ПРО СНИМОК-ПОБЕДИТЕЛЬ WPF
К моменту, когда я снял встречу Брежнева и Луиса Корвалана в 1976 году, я работал с Леонидом Ильичом уже 8 или 9 лет, а всего был его фотографом около 14 лет. То есть я работал одновременно и корреспондентом ТАСС, и личным фотографом Брежнева.
Снимок с Корваланом, конечно, особый случай в моей профессиональной деятельности как фоторепортера. О том, что готовится эта встреча, узнали мы совершенно неожиданно: самолет с Буковским ушел на Запад, а оттуда должен был вернуться с Корваланом. Брежнев очень серьезно готовился к этой встрече. Я находился рядом и мог это сам наблюдать: он ведь уже в возрасте был, а здесь как-то приосанился, прибодрился. Видно было, что Леонид Ильич по-настоящему ждет этого момента.
Встреча проходила в Кремле. Когда Луис Корвалан входил, я стоял по другую сторону «баррикады»: большая группа репортеров с одной стороны стола, а я один – с другой стороны. В этом была моя привилегия: перемещаться по кабинету, выбирать, где комфортнее работать.
Корвалан вошел, Брежнев бросился к нему, стал обнимать. Смотрю, у Леонида Ильича слезы на глазах появились, так он расчувствовался. Корвалан даже не ожидал, растерялся от такой встречи. Но, сняв этот момент – приветствия, хорошие объятия – я понял, что остаюсь на задворках съемки: Корвалан и Брежнев повернулись ко мне спиной, стали позировать основной группе фотографов и телекамер. Я стал огибать стол, чтобы оказаться к ним поближе. Вижу по ситуации, что не успеваю на центр. В результате это оказалось даже к лучшему: я остановился и снял их немного сбоку. Корвалан был невысокого роста, если снимать прямо – наверное, был бы резкий контраст. А здесь я как бы наложил его лицо на лицо Леонида Ильича. Сам не ожидал этого ракурса.
Проявили, посмотрели – кадр мне очень понравился, именно этот. Вообще, фотосъемка получилась очень хорошая, теплая такая, дружественная. Но какой снимок давать в печать – решало начальство. Поехал я к Замятину в ТАСС, в главное здание: утверждать. Показываю всю съемку, но подсовываю именно этот снимок. Я подсовываю – тот откладывает. Говорю: «Леонид Митрофанович, хорошая фотография». – «Но он же здесь плачет!..» — «И что? Это же хорошо, это так… это чисто по-человечески понятно. Все-таки вырвали Корвалана из застенков пиночетовских, Леонид Ильич переживал, он же огромные усилия приложил к этому делу, чтобы вызволить его на свободу». – «Нет!»
В результате дали в печать другую фотографию, где они просто обнимаются. Я расстроился, но с начальством не поспоришь. А тут как раз подходит выставка «ИнтерПрессФото». Решили отправить туда этот снимок, с Корваланом. Стали перед отправкой мне показывать – смотрю, ретушеры слезы убрали. Спрашиваю: «Кто дал такую команду?» – «Начальство сказало, слез не должно быть. Генеральный не может плакать». Говорю: «Убирайте вашу мазню, оставляйте слезы». Так снимок со слезами и ушел туда.
Зато на «ИнтерПрессФото» эта фотография получила премию «Золотой глаз». Значит, они-то там оценили? Оценили и здесь, но это была неправильная оценка. Неправильный подход к жанровой фотографии, к политическому репортажу. Сам Брежнев увидел эту фотографию позже, уже после того, как она получила приз. Снимок очень, очень ему понравился. Когда «Правда» опубликовала результаты конкурса, поздравил. Громыко тоже присутствовал, так что они вдвоем меня поздравили с этим делом.
О ФОТОГРАФИИ «ТАНЗАНИЙСКАЯ МАМА»
Фотография, «Танзанийская мама», была сделана, когда я только стал спецкором: получил билет корреспондента, удостоверение. В то время в ТАСС существовала «судовая редакция»: договаривались с «Интуристом» и молодежь, пишущую и снимающую, сажали на судно, чтобы пропагандировать в СССР зарубежные круизы. Тогда наши мало ездили, на круизные суда покупали путевки в основном иностранцы или гости с деньгами из азиатских республик.
Я попал на судно «Аджария». Шли вдоль Восточной Африки, за экватор, на остров Занзибар. Наши ТАССовские собкоры сидели везде: допустим, я выходил в порту Суэца, меня встречал Игорь Березняковский. Мы на его машине ехали до Каира, я снимал все, что меня интересовало, потом в Александрии опять поднимался на судно и плыл дальше.
В Дар-эс-Саламе — это главный город Танзании — нашим собкором был Петр Дышлюк. Встретил меня на «бьюике», огромная американская машина. Говорю: «Судно стоит часов пять-шесть, надо за это время материал набрать. Повози меня по городу – времени мало, а я хочу жанровую съемку какую-то сделать».
Выехали в центр. Смотрю – идет женщина с ребенком. У меня аппарат с длинным объективом. Она увидела, что я снимаю, выскочила на дорогу – и бежать. Стала лицо закрывать покрывалом. Я – за ней, естественно. Тут торговцы-африканцы повскакали с мест и стали за мной гоняться: женщина не хочет, чтобы ее фотографировали, а я неуважение проявляю. Только успел прыгнуть в машину, как они стали стучать – по капоту, по стеклам. Но Дышлюк сидел под парами, и мы умчались. Иначе нас бы, наверное, отлупили. Вот так вот эта фотография мне досталась.
О СЪЁМКАХ ВОЖДЕЙ
Руководство страны я начал снимать еще с Никиты Сергеевича Хрущёва. Леонид Ильич тогда был Председателем Президиума Верховного Совета. Я не думал, не гадал, что стану его личным фотографом. Ходил и к Подгорному, и к Леониду Ильичу, но на общих основаниях, как дежурный по редакции: пришёл, снял, ушёл. Неделю ты дежуришь, следующую – кто-то другой. А чтобы так вот, вплотную — это началось после командировки в Алма-Ату. Леонид Ильич вручал Казахской ССР орден, и мне следовало это отобразить. Директором ТАСС был Замятин. После алма-атинской съёмки он звонит мне и говорит: «Иди к начальнику охраны Брежнева, ты летишь с ним в командировку». Это был 1969 год, и дальше почти 14 лет я его снимал. Конечно, видеть на страницах газет свою работу и подпись, подробную, «фото специального корреспондента ТАСС Владимира Мусаэльяна», — очень приятно.
Фотографу вообще важно хорошо относиться к своему герою и тщательно изучить его. Я знал все позы, все ракурсы Леонида Ильича, артикуляцию его. Работать с ним очень любил, любил его за человеческое отношение. Поначалу даже поверить не мог, что человек этого уровня так относится к окружающим. За все годы, что я провел рядом, никогда не довелось услышать от него ничего грубого или унизительного, ни по отношению ко мне, ни к тем, что были рядом.
С ним было очень легко ещё и потому, что он разбирался в фотографии. Брал меня на трибуну Мавзолея, и прекрасно понимал, с какой стороны я должен снимать, чтобы сразу было понятно – на снимке вождь. Если, например, групповое фото на аэродроме, или на вокзале, или со сложной ночной съёмкой – он говорил: «Давайте встанем так, чтобы Володя не мучился».
Политику фотографий Леонид Ильич тоже сам определял. Давал мне точно понять, что нужно и как быть. Например, встречается он в Крыму с Чаушеску, с которым были такие… натянутые отношения. Обнимает его, а сам за его спиной мне пальцами ножницы изображает: мол, в печать этот снимок не давай, дай обычный официальный репортаж.
После Брежнева я снимал и Андропова, и Черненко и Горбачева. С Андроповым работать было нелегко. Зайдёшь в кабинет: «Здравствуйте, Юрий Владимирович», – он так посмотрит на тебя и ничего не ответит… Смотрел в камеру всегда, не понимал, что мне нужна естественность: напротив тебя гость сидит, общайся с ним, а я буду снимать. Спрашивал почти сразу: «Всё, снял?» — а я еще ни одного снимка не сделал. Щёлкнешь два-три раза – тебя уже просят покинуть кабинет. Едешь в редакцию, трясёшься – есть там нормальные кадры, или нет…
Был случай, когда я, не успев доехать до редакции, был уже уволен. Это было 28 декабря 1982 года. Только Леонид Ильич умер, назначили Генсеком Андропова. В Кремлевском дворце съездов шло торжественное заседание по случаю 60-летия образования Союза Советских Социалистических Республик. Меня вызывают и говорят: «В перерыве Юрий Владимирович будет встречаться с Мауно Койвисто, президентом Финляндии». Пришел туда, стою. Из фотографов никого нет, я один. Койвисто ещё не зашёл, как вдруг Андропов обращается ко мне: «Я вчера посмотрел телевизор. У меня там такой нос!» А накануне он встречался с Тодором Живковым. Телевидение туда не пускали, снимал я один и потом фотографии давали на экран.
Было это так. Я говорю: «Юрий Владимирович, стойте, пожалуйста, здесь – гость подойдет к вам, будет хороший кадр». Но нет: еще дверь не открыта, а он пошёл Живкову навстречу. Ну что мне делать-то? Хватаю широкоугольник 24, потому что впритык. А раз широкоугольник – значит, искажение пошло. И действительно, его нос немножко увеличился в размере.
Отдавая эти снимки в редакцию, я сказал главному редактору Льву Портеру: «Лёва, эту фотографию с Живковым на телевидение не давай». Он: «Хорошая фотография». Я: «Лёва, не давай». Я же чувствовал, видел, что нельзя! Столько лет работаю, понимаю, что к чему. Но он же главный редактор – что хочет, то и делает.
Вечером прихожу домой, смотрю – снимок попал на телевидение. Понимаю – это конец, моя лебединая песня. И вот что значит интуиция: на следующий день Андропов мне говорит про свой нос. Ох, думаю, всё. Отвечаю: «Юрий Владимирович, учту ваше замечание, больше такого не повторится». Входит Койвисто, я отснял, еду в редакцию. Приезжаю – у Портера волосы дыбом стоят. «Звонили от генерального. Тебя выгоняют. Снимать не умеешь». Я говорю: «Ну как же, двадцать пять лет снимал, а сейчас не умею?»
Не спал всю ночь. Прихожу утром в редакцию, Лёва уехал в ТАСС. Он – за порог, я – в его кабинет: у нас тогда стояла «вертушка» кремлёвская. Помощником Андропова был генерал Шарапов. Звоню ему: «Виктор Васильевич, меня уволили. Вчера такая произошла ситуация… не телефонный разговор». Он меня знал хорошо, говорит: «Подъезжай».
Приезжаю на Старую площадь, рассказываю. Он говорит: «Да что ты? Ты же сказал, что учтешь, что такого больше не повторится? Правильно сказал, он принял все это. Почему ж тебя уволили?». Я говорю: «Кто там ещё был? Четыре человека всего: Андропов, вы, Зимянин – секретарь ЦК по пропаганде, и Сторожев – начальник 9-го управления КГБ. Кто из четверых мог позвонить в редакцию? Андропов звонить не будет, вы тоже не звонили. Вряд ли Сторожев, — чего он будет звонить? Остается Зимянин, больше некому».
Говорю Шарапову: «Позвоните Лосеву» – тогда он был директором ТАСС — «он там в ужасе. В Праге 2-4 января заседает Политический консультативный комитет, аккредитован туда я один. Советских фотографов там больше нет, что будем делать-то?» Мы ведь и правда не могли взять снимки у иностранных агентств: западники снимают не так, как мы, это мы натренированы, чтобы у нас генеральный был о-го-го. Он позвонил Лосеву, тот ничего не знал: «Кто уволил? Как? Володе надо немедленно лететь в Прагу». В общем, все вздохнули, слава богу. Я опять воскрес.
О СЪЁМКАХ СЕЛЬСКОГО ХОЗЯЙСТВА
Моим первым редактором был Кузовкин Николай Васильевич, в своё время – главный редактор журнала «Советское фото». Он и принимал меня на работу: увидел мои любительские снимки, которые где-то публиковались, и пригласил в «Фотохронику ТАСС».
К тому моменту я уже четыре года работал на заводе, был на хорошем счету. Кузовкин говорит: «Мы бы хотели вас стажировать. Сколько вы получаете?» Как слесарь-сборщик я получал две тысячи рублей. А тут мне предлагают четыреста десять, и говорят «подумайте». Я и думать не стал, меня меркантильная сторона вопроса никогда не интересовала. Согласился сразу.
Только я появился в ТАСС, — стажер, ещё не очень оперившийся, — Кузовкин меня вызывает. Говорит: «Володя, надо ехать в Тамбовскую и Липецкую области. В Тамбовскую – по сельскому хозяйству, а в Липецкой строится огромная аглофабрика, липецкая Магнитка». Аглофабрика это часть металлургического завода, на которой производят агломерат, спекшуюся железную руду. Говорю: «Николай Васильевич, с Липецком понятно, а с Тамбовом-то что? Ноябрь месяц, всё занесло снегом, что там снимать-то?» Он говорит: «Но люди же там живут, что-то делают? Значит, и ты будешь делать что-нибудь».
Приезжаю. Встречал меня секретарь обкома по сельскому хозяйству – ТАССовцы тогда были везде почетными гостям. Едем мы с ним в совхоз «Арженка», производитель курятины и яиц. Встречает нас директор этого совхоза – ну, купец! В дохе, в белых валенках, шапка на нем такая – папаха. Весь из себя. Стал рассказывать о совхозных достижениях, как они план выполняют и перевыполняют. В общем, я воодушевился.
Чего только я там не снимал: цыплята выводятся, петухи поют, курочки млеют… Птичницы, бригады, молодежь… Отличный репортаж сделал. Пакеты со снимками отправил в Москву, а сам поехал в Липецкую область. Там получаю телеграмму от моего главного редактора: «Благодарю тебя за очень хорошую тамбовскую съемку. Качество великолепное. Мы уже сделали клише и разослали твои фотографии по всему Советскому Союзу». Я, счастливый, продолжаю лазить по этой липецкой аглофабрике, делать следующий репортаж.
Приезжаю в Москву – вызывает меня разъярённый Кузовкин: «Ты что наделал? Что ты наснимал?» – и кидает мне под нос газету «Известия». Собкор «Известий» Комов – до сих пор фамилию помню – пишет «Совхоз «Арженка» работает нерентабельно, даёт большие убытки»… А ведь секретарь обкома по сельскому хозяйству сидел со мной, председатель своих экономистов вызывал — они рассказывали, как там всё прекрасно, выкладки какие-то показывали… В общем, задурили меня. С тех пор я понял, что надо доверять, но проверять. Такой вот у меня был опыт по сельскому хозяйству.
О СЪЁМКАХ КОСМОСА
Тема космоса – особое дело. Чтобы какую-то идею осуществить, нужен талант – это первое. Второе – нужна работоспособность. Третье – нужна удача определённая, стечение обстоятельств. А самое счастливое – оказаться в нужном месте в нужное время.
Так было и со мной. Работал себе спокойно, мотался по заграницам, уже стал ездить самостоятельно. Где только ни побывал! Вдруг звонят мне из КГБ: «Что там с вашим Черединцевым?» Черединцев Валентин Александрович на фронте был военным почтальоном. Пришел к нам, стал осваивать цветную фотографию. Когда в 1961 году полетел Гагарин, понадобился человек для постоянной работы в Звёздном. Черединцев был замкнутый немножко, спокойный, немногословный. Именно он там и очутился.
Работал-работал круглые сутки: надо было самому снимать, самому проявлять, самому печатать — там ведь всё секретно, никуда не выйти. Потом это ещё комиссия утверждала. Дальше он сам всё это раскладывал по пакетам, запечатывал — для каждого издания отдельный пакет. Потом рассылал по всем газетам.
В общем, на почве такой интенсивной работы психика у него нарушилась. Звонит он в КГБ и говорит: «Никого не вините, я сам во всем виноват. Ухожу». Рванули туда, к нему. Успели вовремя схватить – и в 6-й корпус Боткинской больницы. Там его откачали. Спрашивают: «Ну, что будем делать?» Он говорит: «Я больше туда не поеду. Ключи от сейфа отдам только Мусаэльяну».
Начальство сказало мне: «Принимай космос». Я в шоке – что делать? Значит, меня сейчас запрут на этом Байконуре, буду там торчать, никуда не выездной и все такое прочее. На кой он мне вообще сдался, этот космос? Но с начальством не поспоришь. Говорят: «Хочешь, чтобы мы тебя выгнали к чертовой матери?» В общем, пришлось брать на себя.
Поехал сначала в ЦК, в отдел среднего машиностроения – там утверждали. Потом к Каманину, командиру отряда космонавтов. Там тоже утверждали. Каманину я сказал: «Мне надо, чтобы вы утвердили туда лаборантов, печатников – один я не потяну. Хотите, чтобы было как с Черединцевым? Нет? Тогда оформляйте мне людей».
Так я попал в Звёздный. Работы с этими первыми космонавтами полно! Всем нужно, все хотят. Хотя нет, не все. Помню, Добровольский отказался сниматься. Я говорю: «Жора, за официальным портретом ты всё равно придешь ко мне. Что касается работы, тренировок ваших – я всё равно сниму, тебя и спрашивать не буду. А что касается семьи – сам решай. Не хочешь – не надо, но на улице тебя узнавать не будут».
Когда они погибли – Волков, Пацаев и Добровольский… Эх, Жора… Корабль посадили, и мы открывали это всё… У них лица порезанные были, как будто бритвой всё рассечено – так лопались сосуды. Я там, на месте приземления, впервые в жизни рыдал. Плакал просто. Мы с Волковым тоже так дружили… Он сына моего крестил в 1971 году: Лешка мой в марте родился, а в мае они погибли. Снимать я там, конечно, не снимал. Нельзя было.
Я со многими общался: с Гагариным, с Береговым, с Терешковой, с Гречко. Помню, однажды мы с Жорой Гречко покойным, царство ему небесное, стоим у корта, смотрим как Каманин в теннис с Севастьяновым Виталием играет. Жора говорит: «Я в космос не полечу». Спрашиваю: «Почему, Жора?» — «В теннис играть не умею». Незадолго до его смерти мы встречались, я говорю: «Ну, что, помнишь, ты мне сказал, что не полетишь в космос, потому что в теннис играть не умеешь». Отвечает: «Помню, вот только я всё равно три раза слетал». С Гагариным тоже общались, но так, не близко. Он особо не подпускал к себе, у него свои ребята были. Мы только начали общаться, и он погиб. Я уже хоронил его.
К тому времени, как разбились Добровольский, Волков и Пацаев, я уже года два с Леонидом Ильичом работал. То есть два больших дела вёл. Говорю: «Оставьте мне что-нибудь одно». Однажды сижу на Байконуре, на следующий день – старт. Тут мне говорят: «Вылетай в Москву. Леонид Ильич едет в Болгарию на съезд Болгарской коммунистической партии, надо его там снимать». – «Я же на Байконуре». – «Как хочешь добирайся». Тремя самолетами добрался до Софии, снял. Так что храню номер «Правды» с двумя моими фотографиями: старт на Байконуре и Леонид Ильич на трибуне. Меня спрашивают: «Ты где был-то, здесь или там?» А я перед отлётом с Байконура всё успел отснять и коллег попросил передать в Москву, уже фототелеграфы с барабанами были – тут нажмут, там прокрутят, и снимок готов.
О СЪЁМКАХ СЕВЕРА
Заняться Севером я сам очень хотел, потому что мой отец был с Севером связан. Знал Папанина, знал всех первопроходцев. Я очень хотел там побывать. Пришел к тогдашнему начальнику полярной авиации, он говорит: «Лети». Дал мне билет до Тикси, с красной полосой – значит, бесплатный.
Спрашиваю: «Хорошо, я в Тикси прилечу, а дальше-то как?» – «Дальше – экспедиционные самолеты. Там от тебя всё зависит: возьмут – хорошо, не возьмут – будешь сидеть в Тикси». Я экспедиционных тоже уговорил и полетел на льдину, на СП-12. «СП» означает «Северный полюс», это была наша дрейфующая научно-исследовательская станция.
Там я много ходил один: надо же было что-то интересное снимать, на одном пятачке сидеть невозможно. Уходил в торосы: ветер гудит, собаки идут со мной. Брал карабин на плечо, помимо аппаратуры – вдруг медведь! Но воспользоваться не пришлось, слава тебе господи. Хотя если бы понадобилось – думаю, смог бы. Почему нет-то, если опасность такая? Ну, может, попугал бы.
К станции была прикреплена «Аннушка» – самолет Ан-2. Мы с летчиком поднимались, и я с воздуха снимал. В торосах голубой лед, даже зеленоватый немножко, с бирюзой. Снимать было очень интересно, всё-таки макушка Земли. Хотя иногда где-то внутри холодок пробегал. Сидишь на льду, к примеру, с гидрологом. Он дырку просверлит и говорит: «Под нами три тысячи метров». Думаю: ой, господи… Страха не испытывал, как-то я был лишен этого чувства, но в какой-то момент наступила усталость. Помню, аэродром находился в семи километрах от станции. Звонят по рации, вызывают всех: «Самолет в воздухе. Приходите льдину ломать». Мы все шли и кайлом срубали ледяные уступы, чтобы самолёт не поломал шасси при посадке. Так что помимо съемки был там и чисто трудовой северный момент.
ПРОСТО СЛУЧАЙ
Вообще, какой-то ангел, видимо, меня оберегал. Помню, мне нужно было попасть в Прагу. Через два дня туда прилетал генсек, значит, я должен быть заранее. Прилетел с Байконура, получил командировочные, поехал в кассы. Мне говорят: “«Билетов на рейс нет, последний забрал главный редактор «Красной звезды»”.
А я всем друзьям рассказал, что в Прагу лечу: где похвалился, где предупредил, что буду отсутствовать. Как сейчас помню, было это 20 августа. Пришлось взять билет на 21-е. Сижу дома, и вдруг начинаются звонки: «Ты где? Самолет разбился». Выяснилось, что самолет, на который мне не досталось билета, при посадке развалился. Нос улетел вперед, и те, кто в носовой части сидел, все живы остались. Советник-посланник забыл в самолете плащ и в Праге на приёме говорит: «Надо съездить на аэродром, плащ забрать», – крыша у человека поехала… В общем, уберег меня ангел-хранитель.
О ПРОФЕССИИ
В командировках мы в гостиничной ванной закрывались: проявляли, печатали. С собой тогда возили всё – и проявитель, и сушильные шкафы миниатюрные. К каждой фотографии писали текст. Это сейчас молодежь только снимает, тексты они не пишут никакие, а мы делали большие подписи. С какого перепугу я даю фотографию именно этой птичницы? Что она сделала хорошего, чем заслужила, что ты решил прославить ее на весь Советский Союз? Ведь наши снимки шли в 600 адресов, в 600 газет по всей стране. Я учился в институте журналистского мастерства, прошел фотолекторий, где преподавали ВГИКовцы – Лидия Павловна Дыко, Аркадий Борисович Иоффе. Это была серьезная школа: учили работать с текстовым материалом, надо было уметь формулировать и делать это по ТАССовским стандартам.
О ЖИЗНИ
Я вот удивляюсь на себя. В свой день рождения, 8 июля, проснулся в шесть утра. Мама говорила, что родила меня в девять, так что я лежу и думаю: еще мне, значит, три часа до рождения. И тут что-то меня кольнуло. Думаю: что такое? Я вообще не был завистливым человеком, никому никогда не завидовал. Радовался за кого-то, это да, но чтобы завидовать? Удивлялся, допустим, какой-то хорошей фотографии, пытался повторить, может быть, похожее что-то сделать, но зависть – не знал я, что это такое. А тут лежу и чувствую: зависть меня гложет. И вдруг я понял, что завидую сам себе. Что я в ТАСС проработал столько лет, прожил такую интересную жизнь. И всем друзьям, которые со мной прошли этот путь, я говорю: «Не грешите, мы с вами прожили хорошую жизнь. Потому что были востребованы».
***
