ПРО СНИМОК-ПОБЕДИТЕЛЬ WPF
Ещё до поступления в университет я женился на молодой скрипачке, так что учились мы вместе: я на журфаке, она – сначала в музыкальном училище, потом в Консерватории. К моменту начала моей работы в «Фотохронике ТАСС» наши миры настолько сблизились, что я параллельно со всеми обязательными фотосъемками занялся классической музыкой – снимал дирижеров, музыкантов, оркестры. На конкурсах Чайковского тоже работал. На одном из них, – это был 1983-й год, – и появился этот снимок.
Не знаю, почему он получил такую высокую награду на World Press Photo – понравилась, видимо, необычная, экспрессивная фигура этого негра с инструментом. Я в принципе для себя ее назвал «обезьяна с виолончелью» (смеется). Сам герой фотографии вряд ли знает, что это снимок получил какие-то призы — он был на сцене, я в зрительном зале, человек приехал и уехал.
ПРО НАЧАЛО РАБОТЫ В ТАСС
В «Фотохронику ТАСС» я пришел работать, ещё учась на третьем курсе. Принял меня стажёром Лев Портер, тогдашний главный редактор. К моменту окончания журфака я уже работал фотокорреспондентом. Это был 1979 год, а в 80-м была Олимпиада. Нас всех стали натаскивать на съёмку определенных видов спорта, кое-что поручили мне, так что на Олимпиаде я тоже снимал. В то время в «Фотохронике ТАСС», – как у всех в те времена, – было соцсоревнование: когда подводились итоги по разным показателям, первое, второе, третье место присуждали, даже премии давали. Я всегда был в лидерах, поскольку много чего хотел и много чего добивался. Был очень молодой, рвущийся ко всем съемкам: и оперу снимал, и балет, и классическую музыку – всё, что относится к культуре. Была и прикладная фотография: например, снимал в Алмазном фонде – технически это совершенно другая, очень сложная съемка.
ПРО СЪЁМКУ КЛАССИЧЕСКОЙ МУЗЫКИ
В съемке классической музыки есть большая сложность. Особенно она проявлялась в те времена, когда зеркальные камеры были, мягко говоря, не бесшумные. Зеркало опускалось, что сопровождалось достаточно громким щелчком спуска аппарата. Сами понимаете, как это действовало на соседей-меломанов. Да и администрацией музыкальных залов не особенно приветствовалось: на фотографов, которые таким образом шумели, всегда смотрели косо. Да, тот факт, что ты фотограф ТАСС, давал тебе какую-то свободу: пропуск, место, возможность сесть где-то на приставной стульчик. Но когда люди слушают музыку, и рядом кто-то начинает щелкать – это раздражает.
Профессиональные фотографы, которые занимались театральной и музыкальной съемкой, придумывали всякие приспособления, чтобы уменьшать звуковые эффекты. Когда я стал ездить на Запад, увидел всё это там в специальных магазинах, но у нас-то не было ничего подобного. Мы сами мастерили какие-то ватные рукава с дыркой для объектива. Я себе тоже такой сшил: звуковой эффект снижался раза в три-четыре. Кому-то из фотографов было наплевать, что ему замечания делают или косо смотрят, а мне становилось очень не по себе. Я ведь был женат на скрипачке, поэтому смотрел на музыкальный мир немножко изнутри. Понимал, что это все очень мешает не только зрителям, но и музыкантам: идет в оркестре пиано, и вдруг ты своим аппаратом «щёлк!»… Вспышка вообще при концертной съёмке отменялась. Хотя некоторые позволяли себе. Когда при полной тишине вдруг раздавался щелчок, да еще и вспышка сверкала, это очень тяжело воспринималось. Поэтому я стремился такие технические особенности нивелировать, чтобы не думать об этом. Иначе что? Будет музыка прекрасная, у дирижера или у музыканта поза великолепная, состояние какое-то возвышенное – а ты побоишься нажать затвор, потому что раздастся щелчок, и он это состояние нарушит. Важно быть незаметным, не мешать людям исполнять и слушать музыку. Ведь я же должен передать состояние исполнителя, когда дирижер или музыкант в катарсисе, на эмоциональном подъеме. Надо, успеть этот момент увидеть и поймать, а ещё лучше – предугадать, и вовремя нажать затвор. Тогда будет хороший снимок.
ПРО СЪЁМКУ ЕВГЕНИЯ КИСИНА
Можно сказать, что карьеру Евгения Кисина в какой-то степени сделал я. Тогда для «Фотохроники ТАСС» я вёл музыкальную тему и искал интересные объекты съемки. Услышал, что в музыкальной школе имени Гнесиных есть мальчишка, подающий большие надежды. Такой прямо вундеркинд-вундеркиндович. Пошел туда, познакомился с его педагогом, Анной Павловной Кантор. Мы разговорились, я рассказал, чем занимаюсь, объяснил, что хотел бы, если возможно, сделать фотоочерк, репортаж о мальчике. Она говорит: «Давайте сделаем. Но должна предупредить, что мальчик немного не от мира сего».
Мы начали потихонечку работать, я стал приходил к ним на занятия. Дело в том, что ещё в университете на журфаке я хотел заниматься очерковой фотографией. У меня даже тема диплома была «Некоторые особенности журнального фотоочерка». Но работать я стал в «Фотохронике», где главное не очерковая фотография, а фото с коротеньким текстом. Даже когда я делал какие-то расширенные, объёмные материалы, их разбивали на кусочки, и в таком виде они распространялись по газетам. А здесь я сознательно пошёл на фотоочерк.
Мальчик мне очень понравился, я сразу понял, – насколько можно это понять, не будучи профессиональным музыкантом, – что у него большое будущее, и что нужно ему помочь. Сам Женя на фотосъемку никак не реагировал. Может быть, в первый раз слегка напрягся: что за дядька пришёл с фотоаппаратом… Но потом мы разговорились, и напряжение ушло. У меня много его снимков не только из музыкальной школы: есть фото с концертов, из Консерватории, где он в Большом зале играет. Видно, что когда Женя играет, душа его просто улетает куда-то. Снимать было одно удовольствие – такое состояние воздушное у него было всегда, когда он играл.
Но для очерка историю надо было расширить: показать Кисина не только за инструментом, а так, чтобы было понятно, какой он вообще мальчишка: на велосипеде, или с друзьями. А он только играет, ничем другим практически не занимается. Наступают зимние каникулы, и мне его педагог Анна Павловна говорит: «Хорошо бы нам с Женей отдохнуть. Поехать в какое-то место, чтобы там было пианино, но можно было не только заниматься – к примеру, чтобы он походил по лесу, отдохнул от музыки. Чтобы не совсем прерывал занятия, и в то же время мог расслабиться. Но у нас таких возможностей нет». Действительно, семья Кисиных была не очень обеспеченная. Тогда я нашел возможность отправить их в Звенигород, в наш ТАССовский дом отдыха. Договорился, чтобы им двоим предоставили возможность десять дней на зимних каникулах там отдыхать. И пианино там нашлось в актовом зале. У меня, конечно, была своя корысть: я мог приехать и его там погонять, снять в каких-то местах и ситуациях, не связанных с музыкой. Мы ходили в лес, он на деревья залезал, мы играли в какие-то игры, в общем, Женя смог почувствовать себя мальчишкой.
Тем временем с момента нашего знакомства прошло уже полгода. Я снимал Кисина потихонечку, копил материал, но никуда не посылал – работал на будущее. В это время я уже был знаком с Владимиром Спиваковым и его оркестром, бывал у него дома. Рассказал ему про Женю Кисина: «Володь, посмотри – может быть, у вас что-то вместе получится. Мальчишка очень интересный». Он говорит: «Приводи его ко мне». Я привёл Женю с его учительницей на репетицию к Спивакову, они поиграли вместе. Кисин Спивакову очень понравился, они затеяли совместные концерты, он стал фактически солистом его оркестра. На гастроли в Ленинграде они взяли Женю с собой, я поехал с ними. Поснимал его и там – в городе, на улицах, на каналах, в книжном магазине. Получился объёмный, хороший материал.
Я сделал большой очерк с текстом в журнал «Советская женщина» – один из немногих журналов, которые шли за границу. Так большие куски этого репортажа разошлись по разным странам. В Японии мой герой кому-то приглянулся, и его пригласили на гастроли – в 15 лет. С этого всё началось, раскрутилось, и пошла его мировая слава. Дальше, когда уже ему было лет двадцать, его решили забрать в армию. Дикость, полная дикость! Такого человека, такой талант из других совершенно миров – в армию. Кому это пришло в голову, не представляю… Больше я с ним не общался. Думаю, он не особенно понимал, какую роль я сыграл в его жизни. Или понимал, но потом это все забылось.
ПРО ПОРТРЕТНУЮ И ОФИЦИАЛЬНУЮ СЪЁМКУ
Официальная съёмка на нашем жаргоне называется «паркет». Моя первая «паркетная» называлась «Брежнев в гробу» – с похорон Леонида Ильича. Мне дали верхнюю точку, и я оттуда снимал всю церемонию: процессию, катафалки и так далее. Мусаэльян снимал крупные планы, а я издалека. В Кремле периодически снимали мы все, это была оперативная работа, дежурный там должен был всегда присутствовать. А эти похороны – редкий случай. Официально в президентский пул я попал позже, во время поездки Горбачева по Сибири. Меня направили в какой-то нефтеносный город, туда надо было приехать заранее, подготовить лабораторию, проявку, передачу снимков. Мусаэльян приехал с Горбачевым и они двинулись дальше по маршруту. Я же был на подхвате: поснимать, забрать пленки, обработать материалы и передать в Москву.
В начале 80-х я занялся студийной фотографией, портретурой, мне это очень нравилось. В «Фотохронике» у меня была студия, со светом, с проекционным экраном. Это сейчас на компьютере можно все, что угодно сделать, изобразить человека на любом фоне. А тогда такое было возможно только при помощи экрана. Вставляешь слайд определенный, получаешь задник, и на его фоне снимаешь портрет. Например, так я снимал у себя в студии дирижера на фоне органа. Постановочная фотография, со светом, всё как положено, только орган не настоящий, а на экране.
Когда в 1986 году я попал в кремлёвский пул и стал личным фотографом Горбачёва, надо было выбирать: снимать у себя в студии, или ездить по всему миру. И я выбрал свободу, свободу передвижения. На должность личного фотографа первого лица государства, конечно, не было ни конкурса, ни экзамена: кандидата выбирало руководство ТАСС, потом его утверждали в КГБ и отделе пропаганды ЦК КПСС. С Горбачевым работать было непросто: внешне он был сдержанным, закрытым. По поводу снимков замечания обычно делала Раиса Максимовна. Первое время на моих фото, как и на многих других, знаменитое пятно на лбу ретушировали – советских лидеров принято было украшать. Так и получалось, что по телевизору страна каждый день видела вождя с родимым пятном, а газетах – без. В какой-то момент наверху поняли, что это нелепо, и в газетах Горбачёв стал появляться без прикрас.
После отставки Горбачёва я «ушел» из политики и с удовольствием продолжил заниматься портретной съемкой. Благодаря тому, что имел свою студию, начал заниматься еще фотомоделями. Маша Калинина, – «миска», «Мисс Москва», которая в 1988 году выиграла первый официальный конкурс красоты «Московская красавица» – у меня в студии снималась. Я учил её позировать, объяснял про свет, про выгодные ракурсы. Во время конкурса тоже всячески опекал, был в каком-то смысле причастен к этой её победе. Она потом из Америки приезжала ко мне, по прошествии многих лет я снимал её уже бывалой взрослой дамой, потерявшей множество иллюзий.
Затем я попал в команду Ельцина в составе пула в ходе его первого официального визита в Америку. К тому времени у меня в активе уже было несколько ельцинских фотографий: Ельцин уходит с XIX Всесоюзной партконференции; Ельцин на танке в августе 1991 года; Ельцин в присутствии Горбачёва подписывает Указ о роспуске КПСС. Было интересно поработать с ним вблизи.
И с Ельциным, и с Горбачевым было сложно. По имени они обращались только на личной съемке, а во время протокольных съемок оба как будто не признавали своего фотографа. В целом интереснее работать было с Ельциным: он обладал богатой мимикой, надо было ловить эти яркие моменты.
После Ельцина я работал с членами Совета Федерации, объездил практически весь мир. У меня дома висит карта, на которой флажками обозначены места, где я бывал. Но что значит «бывал»: всегда с кем-то, всегда бегом. В Риме был, наверное, раз пять, но вот только недавно впервые поехал туда в отпуск и наконец-то удалось походить самому пешком по всему городу, по Колизею.
ПРО СЕРДЦЕ В РУКАХ
В какой-то момент в 80-е годы в Москве начали осваивать лазерную хирургию сердца. Обречённые на смерть больные получили шанс выздороветь. Всё было отработано на животных, а на людях еще нет. Чазову, который курировал эту тему, на эксперименты в Москве разрешения не давали. Договорились с университетской клиникой в Каунасе, где лежали двое обречённых больных – таких, что если ничего не сделать, они просто в скором времени умрут. Им сказали, что если они согласятся на экспериментальную операцию, у них появится шанс какое-то время еще прожить. Все всё подписали, обо всём договорились и поехали с медицинским оборудованием на «рафике» через всю страну в Литву, в Каунас. Я был в составе этой команды.
Началась подготовка к операции, потом сама операция. Я, как и врачи, был одет во врачебную форму, только с фотоаппаратом, а не со скальпелем. Медики, в принципе, хохмачи, не зря их зовут «медициники». Даже в такой, казалось бы, трагической для людей на операционном столе ситуации они начали хохмить. Видимо, так им легче бороться с чудовищным напряжением. Они вскрыли грудную клетку, взяли сердце в руки, говорят: «Ну, давай, снимай». Я снимаю, и вдруг мне говорят: «А теперь мы тебя снимем». Не успел я опомниться, как держал в руках бьющееся живое сердце. Так меня с ним и сфотографировали. Это было невероятным потрясением. Что я чувствовал? Ужас. Когда из него брызжет кровь, когда оно бьётся в твоих руках – полное ощущение, что сам стоишь на пороге жизни и смерти.
О ПРОФЕССИИ
Сейчас я снимаю совсем немного, отхожу от профессии. Не то что я в ней разочаровался, просто сейчас она как-то нивелирована. Потеряла смысл, который был, когда я мечтал о работе фотографа. Сегодня все с мыльницами, с телефонами, все лезут, снимают – мастерство девальвировано, профессия обесценена. А ведь фотография – это искусство, это в первую очередь светопись. На журфаке этому не учили, я сам искал всё по книжкам, по учебникам специальным. Сейчас я обдумываю фотокнигу: буду вспоминать интересные моменты из жизни и иллюстрировать их своими фотографиями.
