Книжная полка Владимира Познера

Скоро Arzamas и Центр «Слово» на ВДНХ откроют библиотеку. Чтобы заполнить книжные полки, мы попросили музыкантов, ученых, поэтов и других читающих людей посоветовать свои любимые тексты. В новом выпуске рубрики — журналист Владимир Познер

Для меня книга как таковая — сущность, для которой даже слово «любимая» не подходит. Это часть меня, без которой я не мыслю жизни. Я сижу в комна­те среди книжных полок, и мне от этого просто хорошо, здесь книги, кото­рые я обожаю.

В пять лет мама читала мне «Приключения Тома Сойера» — это была первая толстая книга в моей жизни. Туда входили не только «Приключения Тома Сойера», но и «Гекльберри Финн», многие рассказы Марка Твена — особенно я любил «Лягушку из округа Калаверас»  . Наверное, с этого момента книга стала для меня чем-то чрезвычайно близким — причем именно текст, не кар­тинки. Позже, когда я читал «Трех мушкетеров», я так влюбился в д’Артанья­на, что любое его изображение меня немедленно привлекало, но вообще красивых детских книг с картинками — таких замечательных, как, к примеру, сказки Маршака с рисунками Лебедева, — у меня в детстве не было, я рос почти без этого.

Исключение — книга Алана Александра Милна о Винни-Пухе. В первой книге, которая называется по-английски «When We Were Very Young» («Когда мы были совсем маленькими»), и во второй, «The House at Pooh Corner» («Винни-Пух и все-все-все»), совершенно замечательные рисунки Шепарда: черно-белые, сделанные такими штрихами — вот их я обожал. Шепард раз и навсегда определил для меня, как выглядят Пух, Пятачок, Тигра и вся эта компания.

Важно понимать, что русская и советская детская литература прошли мимо меня. Мои детские книги — англо-американские и частично французские. Русского языка я не знал, по-русски никто мне не читал. Детские книжки на русском прочел много позже, уже будучи взрослым, — Чуковского, к примеру, обожаю, особенно про крокодила:

А первой русской книжкой, как ни странно, стал «Тарас Бульба» — его мне читал папа, когда я уже начал учить русский, в 16 лет. Мне очень, очень понравилось.

Александр Дюма. «Три мушкетера»

«Трех мушкетеров» я впервые услышал на французском: сначала мне читала мама, потом читал сам — сто или сто тысяч раз. Знаете, я часто задумывался, почему это, с моей точки зрения, великая книга. Совершенно уверен, что Дюма к этому не стремился, но получилось так, что она учит. Не люблю слово «учит», но «Три мушкетера» вводят в твою жизнь такие понятия, как отвага, преданность, верность, любовь, товарищество — в лучшем смысле этих слов.

Меньше всех в детстве мне нравился Арамис — уж очень он казался хитрым. Я, конечно, хотел быть д’Артаньяном, что понятно. Но потом-то Арамиса я оценил, очень оценил: я ведь обожаю фехтование, а он был фехтовальщиком невероятным — мог с левой руки, с правой, как угодно. Ну и образ Миледи — хоть и злодейка, но очень привлекает.

Все это вместе создавало такой мир, что я долго мечтал родиться в то время: тоже пошел бы в мушкетеры, даст бог, встретил бы их всех, было бы нас не четверо, а пятеро.

Алан Александр Милн. «Винни-Пух»

Здесь на книжке пишут: «Переведено Борисом Заходером», хотя Заходер поз­волил себе довольно много вольностей, особенно в стихах. Это, собственно, вообще стихи не Милна, а самого Заходера, которые имеют мало общего с первоисточником, что никак не умаляет моих симпатий — просто это не та книжка, которую я читал в детстве.

Прежде всего, «Винни-Пух» — очень английская история. У меня такое ощуще­ние, что все-таки у англичан особое отношение к животным, они для них со­вершенно как люди. Собак там называют Джорджами, и никому не придет в голову выбрать иностранное имя, чтобы не обидеть тезок-британцев.

За что я люблю Винни-Пуха? Ну, во-первых, за то, что это про меня — я в дет­стве тоже очень любил мед и до сих пор люблю. Мама моя всегда завтракала тостами с медом.

Во-вторых, за невероятное чувство юмора. Возьмите сцену, когда ночью прихо­дит Тигра — большой, скачущий, какой-то непонятный. Наутро Пух спраши­вает, любят ли тигры мед, и Тигра отвечает, что тигры любят все, а потом пробует этот мед и говорит, что любит все, кроме меда, — я уже в этот момент был в диком восхищении. «Желуди?» — «Нет». — «Чертополох?» — «Совсем нет». И наконец оказывается, что он любит то, что я терпеть не могу, а именно рыбий жир.

И то, что Кристофер Робин такой же мальчик, как я, и он с ними дружит — все это какой-то прекраснейший мир, полный любви, светлый и радостный. Я пла­кал, когда книга кончалась, я хотел, чтобы она была всегда. Вот здесь на полке у меня издание, думаю, 1941 года — затрепанное ужасно, но это часть моей жизни, очень важная.

Антуан де Сент-Экзюпери. «Маленький принц»

Это, конечно, особая книга. Помню, как меня поразила знаменитая фраза о том, что мы отвечаем за тех, кого приручили. Я стал думать, что она значит, и решил для себя, что это и есть любовь. А рисунки какие потрясающие! Ты ду­маешь, что нарисована шляпа, а там вовсе не шляпа — просто удав проглотил слона. И мальчик с этой копной светлых волос, и мантия, и одинокая звездочка над ним… Экзюпери, конечно, великий писатель, который смог передать глав­ное — уровень восприятия мира, во многом поганого, который предстает здесь просто как печальный, очень печальный.

Это книга об одиночестве — может быть, первая философская книга, которая побуждает задуматься, что ценно на самом деле. Будучи ребенком, ты, конеч­но, не формулируешь это именно такими словами, и все же у тебя возникает чувство прикосновения к чему-то большому и важному. Думаю, мои первые мысли о смерти связаны именно с «Маленьким принцем».

Марк Твен. «Приключения Тома Сойера»

Это первая книга, которую я физически помню, она у меня до сих пор стоит на полке. Помню восхищение, с которым я слушал маму, когда она ее читала, — мне было тогда пять лет. Почему-то самым ярким впечатлением было то, как тетя Полли не могла удостоить мальчика чести смотреть на него прямо через очки: она смотрела либо поверх стекол, либо из-под них, но никогда сквозь, потому что Том не был этого достоин. Такие вещи запоминаются на всю жизнь.

Ну и конечно, для маленького, растущего человека самое главное — когда ты в книге находишь себя. Я хотел быть Томом Сойером, я был такой же, как он, — с этим забором, и с крысой на веревочке, и со стеклянными шариками в карманах. А его невероятная отвага — как он защищает Бекки! То, что Марк Твен каким-то образом, будучи совсем уже немолодым человеком, сумел рассказать историю так, словно ее рассказывает сам Том Сойер, удивительно. Находить себя, понимать себя через того мальчика — совершенно изуми­тельное чувство, особенно важное, когда ты только формируешься.

В этом смысле, к примеру, «Остров сокровищ» — не про меня. Это замечатель­ные приключения, но Джим Хокинс — не я, нет у меня к нему такой любви. Там все невероятно увлекательно, но сам мальчик не вызывает таких чувств. Мне интереснее даже Джон Сильвер, который написан так, что прямо возни­кает перед глазами. А в «Томе Сойере» есть совершенно особое ощущение: «Да это же я!»

Я уж не говорю об их речи, о диалогах: они ведь южане, и если тебе знаком американский Юг, у Твена ты немедленно его узнаешь и почувствуешь. Я сам довольно часто бывал на Юге — сначала два, а потом четыре моих двоюродных брата жили в Вирджинии. Я слышал их речь, ел их еду, это все мне очень памятно.

И как же Марк Твен, белый американец с Юга, кстати говоря, из штата Мис­сури, сумел воспитать во мне абсолютное неприятие расизма! Абсолютное настолько, что слово «ниггер», которое на русский можно перевести как «черномазый», вызывает у меня бешенство. Это, конечно, дружба Тома Сойера с Джимом — именно из-за него я уже тогда понимал, что нельзя быть расис­том, поскольку Джим лучше, умнее и добрее многих остальных.

Редьярд Киплинг. «Just So Stories»

По-русски эта книга должна была бы называться «Рассказы просто так». У нас она переведена очень плохо, хотя переводил ее Корней Чуковский  . Он счел, что книга сугубо для детей, и надо сделать все максимально просто. А у Кип­линга это абсолютно взрослые рассказы и непростой язык.

Вообще, я думаю, что в английской литературе лучшего рассказчика, чем Кип­линг, просто нет. Именно по умению рассказать story  . Про кота, который гулял сам по себе, — это же исключительная история, хотя на русском кот превратился в кошку. А «Откуда у слона хобот» — мой любимый рассказ! Когда крокодил берет за нос маленького слоненка, у которого нет еще хобота, и начи­нает его тянуть. И как все это комментирует питон — таким витиеватым язы­ком, сложноподчиненными фразами: «Если ты, о мой юный друг, тотчас же не отпрянешь назад, сколько хватит у тебя твоей силы, то мое мнение таково…» В детстве это вызывало у меня дикий восторг, да и сейчас вызывает.

Или «Бабочка, которая топнула» — по-русски, опять же, рассказ называется «Мотылек, который топнул ногой». Это один из самых замечательных расска­зов. Речь в нем о царе Соломоне, у которого 999 жен. Жены постоянно ссорят­ся, от этого дикого шума и крика бедный царь просто обалдевает. И только царица Савская, любимая жена, понимает его и ведет себя по-дру­гому. Когда Соломон видит мотылька, которому докучает сварливая жена-бабочка, он ре­шает помочь ему — а в результате помогает самому себе, наказав ссорящихся жен, но при этом не хвастаясь своим могуществом. На самом деле это очень поучительные рассказы.

«Легенды о Робин Гуде»

У них нет одного автора, это просто легенды, которые по-разному излагались разными людьми. Главное здесь — торжество справедливости и наказание зла: Робин Гуд грабит богатых и отдает бедным награбленное, деньги, выжатые из таких же бедных людей, отнятые у них Джоном I, полным подлецом. В кон­це появляется Ричард Львиное Сердце, который на самом деле фигура так себе: он ведь разорил Англию. И его брат, принц Джон, и священники, и шерифы — это поганые люди. А простые люди — они совсем другие.

Эта книга, конечно, в какой-то степени настраивает против капитализма, хотя знака равенства между «богатым» и «плохим» я по ощущениям от «Робин Гуда» не помню — мне просто было понятно, что есть конкретные плохие люди. Да, они богатые, но главное в них то, что они плохие. На самом деле с детства учить ребенка тому, что деньги означают далеко не все в этой жизни, мне кажется, очень правильная вещь.

Робин Гуд еще и из лука стреляет как никто. Хотя когда он сражается на палках с Большим Джоном, то проигрывает — то есть он не непобедим, он не супер­мен. Но он все равно лучше всех. И его любовь с Мэриан, и его смерть — в дет­стве я рыдал над этим. Вся эта книга — настоящий гимн мужеству, дружбе, справедливости. Вообще, мне кажется, в детях изначально очень велика жажда справедливости. Если ребенок взрослеет рядом с несправед­ливостью, неиз­вестно, каким он вырастет. А эта книга — заряд справедливости навсегда.

«Король Артур и рыцари круглого стола»

Это сложная вещь, тема, за которую много кто брался: и Вальтер Скотт, и Томас Мэлори, даже у Стейнбека есть три тома по поводу короля Артура и Гвиневры, да и Марк Твен написал «A Connecticut Yankee in King Arthur’s Court» («Янки при дворе короля Артура») — частично с издевкой, частично нет, но Ланселот у него все равно замечательный. Это еще одна книга о мужестве, о том, что такое настоящий рыцарь, о том, что главное — не врать, всегда быть верным, не бояться. Книга, которая воспитывает в человеке лучшие качества. Великая легенда, на мой взгляд, великая совершенно.

Не помню, чтобы эта книга входила в обязательную программу, но в школе была потрясающая библиотека, где стояли очень удобные плетеные кресла с подушками. Мы всегда стремились туда, и библиотекарь могла ко мне подойти и шепотом сказать: «Есть одна книга, она для более взрослых, но я знаю, что ты-то сумеешь понять. Только никому не говори, что я тебе ее посоветовала». Понятное дело, книгу я обязательно читал.

А еще у нас были ручные печатные станки, мы печатали и переплетали книги, для нас Гутенберг был абсолютно живым человеком. Все это вместе взятое — прежде всего, конечно, книги — вводило нас в разные эпохи, невероятно прив­лекало к истории, вызывало желание знать, что и как было. Сочетание чтения обязательного и необязательного, работа руками, погружающая в то время, — это было чем-то очень значимым для воспитания и взросления. Одно работало на другое, подталкивало, вызывало любопытство — невероятно важный эле­мент развития ребенка.

Джозеф Конрад. «Сердце тьмы»

Джозеф Конрад — поляк, который переехал в Англию и стал величайшим англоязычным писателем. Для меня «Сердце тьмы» — какая-то таинственная книга. Она начинается с описания тонущего корабля. Никогда не забуду этой картины: совершенно гладкий океан, плывет корабль, потом он тонет, и у тебя полное ощущение, что ты тонешь вместе с ним. Главный герой спасается, а через много лет его находят на острове, где он верховенствует над абориге­нами. Это настолько апокалиптическая история, что сегодня, когда говорят о каких-то фэнтези-фильмах, мне плюнуть хочется — настолько там все приду­мано, все искусственно, а вот у Конрада жизнь фантастичнее и страшнее любой выдумки.

«Сердце тьмы» у меня и сегодня стоит на полке — тоненькая книжечка, напи­сан­ная сложно, но ты не продираешься сквозь текст, а — как бы это сказать точнее — обсасываешь каждое слово, следуя за тем, как медленно-медленно развивается действие. Это очень страшная книга, и при этом — то, что у фран­цу­зов называется tour de force, демонстрация невероят­ного, вызывающего восхищение мастерства.

Говорят, по ней снят фильм, но я его не видел — есть экранизации, которые я не хочу смотреть. Просто понимаю, что мне дороги образы, которые сложи­лись в моем воображении, и не хочу сравнивать их с экранными. Кстати, именно поэтому я категорически против того, чтобы дети смотрели телевизор: читая, мы создаем в голове образ, а как только его нам показали, нашу фанта­зию убили. Я помню, как жил этой фантазией, как жил с ними со всеми, как был там, черт возьми! Помню запах палубы на этом корабле, точно знаю, каким было небо, как двигались волны в море, — нет, лучше фантазии нет ничего на свете.

Фрэнсис Скотт Фицджеральд. «Великий Гэтсби»

Книга, которую я перечитывал, наверное, раза три. Это, конечно, великая трагедия о несоответствии человека тому, к чему он стремится и к чему его устремления приводят. Ты ведь с самого начала чувствуешь, что не будет того, что он хочет, и что, скорее всего, изъян — в нем, в этом человеке, который вызывает большую симпатию. А дальше ты понимаешь: мир устроен так, что неверный шаг не просто опасен, а приводит к беде, настоящей большой беде. Героя «Великого Гэтсби» губит даже не самомнение, но какая-то неуемная жажда быть на виду. Он слишком многого хочет, несчастный. Так что, может быть, это книга о том, что в конечном итоге мы никогда не достигаем своей цели.

У Ганса Фаллады есть роман «Каждый умирает в одиночку». Это название очень точно сформулировано: как бы там ни было, любой из нас одинок. «Великий Гэтсби» — об этом, а еще о том, что очень часто за осуществление своих желаний ты платишь слишком высокую цену. В этом смысле книга на меня произвела очень сильное впечатление.

Первый раз я прочитал ее, думаю, лет в двадцать и был потрясен обаянием образа и невероятным состраданием этому человеку. Когда ты уже не ребенок, начинаешь понимать, что мы не всегда поступаем как Робин Гуд, или как д’Артаньян, или так, как хотелось бы, — жизнь-то другая. И в «Великом Гэтсби» мы видим хорошего человека, который плохо кончил, потому что сделал неверный шаг.

Знаете, Фицджеральд очень дружил с Хемингуэем, и как-то между ними состоялся прекрасный разговор. Фицджеральд сказал: «Ну послушай, Эрнест, ведь богатые все-таки другие». На что Хемингуэй ответил: «Да, у них много денег». И в этом — суть, в этом — разница. У самого Фицджеральда, очевидно, было вот это стремление к чему-то недоступному, к миру людей, которые, как ему виделось, не так ходят, не так разговаривают. Ему казалось, что они немнож­ко другие, а Хемингуэй относился к этому совершенно иначе.

Гюнтер Грасс. «Жестяной барабан»

Книга о фашизме и нацизме. У меня особое отношение к этому: я все-таки военный ребенок и очень хорошо помню войну, хотя был совсем маленьким. Папа мне показывал документальные ленты, которые демонстрировали на Нюрнбергском процессе, то, что немцы снимали в лагерях — они ведь очень тщательно все фиксировали. Думаю, так он меня воспитывал — смотри, что люди могут делать с другими людьми.

Для меня это перекликается с великим фильмом «Кабаре». Помните эпизод: загородная пивная, крупным планом — прелестный подросток, блондин, который начинает петь невероятно красивым голосом. Камера отходит, мы ви­дим на его руке повязку со свастикой. Постепенно он становится в своем пении все более агрессивным, посетители и хор начинают ему подпевать — тоже все более напористо — и в конце вскидывают руки в фашистском приветствии.

А за одним из столов сидит пожилой человек, который, видимо, прошел Пер­вую мировую — сидит, уткнувшись лицом в ладони, в полном отчаянии перед накатывающимся фашизмом. Так вот, «Жестяной барабан» — невероятно сильно написанная книга. На первый взгляд — не о нацизме, но для меня — именно о нем. Лучшей книги на эту тему я не читал.

Томас Манн. «Признания авантюриста Феликса Круля»

«Признания авантюриста Феликса Круля» — о том же, хотя и совсем по-дру­го­му. Там очень много эротики — помню, что на меня это очень сильно действовало. Именно эротика, никак не порнография, очень мощно, мастерски выписанная. Роман ведь не окончен, ты сам додумываешь, что в конце концов получится из героя. Но пока на глазах у читателя с ним происходит что-то, что, как рак, пожирает его изнутри.

Когда мы жили в Америке последние два года, у папы не было работы — он был в черных списках  , — и нам пришлось выкатиться из нашей шикарной квар­тиры в маленькую. Меня определили жить к женщине по имени Мария-Луиза Фалькон, она работала у моего отца в кино. Всегда улыбаюсь, вспоминая один случай. На тот момент мне было лет четырнадцать, я уже довольно сильно интересовался сексом и покупал такой полупорнографический журнал. Он сто­ил 50 центов — по тем временам дорого. Женщины там были не голые, а в лиф­чиках и в трусиках, но в разных позах — в общем, для меня тогдашнего это было «ого!». Я втихаря этот журнал читал и прятал под кроватью. Но од­нажды, придя домой после школы, я обнаружил всю эту стопку у себя в изго­ловье кровати, поверх одеяла: Мария-Луиза нашла и выложила, но не сказала мне ни слова.

Эрнест Хемингуэй. «По ком звонит колокол»

Эта Мария-Луиза была из республиканцев, которые бежали от Франсиско Франко  . Она рассказывала мне о войне, и я тогда впервые прочитал «По ком звонит колокол». Меня совершенно потрясла эта книга, этот главный герой, эта любовь — когда он описывает их близость и то, как двигается под ними Земля. Образ страстной, невероятной любви и ее физического воплощения на меня очень сильно действовал. И то, как история ужасно кончается, и то, что делает война с людьми: не то что одни плохие, а другие хорошие — нет, просто неве­ро­ятная жестокость с обеих сторон.

Если говорить об антивоенной книге — вот она, пожалуйста, читайте. Там есть и очень смешные вещи для подростка — например, как они матерятся. Кстати, любопытно, что если русский мат в значительной степени имеет татарское начало, то у испанских ругательств начало мавританское. И это такой очень усложненный мат, не то что прямолинейный американский: когда их бомбят немецкие самолеты, один из солдат орет — дословно перевожу: «Я *** молоко твоих моторов!» Мальчиком я думал — ну вот как это может быть, как можно было так написать? Подобные вещи, конечно, врезаются в память навсегда.

Еще меня всегда поражал один из персонажей, Карков, русский, довольно активная и неприятная фигура. Только много позже я узнал, что его прото­тип — Михаил Кольцов  . Так что «По ком звонит колокол» для меня, пожалуй, первая настоящая книга о том, что такое война и что такое любовь.

Эрнест Хемингуэй. «Старик и море»

Если говорить совсем уж ходульными словами, это книга о двух вещах: о величии человеческого духа и о полной безнадеге. Уильям Фолкнер в своей нобелевской речи сказал: «Я верю в то, что человек не только выстоит — он победит», и вот эта убежденность в величии, в непобедимости человека и есть суть «Старика и моря».

Ну а безнадега — потому что мы все умираем. Все равно в конце концов придет смерть, как бы там ни было. Думаю, то, с чем человек не может примириться и откуда, собственно, берет свое начало религия и многое другое, — это невозможность принять страшный факт: мы родились, чтобы в конце концов умереть. Это и есть безнадега. Так как я атеист и абсолютно не допускаю возможности какого-то последующего нашего существования, то понимаю — это точка, это конец. Да, ты остаешься — если что-то создал — в памяти каких-то людей, в своих детях, внуках, правнуках, даже если они этого не знают, но все-таки, все-таки…

Джозеф Хеллер. «Уловка-22»

Обожаю эту книгу. В ней заключена невероятная издевка над истеблиш­ментом, над тем, как мы живем, над правилами, которые придумываем, над вздорностью нашего существования.

Когда я снимал фильм о Скандинавии, то разговаривал с одним эмигрантом — их в Швеции очень много. Он рассказывал: «Понимаете, как здесь все устро­ено? Я хочу легально жить в этой стране, но для этого мне нужен соответ­ствующий документ. Я за ним обращаюсь. Мне говорят: „Мы вам его выда­дим с удовольствием, но для этого вы должны работать“. Обращаюсь к потен­циальному работодателю. Мне говорят: „С удовольствием вас наймем, но нуж­но, чтобы у вас был документ о легальном проживании“­»­. ­

Вот и все, это и есть «Уловка-22», она постоянно преследует нас. Ну это же очевидный бред, над которым ты, с одной стороны, хохочешь, с другой — он вызывает дикую ярость. Ребята, что вы делаете? Неужели непонятно, что так жить нельзя? Джозеф Хеллер написал совсем немного книг, но эта — абсолютный шедевр.

Гомер. «Илиада»

Когда мама читала мне легенды Древней Греции, я был пленен. Картинка, которая возникала у меня в голове тогда и возникает до сих пор всякий раз, когда я начинаю об этом думать, — яркий свет, синее небо, ослепительное солнце. Это какой-то расцвет человека, расцвет во всем — в уме, в силе, в телес­ности, в физической красоте. Во взрослом возрасте к этому добавилось ощуще­ние предопределенности, потому что боги тобой все равно играют.

Ребенком я часто думал: вот бы пожить и тогда тоже. Я был бы в Афинах, я бы все это видел, во всем бы участвовал. Конечно, тогда я не думал о том, что там были рабы, что не все было так восхитительно, что они делали страшные вещи — вся эта история с Парисом, с тремя богинями и, конечно, с Еленой. И как же мне жалко Трою. Как там у Вергилия: «Timeo Danaos et dona ferentes» — «Бойтесь данайцев, дары приносящих»

Позже я стал читать и читаю до сих пор древних греков, философов, вот недавно перечитал «Орестею» Эсхила. Читаешь и думаешь — ну как это может быть? Две с половиной тысячи лет тому назад — и ничего не изменилось, мы сегодня такие же абсолютно. Страсти, благородство, подлость — все это в нас как было, так и есть. «Илиаду» я впервые прочел по-английски, потом — по-русски: «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына…»   Как же невероят­но она написана, как поразительно по масштабу мощи!

Дэвид Лоуренс. «Любовник леди Чаттерлей»

Я очень чувственный человек и здесь впервые, а может, пожалуй, и един­ственный раз — больше я такого не встречал — столкнулся вот с таким описанием чувственности, физического обладания, стремления людей друг к другу. Это, конечно, очень эротический роман, но в нем нет ничего грязного, ничего развращающего. Я поражался, почему книга была запрещена, ну поче­му? Она так прекрасна! Это рассказ о любви, которая абсолютно противоречит правилам, нашему представлению о том, что такое измена, что можно и чего нельзя. Она аристократка, он садовник, но чувство, которое между ними появляется, сильнее и главнее всего. Это желание, это телесное совпадение для меня, может быть, самая важная вещь. Помню, на меня книга произвела очень сильное впечатление именно потому, что касается важнейшей части нашей жизни, ее сексуальной составляющей. Ничего подобного я больше не читал.

Уильям Шекспир. «Король Лир»

Ну что тут скажешь? Буря, буря. Страшная расплата за самомнение, за непо­нимание самых основных вещей, а в конце — прозрение. Лир для меня фигура в некотором смысле абсолютная: есть в литературе несколько образов, которые являются сгустком того, что представляет собой человек, и Лир — один из них. То, что есть в нем, сидит в каждом из нас. Одна дочь говорит ему правду, но неприятную, а две льстят, и он на это, как бы сейчас сказали, ведется. Что из этого получается и через что он проходит, прежде чем приходит к понима­нию? Я просто вижу, как Шекспир грозит нам пальцем и говорит: «Смотри, человек, бойся самого себя». Бесподобная вещь.

Вообще, пьесы читать довольно трудно, но я хорошо помню, как прочел ее и тут же начал читать снова. Я видел «Короля Лира» в кино, и не один раз, видел в театре. Не то чтобы я остался равнодушным, просто… Играли потря­сающие актеры, но все-таки им приходилось играть то, чего сыграть нельзя, — так мне кажется. Сыграть невозможно, но нашему воображению это подвласт­но. И вот здесь литература абсолютно побеждает любые визуальные искусства.

Федор Достоевский. «Братья Карамазовы»

Есть только два человека в литературе, которые по-настоящему глубоко сумели в нас влезть, — Шекспир и Достоевский. Поэтому для вашей книжной полки я выбрал «Братьев Карамазовых».

Меня в свое время абсолютно поразило, как же эта сволочь Достоевский нас понимает. Он, наверное, был плохим человеком, потому что так понять, сколь­ко в нас, извините, говна, может мало кто. Не знаю, насколько Достоевский был религиозен, но вспомните, как он описывает старца, который умер: такой чистый, такой невероятно светлый — но на третий день начинает пованивать. Это же с ума сойти! Или великий инквизитор, который Иисусу Христу говорит: ты, мол, впредь не появляйся здесь, я тебя отпускаю, но ты больше никому не нужен.

Гениальность Достоевского в понимании происходящего просто поражает: это и есть человек, это и есть мы, это и есть ты — такой, которого сам знать не хо­чешь. И только великая книга выворачивает тебя наизнанку — на, погляди, дорогой, какой ты хороший.

Джером Д. Сэлинджер. «Над пропастью во ржи»

Это просто про меня, это моя жизнь в 14–15 лет. Невероятная нежность, тон­кость, ранимость подростка в мире, в котором нет нежности, нет тонкости, нет ранимости, но в нем надо существовать. Исключительно точна каждая реакция героя, и я его дико поддерживаю, сочувствую ему, сострадаю, смеюсь с ним и даже сейчас улыбаюсь, вспоминая это.

А Нью-Йорк! Это же мой Нью-Йорк, и музей мой, и стена, где написано fuck you, тоже моя, и «Радио-сити»  , и утки в Централ-парке… Это ведь страшно интересно — читать про себя, когда ты довольно симпатичный, да что там, просто очень хороший. Великая книга, и я горжусь, что на русском языке она появилась благодаря мне.

Я ведь хотел быть переводчиком, и у меня были какие-то связи с журналом «Иностранная литература». В те времена «Иностранка» — это было ой-ой-ой как серьезно! Ответственным секретарем там работал Борис Исаакович Розенцвейг. Я к нему пришел и говорю: «Вот, есть такая книжка» — и показы­ваю: карманное издание, мягкая обложка. «Хотел бы предложить ее переве­сти». — «Ну, оставьте, я почитаю». Он, разумеется, владел английским. Через неделю звонит: «Владимир Владимирович, приходите, есть разговор». Прихо­жу. Он говорит: «Прежде всего, Владимир Владимирович, хочу поблагода­рить — вы принесли совершенно замечательную книгу». Ну, думаю, вот оно! «Хочу спросить — не кажется ли вам, что она должна быть переведена на самом высоком уровне?» — «Да, кажется». — «Не думаете ли вы, что Рита Райт  …» И тут я понимаю, что он прав. Так и говорю: «Да, наверное, вы правы». — «Молодец».

И она-таки перевела замечательно. А ведь эту книгу, между прочим, десять лет в Америке не брало ни одно издательство. Считалось, что она какая-то непра­вильная — вспомните, как автор пишет о школе, о профессорах, — и ее опубли­ковали только в 1951-м. Конечно, это не детская книга, ее нужно читать, когда уже есть некоторый жизненный опыт — в зависимости от возраста она будет вызывать разные мысли.

Сол Беллоу. «Приключения Оги Марча»

Это и история взросления, и одновременно панорама американской жизни. Понимаю, что прозвучит странно, но для меня это такая «Война и мир» об Америке и о человеке, который в ней растет. Гигантский совершенно роман Сола Беллоу, который в какой-то степени подводит черту под попытками рассказать, что такое Америка. Ее дух, ее язык, то, что этим языком написано и как это написано, портрет Чикаго, который является самым американским городом — гораздо более американским, чем Нью-Йорк, — в общем, огромное полотно, которое помогает понять, как устроена эта страна, какие в ней дей­ству­ют силы, какие писаные и неписаные законы работают, какие манеры, поведение, нравы, одежда делают американца американцем.

Герман Мелвилл. «Моби Дик»

«Call me Ishmael» («Зовите меня Измаил») — так начинается эта книга. Даже не знаю, с чего начать ею восхищаться. В ней есть вещи совершенно очевид­ные. К примеру, ты многое узнаешь о китах, о ловле китов, о том, как их разделывают, — очень-очень подробно. Чрезвычайно детально описаны корабельные снасти. Казалось бы, скучно. Но вот появляются два образа, Белый кит и капитан Ахав, два вечно борющихся начала. Не побеждает ни тот ни другой — обоим суждено погибнуть. А вокруг — образы людей, матросов, китобоев, целый мир, о котором ты до этого вообще ничего не знал. У меня было полное ощущение, что я как сел на этот корабль, так и забыл себя настоящего. Снова — умение написать так, что ты физически ощущаешь происходящее.

Ну и конечно, это книга о добре и зле, о борьбе двух начал. Книга о жизни, о том, кто мы, зачем и как живем, что нас ожидает, куда нас тянет и где мы в конце концов оказываемся. Когда я читал «Моби Дика» в первый раз, я просто терпеть не мог капитана, а позже, когда перечитывал, он вызывал у меня совершенно другие чувства — пожалуй, я ему сострадал. Он одержим, и эта одержимость уносит с собой других, ведь в конце концов гибнут практи­чески все. Последняя картина — мачта, уходящая с человеком под воду. Выживает один, который и рассказывает эту историю.

Это книга о трагедии жизни и смерти, о величии человека и его ничтожности перед природой. Нантакет, где происходит действие, был вообще очень бога­тым городом: пока не начали добывать нефть, китовый жир являлся основой для свечей, и капитаны-китобои были людьми состоятельными. Там до сих пор стоят их большущие дома, у которых крыша кончается не острым гребнем, а таким углублением, по которому можно ходить. По-английски эта штука называется widow’s walk — «вдовий путь». На таких крышах жены ждали своих капитанов: шагали взад-вперед, глядя в море, часто не зная, что они уже не жены, а вдовы.

Уильям Фолкнер. «Поселок», «Город», «Особняк»

Обложка романа Уильяма Фолкнера «Поселок». Харьков, 1998 год
© Издательство «Фолио»

Обложка романа Уильяма Фолкнера «Город». Харьков, 1998 год
© Издательство «Фолио»

Обложка романа Уильяма Фолкнера «Особняк». Харьков, 1998 год
© Издательство «Фолио»

Это, в сущности, одна книга, хотя по факту — трилогия. Если кто-нибудь хочет понять, что такое американский Юг, вот оно, больше никто никогда даже приблизительно не смог о нем так написать. Эти характеры, эта жестокость, это упорство, это непрощение, это молчаливое совершение каких-то невероят­ных вещей — ну просто бог знает, как это написано. Не говоря об умении Фолкнера рассказать историю, которая, конечно же, и есть главное.

И блестящий перевод Риты Райт и Виктора Хинкиса. Хинкис на этой почве сошел с ума — реально сошел с ума, пытаясь передать Фолкнера по-русски. А это ведь невозможно: южный дух, южный говор — ну как это сделать на другом языке? В этом смысле перевод — безнадега, полная безнадега. Каким бы великим переводчиком ты ни был, сумеешь передать это максимум процентов на 75. Полностью — никогда, к тому же если ты не знаешь этого места, никогда там не был, не видел своими глазами.

Это полотно о жизни американского Юга, о Гражданской войне, о том, что она сделала с людьми, и о том, что такое расизм. И Сноупсы эти, вся семья — я их как будто бы очень хорошо знаю. Когда я приезжал к своим двоюродным братьям в Вирджинию, там еще действовала сегрегация  . Я прилетал или приезжал на поезде в Вашингтон, где сегрегации не было, и садился в автобус, чтобы ехать дальше. Черные сразу садились сзади, зная, что после пересечения границы Вирджинии, южного штата, им будет запрещено сидеть впереди, на местах для белых.

Я, как борец за права человека, один раз сел сзади, не вызвав этим, кстати, у черных никакого удовольствия. Мы пересекли границу округа. Водитель, здоровый, мясистый белый человек, остановил автобус, медленно подошел ко мне и тихо, не повышая голоса, сказал: «Ищешь неприятностей?» По тому, как он на меня смотрел, было понятно, что он может меня просто убить — его совершенно не волновало, что я ребенок. Мне было лет двенадцать, и я по-настоящему испугался, молча встал и пересел вперед. Водитель, не сказав больше ни слова, вернулся за руль, мы поехали дальше. Во всем этом была тихая, но несгибаемая готовность в случае чего тебя уничтожить — не из нена­висти даже, а потому, что ты нарушаешь что-то очень глубинное и важное, отказываешься признать, что не все равны, что черные — не совсем люди. При этом ведь и черные не хотели, чтобы я сидел среди них.

В общем, понять те характеры, ту жизнь мог только Фолкнер. Это целый мир, в котором я никогда не хотел бы остаться, — не мой мир совсем. Когда мы де­ла­ли фильм об Америке и ехали через южные штаты, я все время говорил своей съемочной группе: «Осторожно, осторожно», хотя это был уже 2006 год.

У меня есть приятель в штате Луизиана. Однажды мы пошли перекусить в местную харчевню. За соседним столом сидела пара — мужчина и женщина, какие-то неухоженные, немытые, в непонятных тряпках. Я начал довольно громко говорить на политические темы, и вдруг приятель говорит: «Потише, потише. Это опасно». То есть эта ненависть там никуда не делась. Ее срезали, скосили сверху, но она по-прежнему сидит внутри необразованных людей, ни черта не читавших, но со своими представлениями о том, что правильно.

Александр Пушкин. «Повести Белкина»

Почему из всего Пушкина — именно они? Конечно, я обожаю «Евгения Оне­гина», «Медного всадника», в меньшей степени «Годунова», хотя и восхи­ща­юсь им. Но я не стал выбирать стихи. Хочу сказать одну вещь, понимая, что наверняка не всем она понравится. Я считаю, что Пушкин — не русский писатель, хотя он-то сам считал себя русским. Знаете, в каком смысле? Он светлый, он улыбается каждым своим словом. Вот Лермонтов — тоже великий, но не светлый совсем. А Пушкин радуется жизни, в нем есть как будто прививка от вечной русской тоски, и она действует на читателя. Чистая прелесть, читаешь и думаешь: надо же такое написать! Это просто радостно, это лучистый свет, это поразительное ощущение, вызывающее улыбку, даже если слезы наворачиваются.

До Пушкина не было живого литературного русского языка. Был Державин, был Жуковский — но это все напыщенно, тяжеловесно. И вдруг из этого, в общем, не очень яркого и живого способа складывать слова возникает какая-то музыка, симфония языка, слова просто пляшут, и это радует невероятно.

Уж не знаю, сколько раз я читал «Повести Белкина». Каждый раз я думал: с каким же удовольствием он, наверное, это писал, как сам радовался. Действи­тельно, «ай да Пушкин, ай да сукин сын!»  . Меня иногда спрашивают, у кого я хотел бы взять интервью, если бы можно было выбирать не только среди живущих. Так вот, Пушкин, конечно, будет в числе первых, с кем я хотел бы поговорить. Наверняка разговор шел бы трудно — он был, конечно, человеком сложным, порой очень злым. Но, с другой стороны, я уверен, что это был бы такой искрометный разговор! Какой же он был умный, как он все понимал. «…Черт догадал меня родиться в России с душою и талантом!»  

Да, он прекрасно чувствовал и описывал русского человека, но для меня нерусскость Пушкина — именно в радостном свете, который излучает его мастерство, в позитиве каком-то, который русскому автору — северному, мрачному — не очень присущ.

Николай Гоголь. «Петербургские повести»

Я перечитывал их, думаю, раз сто и каждый раз поражался, как же это написано, какой Гоголь рассказчик — для меня нет второго такого в русской литературе. Знаете, есть картина, написанная крупными мазками, а есть работа тоненькой кисточкой, филигранная, когда выписан каждый штрих, прорисован каждый завиток. Я просто не понимаю, как можно так писать. Вопрос даже не «О чем?», хотя там есть и «О чем?». Ну как можно было придумать «Нос»? Как, скажите на милость? Как надо ненавидеть что-то, чтобы выразить это через такой невероятный сюжет?

Не так давно умер мой друг Алеша Букалов. Он много лет заведовал корпунк­том ТАСС в Италии и при этом был очень уважаемым пушкинистом. Когда ему исполнялось 75 лет, встал вопрос, что дарить. Я разыскал в букинистическом магазине первый номер журнала «Современник»: главный редактор — Пушкин, а в номере — два рассказа Гоголя. Я прямо представил себе, как он приходит к Пушкину и говорит: «Александр Сергеевич, тут у меня пара вещиц — может, посмотрите?» А Александр Сергеевич: «Ну, оставьте, я почитаю». И потом: «Знаете, неплохо. Пожалуй, да, напечатаем». Скажу честно, стоил это журнал недешево, но я, конечно, купил. Привез Букалову — он просто сошел с ума и потом мне написал, что чуть ли не спит с этим «Современником» в обнимку.

Лев Толстой. «Анна Каренина»

Не знаю никого — кроме, может быть, Флобера, — кто бы понял женщину так, как Толстой. Мужчины ведь женщин не понимают, и обратное тоже справед­ливо. Я считаю, что женщины тоньше и интуиция у них гораздо богаче, но все-таки мы разные, и разные очень основательно. Перелезть в другую шкуру невозможно. А Толстой сумел — каким-то образом ему удалось стать женщи­ной, и это меня поражает. В Анне — со всеми ее женскими страстями, с неве­роятной любовью и нежностью к ребенку — у нас нет никаких сомнений, хотя сама она, если честно, мне не симпатична. Я очень сочувствую Каренину — он же страдает ужасно. Да, он жестоко с ней обращается, и это плохо, но все-таки она его очень сильно обидела.

Анна истерична, и вообще вся история с этим Вронским — ну господи боже мой, что она в нем нашла? Мачо-шмачо, ни ума особого, ничего в нем нет, такой *****, извините за выражение. И что в результате? В результате она бросается под поезд. Дура же, просто дура! Я часто встречал это у женщин, и Толстой это тоже показал: они не понимают, что не надо дальше. Ну не пе­реходи эту границу, остановись, дальше будет плохо. Он откуда-то это знал совершенно точно — думаю, с Софьей Андреевной примерно так было. Поразительное понимание человеческой натуры, женской сущности — невероятная в этом смысле книга.

Михаил Булгаков. «Мастер и Маргарита»

«Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокура­тором город». Ты просто сразу видишь, как эта тьма движется. Невероятно сильная часть, связанная с Римом и с Иешуа, — и вдруг из этого вырастает фантасмагория на Патриарших. Я обожаю всю эту компанию, а больше всего Коровьева: «Подумаешь, бином Ньютона!» Что ни реплика — чистый восторг.

Если Анна Каренина про жизнь и она реальная, то Маргарита, конечно, идеаль­ный образ — и красавица, и сексуальна, и умна, и сильна. Так можно написать женщину, только будучи в нее влюбленным. Там ведь есть замечательный момент, когда Мастер забывает имя бывшей жены, потому что после встречи с Маргаритой прежняя жизнь уже не имеет никакого значения. Как же это точно. Я это очень хорошо понимаю. Наверное, такое больше свойственно мужчине, чем женщине, — не знаю, может женщина подобное забывать или нет.

А вся эта история с балом и эти слова: «Никогда и ничего не просите. Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас». Да что тут говорить! Я влю­бился в Маргариту, когда впервые прочитал роман в 1968 году в журнале — конечно, с купюрами. Потом — не знаю, сколько раз, — я уже перечитывал полное издание. Магия этой книги в том, что на каком бы месте ты ее ни открыл — все, ты прилип, пропал, время пошло, а тебе уже не вынырнуть.

Томас Манн. «Смерть в Венеции»