ПРО СНИМОК-ПОБЕДИТЕЛЬ WPF
Очень хорошо помню, как появился этот снимок. Это был 1976 год, я работал в ЛенТАСС. Мне была открыта «зеленая улица», я сам выбирал темы, снимал все, что нравится, и начальство это благосклонно воспринимало.
Сын заведующей фотослужбой был главным режиссером цирка, так что всякая инициатива, связанная с освещением цирка, поддерживалась. И вот приезжает Карандаш, которому тогда исполнялось 75 лет. Вижу – везде появились огромные афиши. Мне было очень интересно сделать с ним съёмку. Я позвонил Алексею Сонину, главному режиссеру. Говорю: «Хочу Карандаша поснимать». – «Ой! Приходи! Я тебя с ним познакомлю, все будет хорошо». Казалось бы, я уже на коне. Но оказалось, что я рано радовался. Алексей меня познакомил с Карандашом, очень хорошо ему представил. «Да-да», – сказал Карандаш. «Давайте вечером, – говорю, – приду к вам, если вы не возражаете, в грим-уборную, и на арене поснимаю». – «Договорились, хорошо». Пришел я вечером в цирк, такой даже слегка расслабленный – что так легко удалось договориться. Попал за кулисы, меня провели к Карандашу. Вхожу в гримерку: огромная комната метров пятьдесят или даже больше, заваленная реквизитом. Гигантское зеркало монументальное, и посреди всего этого — Карандаш. Не очень эстетичный, мягко говоря, интерьер.
Говорю: «Здравствуйте, Михаил Николаевич. Я пришел», – и достаю фотоаппарат. «Нет, ну снимать-то мы здесь не будем», – говорит он. «Как? Мы же с вами договаривались!» «Не-не-не. Ну, Юрий Георгиевич, вы поймите, – говорит – Вот была Нежданова, артистка такая известная. Можете представить, чтобы она в таких условиях сидела? А я вот вынужден». Достает железную тарелочку, – знаете, в поездах на таких подавали обед, – на ней, как сейчас помню, сосиска с тушеной капустой. Начинает есть. Я говорю: «Михаил Николаевич, давайте я сниму, – не будет видно этой обстановки, поверьте». – «Нет-нет. Я сказал, нет!». В общем, не получилось.
«Ладно, раз нет – поснимаю вас на арене». Ну, думаю, на арене проще, что там сложного – сделаю обязательные кадры. Стою у манежа. Выходит Карандаш, начинаю съёмку. Он подходит и говорит: «Хватит снимать». Удивляюсь, ухожу в другой угол, снимаю оттуда. Он опять: «Я же сказал, хватит снимать!». Ухожу на самый верх, снимаю общий план – ну, ладно, тоже интересный кадр. В общем, вся съемка была вот таким вытягиванием из человека того, что он не хочет. Думаю – если так дальше пойдет, вообще брошу, плюну на это дело. Договариваемся поснимать в цирковом музее. Прихожу – снял один-два кадра, и всё, он пошел дальше. На следующий день договариваемся снять его на репетиции с молодежью. Снял. Все это вот так вымучивалось, но съемка получалась неинтересная.
Наутро просыпаюсь и думаю: пойду сегодня ва-банк. Получится – получится, нет – нет. Жил Карандаш в гостинице недалеко от цирка, со своими двумя собачками. Вхожу с камерой, она у меня на груди висит. Он не даёт себя снимать ни в какую. Говорит: «В гостинице не хочу». С этого наше утро началось. Говорю: «Михаил Николаевич, понимаете, я поснимал вас, но не доволен работой. Надо что-то добавить». – «А что бы вы хотели?» – «Например, чтобы вы с собачками погуляли по городу, может быть на фоне вашей афиши, может быть, еще где-то пройдемся». «Ну, давайте». Вышли, я иду, думаю: куда его недалеко от цирка повести с собачками, чтобы хоть что-то интересное снять? Придумал пройтись вдоль Фонтанки, зайти в Инженерный замок, потом в Летний сад. Что я еще мог выдумать… Да и это – без надежды, что что-то получится.
В общем, договорились. Он с собачками выходит, проходит мимо цирка, а там – огромная афиша, где он в профиль тоже с собачками. Перекличка такая получилась, я успел заснять. Дальше входим в садик Инженерного замка, навстречу – три женщины с колясками. Все три как-то в одном стиле одеты, и коляски все клетчатые. Он идет с собачками, женщины на него обращают внимание, я делаю кадр – вроде что-то сдвинулось. Заходим в Летний сад, и тут меня охватывает ужас: с собаками-то туда нельзя! А мы уже внутри. Думаю – надо было договориться, как же я заранее не учел… Но повезло, никто нас не остановил. Прошли весь Летний сад, снял я его на фоне ограды, со скульптурами. Он пошел обратно, я в спину сделал несколько сюжетов – уж очень все по свету было хорошо. Радуюсь, что хоть какая-то съемка получилась, есть, что показать.
Идем дальше. Вдруг он говорит: «Юрий Георгиевич, закройте меня!» Я не понял, но встал перед ним, закрываю его. Смотрю – какой-то человек с фотоаппаратом увидел, что идет Карандаш, – он же очень узнаваемый же был в этой своей шляпе, – и начал снимать. Я закрываю, показываю знаками – не снимай, мол. Что я мог сделать, раз Карандаш попросил. Дошли до гостиницы, собираюсь прощаться. А он мне: «Юрий Георгиевич, пойдемте, я вам еще кое-что покажу», – конечно, я не стал отказываться. Показывает: «Вот машина моя «Волга», – это была еще 21-я модель. – Я на ней приехал из Москвы. Сам за рулем!», – а ему 75 лет. Спрашиваю: «Можно вас снять?» – «Да, конечно». Снимаю его за рулем, потом с собачками – как он их грузит, как потом они выходят… На этом вся эпопея закончилась.
Я напечатал, отобрал, отправил в Москву. Последние кадры оживили всю тему, и материал очень хорошо прошел. Вообще, очерки – это был мой любимый жанр. Я работал над ними очень долго, обычно месяц. Тогда такой срок был нормальным. Это сейчас надо за день снять, за два часа, за час, иногда за 10-15 минут. А раньше ты мог работать сколько угодно: напечатать, посмотреть, отобрать, подумать, что еще можно снять. Поехать, посмотреть на месте, придумать сюжет. Такая работа была мне очень интересна, она позволяла с человеком, которого снимаешь, ближе познакомиться, какие-то общие темы для разговора всегда находились. Хотя что касается Карандаша – не скажу, что я очень близко с ним сошелся. Думаю, из-за разницы в возрасте.
Дальше всё как-то забылось, и вдруг приходит телеграмма: «Вы получили «Золотой глаз» на World Press Photo», на этом знаменитом конкурсе. Меня это, конечно, очень порадовало, врать не буду.
Тогда в «Фотохронике» было очень неплохо придумано: комиссия отбирала лучшие фотографии и посылала на крупные выставки – Interpressfoto, еще какие-то, ну и на главную – голландскую World Press Photo. Так этот мой снимок туда и попал. Надо иметь в виду, что раньше не было возможности самому послать, напрямую. Мы однажды послали из ЛенТАСС на фестиваль в какую-то соцстрану, так эти фотографии, просто не дошли туда. Это же все просматривалось Большим домом: видно, там решили, что это не отражает нашу идеологию.
ПРО СЪЕМКУ РАЙКИНА
Съемка Райкина была очень нелёгкой, могу поставить знак равенства между ней и съемкой Карандаша. Разница только в том, что этот известный кадр Карандаша я снял практически самым последним, а снимок с Райкиным где он проверяет себе пульс – это был первый кадр.
У меня семья театральная, и мой родственник был знаком с Аркадием Исааковичем. Я попросил: «Вить, помоги мне с Аркадием Исааковичем». – «Ой, – говорит, – никаких проблем». Позвонил: «Все, приходи». Это была первая съемка, когда я попал за кулисы. Так же, как с Карандашом, по одному кадру вытягивали. Но этот снимок, с пульсом, так Райкину понравился, что он его потом даже на вазу перевел. Когда я позже был у него дома, тоже для съемки, он говорит: «Смотрите, как мне понравилась ваша фотография», — и показал эту вазу.
Но снимать его было невероятно тяжело. Прежде всего потому, что он был очень закрытым человеком. Его ведь очень много долбали, а тут приходит корреспондент ТАСС – это официальное агентство, это власть, поэтому он сразу закрывался. Прихожу его снимать в поезде, когда он уезжает в Москву. У него двухместное купе, он в шикарной своей шубе садится, задумывается. Только поднимаю камеру – улыбка. Я говорю: «Аркадий Исаакович, не обращайте на меня внимания». – «Да-да-да, хорошо-хорошо». Только поднимаю камеру – опять улыбка. То есть его настолько часто били, что у него образовалась какая-то защитная подушка: не подпустить, не показать, что он чувствует на самом деле.
Со съемкой Райкина в городе повторилась та же история, что и с Карандашом. У меня была задумка снять его в подземном пешеходном переходе, там, где Невский проспект пересекает Садовую. Такое пристрелянное для меня место, я очень многих в нем снимал: ставил телевик, и они шли от Адмиралтейства в этот переход. Алису Фрейндлих, Кирилла Лаврова, кого только там не снимал – снимал в толпе, потом выбирал. Договорились с Аркадием Исааковичем. «Да-да, Юрий Георгиевич, все снимем. Позвоните мне завтра в 10 часов». Назавтра звоню. «Юрий Георгиевич, у нас с вами сегодня ничего не получится». – «А когда, Аркадий Исаакович?» – «Позвоните завтра». И так длилось недели две. А мне уже Москва звонит: «Юра, ему орден дают, надо ускорить это дело». Опять набираю ему утром. Он подходит: «Юрий Георгиевич…» – и я понимаю, что он дальше опять скажет, «у нас сегодня ничего не получится». Я решил пойти ва-банк. Говорю: «Аркадий Исаакович, вы меня рубите. Меня редакция напрягла, газеты ждут, поймите, прохлопаем дату – все это никому не нужно будет». – «Сколько вам нужно времени?» «Сорок минут». «Ладно, хорошо. Приезжайте ко мне в 12 часов». Хватаю машину – «Москвичок» у меня был служебный. Тогда не было таких пробок, и я по Кировскому проспекту, – сейчас он Каменноостровский, – подъезжаю к его дому, а там – бах! «крест» висит – стоянка запрещена, машину не поставишь напротив подъезда. Это площадь, которая теперь называется Австрийской, круглая такая, и на ней гаишник стоит. Подъезжаю к нему и говорю: «Понимаешь, такая штука. Я корреспондент ТАСС, мне нужно Аркадия Исааковича Райкина забрать и увезти – поснимать его надо. Но ему трудно до машины идти, если я далеко запаркуюсь. Могу встать там под знак?» «Вставайте». Выходит Райкин, садимся в машину, и гаишник говорит: «Разворачивайтесь прямо здесь», – неважно, сплошная, не сплошная. Я разворачиваюсь, и мы летим. Подъезжаем, ставлю машину: «Аркадий Исаакович, я не буду вам кричать, что делать, давайте сразу договоримся. Мне нужно так: вы идете вон оттуда, проходите, и сразу потом второй раз – второй дубль». – «Хорошо». Раз прошел, два прошел. Люди его не узнавали – идет человек, и все. Кстати, потом, когда я анализировал эти фотографии, мне стало понятно, что на лицах прохожих какая-то мрачность. Идут угрюмые, все в себе. Сейчас это еще больше, по-моему, усугубилось. В общем, отсняли, садимся в машину. Разворачиваюсь, везу его домой. Смотрю на часы, говорю: «Аркадий Исаакович, мы с вами в 27 минут уложились. Спасибо». Он: «Это вам спасибо».
О РАБОТЕ В ТАСС
Для ТАСС я проработал 50 лет. Как развивалась моя карьера? Ну, карьерой это назвать сложно. Понимаете, есть такое слово «судьба». Когда я учился в третьем классе, родственники подарили мне фотоаппарат – с пленкой, с проявителем, с фиксажем, с ванночками, с рамочками. Потом я ходил в фотокружок Дворца пионеров. Рядом с ним стояли два стенда ЛенТАССовских, с оперативной информацией. Иногда их меняли по два раза в день, в зависимости от событий в городе. Выходя из кружка, я обязательно подходил туда и смотрел фото: мог уже даже не читать подписи, узнавал по почерку, кто что снимал. Учился на этих фотографиях – надо ведь иметь в виду, что тогда учиться особо было не на чем.
Я всю жизнь проработал в Ленинграде. Хотя меня приглашали и в Агентство печати «Новости», и в очень престижный журнал «Совьет Лайф». Всеволод Тарасевич тогда меня очень туда звал, причем на таких условиях, что мне готовы были дать квартиру. Но не сложилось: была там одна не очень приятная история. Я приехал в Москву и Тарасевич начал меня везде водить, знакомить с редакторами. «Пойдем, – говорит, в «Совьет Лайф». Мы приходим, сидит какой-то их руководитель: «Минут 15-20 подождите, пожалуйста, у меня важная встреча». Я говорю: «Можно пока полистать журналы?» – «Да-да, конечно». Листаю этот самый «Совьет Лайф», вдруг – бах, на развороте моя фотография. А подпись — фото какого-то Пупкина. Листаю дальше – обложка, опять моя фотография, на этот раз вертикальная, и опять этой фамилией подписана. Приходит Тарасевич, я спрашиваю: «Всеволод Сергеевич, как такое может быть?» – «Ах, опять эта сволочь! Есть у нас такой один: ходит по выставкам, фотографирует чужие работы и продает. Здесь в «Совьет Лайф» обложка стоит прилично, разворот – тем более, а у тебя фотографии такие хорошие, почему же не украсть». Тут у меня отшибло все желание с этим журналом иметь дело. Сказал: «Всеволод Сергеевич, ради бога, извините, что вы на меня столько времени потратили, но честно говорю – я не смогу здесь работать».
О ВЫБОРЕ ТЕМ ДЛЯ СЪЕМКИ
Когда я попал в ЛенТАСС, меня стали критиковать, что не фотографирую партийную тему – в то время ты обязательно должен был что-то официальное снимать. Но я темы выбирал по своему внутреннему желанию. Меня всегда интересовал и до сих пор интересует, – хотя сейчас это прессе неинтересно – человек. Не в чистом виде портретная съемка, а фотоочерк, исследование жизни. Хотел снять, скажем, Смоктуновского, попасть в Большой драматический театр – шел и снимал. В БДТ было очень интересно работать, к тому же это было такое бегство из будней. От редакции до БДТ десять минут пешком, иногда на работу прихожу – нет съемок сегодня. Чего мне просто сидеть? Я иду в БДТ и снимаю. Меня интересовал не столько сам спектакль, сколько подготовка, репетиции. Особенно первые, когда идет читка текста – вот это самое интересное: смотреть, как актер растет, как постепенно доходит до своей роли. Я даже проводил параллели со своей профессией: актер и фотограф. Параллель – в творческом подходе, в том, как это все исследуется. Особенно все это ярко было, когда, например, на репетициях слушаешь Товстоногова, который указания дает актеру через какие-то ассоциации: «А вы сыграйте вот так, вот через это, подумайте об этом». То есть откуда-то издалека подходы, и ты должен каким-то экстравертом смотреть на все это, чтобы искра появлялась. Наша работа тоже творческая: такое же мучение, такие же поиски, такие же неудачи. Параллелей очень много, я считаю.
Я и промышленность снимал, и сельское хозяйство – очень любил это все. За что можно любить съемки сельского хозяйства? За контраст. ТАСС ведь меня привлек еще разнообразием тем. Сегодня тебе надо снимать сельское хозяйство, завтра балерину, потом актера, потом рабочего, потом врача, потом сапожника. Поэтому, когда я вечером снимал театр, а утром выезжал на село, то считал, что это хорошо, полезная смена деятельности.
Я очень любил репортажи, но на производстве и в селе иногда приходилось делать постановочную съемку. Однажды делал фотоочерк на предприятии и поставил перед собой задачу: ни одной постановочной фотографии. Удалось, но по головке меня за это не погладили. История была в следующем. Я снимал огромный цех, где собирали экскаваторы. Темой было социалистическое соревнование, но мне хотелось работяг поснимать, именно в деле. Получилась хорошая съемка, я был очень доволен. Ко мне даже подошел потом слесарь: «Слушай, – говорит, – я всегда думал, что ваша профессия – пришел, щелкнул, напечатал, сдал и получил деньги огромные. А сейчас вижу, что это настоящая работа. Ты пашешь, вкалываешь, так же, как и мы». Это был для меня большой комплимент. В общем, репортаж получился хороший, часть фото забрала Москва, часть разошлась по нашим ленинградским газетам. Вдруг из газеты «Смена», которая взяла фото из этого репортажа, мне звонит редактор, Елена Николаевна: «Юра! У тебя на фотографии работяга матерится!» Я говорю: «Докажи! Что конкретно он там говорит?» – «Конкретно не могу сказать, но это мат. Подыщи другую». – «Лена, не буду». То есть снимок настолько был живой, что можно было слова прочитать по губам. Не знаю уж, какие силы сработали в газете, но в конце концов они поставили это фото.
В общем все темы были тяжелы – и те, которые поручали, и те, которые я сам предлагал. Каждая требовала полной отдачи и огромного количества времени. Ты же был сам себе администратор, сам обо всём должен был договариваться. Сейчас чтобы попасть для съёмки в «Эрмитаж» – письмо пишешь, чтобы попасть в школу – опять письмо. Раньше не было таких сложностей. Конечно, звание фоторепортера ТАСС помогало, это был особый статус. Хотя, бывало, палки в колеса ставили.
СЛУЧАИ НА РАБОТЕ
На одном крупном заводе у меня был достаточно серьезный конфликт. Я снимал подборку к 50-летию советской власти. Серьёзное задание, все аспекты: и промышленность, и село, и культура, и наука, и известные люди, и малоизвестные. Фотографий сто надо было сделать и отправить, причем в очень сжатые сроки. Договариваюсь с Кировским заводом, — а я его знаю, как свои пять пальцев, работал там в свое время. Звоню, договариваюсь с парторгом: «Да-да, завтра вас жду». Приезжаю за час, потому что там была сложность с оформлением: идёшь в проходную, пропуск у тебя есть, но надо получить разрешение на аппаратуру, а его выдают внутри, на территории – это еще километр пройти. То есть надо аппаратуру оставить, сходить за разрешением, получить, вернуться и уже с аппаратурой опять идти на завод. Я все это проделал, пришел в цех – парторга нет. Спрашиваю секретаршу: «Может, кто-нибудь из заместителей есть?» – «Нет, никого нет». «А связь с парторгом есть?» – «Телефон». Звонит ему: «К вам пришел фотокорреспондент». Он, видимо, что-то не очень хорошее по этому поводу сказал, и она как опытная секретарша поняла, что со мной можно как угодно говорить. Заявляет: «У него дела более важные, чем с вами общаться». Я говорю: «Значит так, матушка. Мы обо всём заранее договаривались, так что я иду в цех, снимать. Всё подряд: цех, конвейер, работяг. А за кандидатуры, которые на моих снимках окажутся, отвечать будет ваш парторг. Будьте здоровы», – закрыл дверь и пошел в цех.
Цех я знал очень хорошо: снял бригаду, полез на крышу, снял сверху площадку, конвейер. В общем, сделал все, что нужно. Мне нужно было пяток фотографий в рубрику «Наша промышленность – мощь». Я собирался снять еще завод «Электросила», судостроительный, Завод точной механики и оптики – в общем, чтобы в итоге получился такой промышленный калейдоскоп. Снял, прихожу в редакцию довольный. А мне с порога: «Слушай, тебе тут какой-то парторг звонит, с Кировского завода». Беру трубку: «Юрий Георгиевич, мы, наверное, не поняли друг друга». Говорю: «Это вы меня не поняли. Я-то вас прекрасно понял». Дело было в том, что перед уходом я сказал его секретарше: «Передайте вашему парторгу, что работа, которую я делаю, находится под контролем генерального директора ТАСС». Тогда Игнатенко, по-моему, был. «Каждый день мы даем отчет о том, как прошла съемка. Значит, сегодня, – говорю, – отчитаемся, что вы нам ставили палки в колеса. Вот и делайте выводы». То есть этот парторг сделал выводы. «Юрий Георгиевич! Я за вами завтра машину пришлю безо всяких пропусков! Сам с вами ходить буду, сделаем все что вам угодно». Говорю ему: «Не беспокойтесь, все нормально. Так это всё и закончилось.
Однажды, – это было в самом начале моей работы в ТАСС, – я шел по Гороховой улице. На участке перед Адмиралтейством был вырыт огромный котлован: меняли какие-то трубы большого диаметра. Рядом играли дети. Я вынул камеру, нажал пару раз. Неподалеку женщины сидели, вызвали милицию: «Тут человек что-то снимает, зачем он это снимает?». Приезжает милиция. «Поехали с нами», – ну, поехали, что делать. Хорошо, неглупые люди попались, только мы завернули за угол, говорят: «Выходите». Они меня увезли просто, чтобы тётки успокоились. Такое бывало часто: я в милицию за фотосъемку много раз попадал.
Когда мне было 19 лет, я уже был стажером в ТАСС. Пошел снимать Мирей Матье во время гастролей в Ленинграде. С Мирей Матье была ее группа, девочки на подтанцовке. Нас было несколько фотографов, наших, ленинградских и мы пошли за кулисы их поснимать. Они там сидят, курят, кофе пьют – для нас это была экзотика. Снимаем, и тут какой-то мужик вылезает, устраивает скандал, чуть ли не с кулаками. А среди нас такой фотограф был, Пахарев, царство ему небесное, – здоровый высокий. Говорит: «А ты, любезный, пьян». Причем, громко так сказал. Все забегали, засуетились, охрана появилась – и всё, мужика этого больше не было видно.
Помню съемку на Ижорском заводе. У нас было деление на объекты, и мне Ижорский завод достался. Находится он практически в области, коллеги сказали: «пускай ездит, молодой еще». Мне завод очень понравился. Я его весь пешком исходил, изучил, знал все цеха, с людьми познакомился. Получаю задание: снять бригаду, которая работает в ночную смену. Поехали с приятелем на машине, подъезжаем – уже 11 вечера, а пропуск на фотосъёмку у меня не продлён. Ночь, продлевать не у кого. Звоним – никто не открывает. Нажимаем на клаксон. Выходит, матерясь, охранник: «Ездят тут по ночам, не дают поспать», – и открывает шлагбаум. Въехали, отсняли. Хорошо бы, думаем, назад выскочить. Выскочили. Таких историй у меня просто десятки.
За мной на том же Ижорском заводе начальник Первого отдела наблюдал очень пристально. У меня был пропуск постоянный, вкладыш на машину и вкладыш на фотосъемку. Все это надо было продлевать. Я вкладыш на фотосъемку как-то не продлил, а снимать надо. Ну, думаю, ладно. Технику в багажник положил, завалил какими-то автомобильными инструментами и въехал. Все прошло нормально. Обратно выезжаю, охранник: «Давайте посмотрим багажник». Я открываю. «А здесь что такое? Я вас задерживаю», – и звонит этому начальнику Первого отдела. Фамилия его была Литманов, бывший энкавэдэшник. Тот обрадовался, что наконец-то меня ущучили. Сижу, думаю: ладно, сейчас вот мы наши отношения выясним. Прилетает через пять минут, на машине: «Ну что, Юрий Георгиевич, говорил я вам, что однажды вас поймаю?» Суть была в том, что каждые полгода меня он инструктировал. Там же секретного много было, на Ижорском заводе: они как раз начали все атомные дела делать. На инструктаже этот Литманов говорил всегда одну и ту же ерунду: «Если деталь лежит вот так, ее нельзя снимать, а если вот так, то можно». Я смеялся, говорил: «Вы конкретно скажите, мне не надо абстрактно. Лучше бы вы со мной пошли на съемку и показали: вот это можно снимать, а это нельзя. Что вы меня-то подставляете? У меня есть цензура, которая поставит штамп, они и будут отвечать. Я, грубо говоря, здесь деньги зарабатываю, и все». Но в тот раз, на выезде с завода, ничего он мне не сделал, отпустил. Это же не 37-й год, тьфу-тьфу, расстрелять он меня не мог. Хотя, наверное, очень хотел.
А еще меня хотел расстрелять потомок Пушкина. Я приехал снимать в Пушкинских горах, где проходил День поэзии. Там работал такой Григорий Григорьевич, правнук поэта. Тоже, кстати, энкавэдэшник. Во время праздника он должен был выступать с торжественной речью, но до сцены не доходил: там был буфет, как говорится, «для других закрытый» и к моменту выхода на сцену этого Григория Григорьевича можно было только выносить. Стою я рядом с его столиком, а он мне: «Ну че ты меня не снимешь?» – видно, уже принял как следует. Я говорю: «А чего мне вас снимать?». – «Ах, ты! При Сталине я бы тебя застрелил!». – «Что, сейчас не можете? Или пистолета нету?» Тут он как рухнул мимо стула! Так что всякое бывало.
Я снимал и то, что не входило в рамки идеологии, то, что боялись выпускать: когда страну прорвало, когда перестройка началась, когда пошли первые выступления работяг. В Киришах был завод, который выпускал искусственный белок для добавки в пищу скоту. Запах ужасный от этого производства стоял на весь город. Иногда еще завод выбрасывал в атмосферу немножко этого самого белка, который оказался страшным аллергеном. В результате вокруг начались поголовные заболевания органов дыхания. Народ заволновался, стали выходить на митинги с плакатами, требовали закрыть комбинат или перепрофилировать его. Мы поехали снимать: помню, как парторг завода перед нами ел этот самый белок искусственный и приговаривал: «Ничего в этом страшного нету». Я отправил этот репортаж, но материал не вышел. Через некоторое время мне позвонила Ольга Владимировна Турова, чудесная женщина, заведующая корсетью. Сказала: «Юра, мы тогда просто испугались, а напрасно. Это была важная тема, и она у вас хорошо была решена».
О ТАССОВСКОЙ ШКОЛЕ
ТАСС – это прежде всего обязательность. Если берешься, должен сделать именно к тому времени, к которому пообещал. Второе – профессионализм, всегда высокий фотографический уровень. Мы сдавали негативы, на которых должно было быть все написано. Лаборантка просто вставляла негатив в рамочку и печатала. Не надо было говорить, «сделайте здесь так, а здесь так, а подпишите так». Все знали, что снимок будет высокопрофессиональный. Ведь не зря аппаратуру покупали всегда импортную, лучших фирм. Не всем она доставалась, как говорится, но это тоже был фактор.
Сейчас уже, не работая в ТАСС, я занимаюсь своим архивом, за что ТАССу низкий поклон: у меня сохранилось очень многое, поскольку в отличие от других мест здесь возвращали фотографам то, что не проходило в печать. Вот эти «непроходимые» снимки и сейчас играют. Иногда смотрю фотографии ТАССовские – тоже есть ребята, которые снимают достаточно неплохо, и это понятно. Все-таки ТАСС всегда имел особый статус: от нас зависело, какими глазами страна увидит важное событие.
