Ходишь ли ты в спортзал?
Нет, мое соприкосновение со спортом происходит в домашних условиях, потому что спорт для меня – возможность выживания, а не причастность к тому или иному спортивному клубу или залу. Давай по порядку. Когда мне было лет двенадцать, на уроках физкультуры обязательным снарядом был канат. В продвинутых школах, — а моя 31-ая по тем временам была из самых продвинутых, — было такое электрическое приспособление, которое из кабинета учителя могло канат сбрасывать: размыкать шутку, которая его фиксировала на потолке. К примеру, чтобы он там не болтался, когда в зале проводились какие-то мероприятия. В один прекрасный день я раскачивался на канате, и он упал – может, соскочил с крюка, а может злые хулиганы из соседнего класса нажали на эту самую размыкающую держатель кнопку. Возможно, я наговариваю, но, факт остается фактом – канат отцепился, и я упал головой об пол. Результат – компрессионный перелом позвоночника: третий, четвертый, седьмой позвонки. Грудной отдел. Так моя жизнь повернулась к спорту спиной. До этого я ходил в какие-то секции, но тут все закончилось. Первые три месяца я лежал на вытяжке, потом какое-то время учился ходить. Мне объяснили, что бегать нельзя, сидеть нельзя, а можно только быстро ходить. И я научился, потому что это было единственной возможностью передвижения. Дальше каждый год в течение, наверное, лет двадцати я лежал на реабилитации в больнице №67 на улице Саляма Адиля — это и были мои занятия спортом. Родители всегда выбирали промежуток между 23 февраля и 8 марта – чтобы я меньше прогуливал школу. Все начинало капать, цвести и я страшно бесился, что праздники и весна обходят меня стороной.
В чем состояла реабилитация?
Мне подкачивали мышцы спины, чтобы тело держалось — разгружали позвоночник. Это приучило меня к занятиям гимнастикой, а также научило с пониманием относиться ко всем модным спортивным веяниям — неуемным тренировкам, марафонам-триатлонам. Считаю это все немножко придуманной историей, особенно после пятидесяти. Надо быть поспокойнее, фиксировать усилия, не обязательно заниматься активными видами спорта — одному это подходит, другому — нет.
А до прискорбного случая с канатом в семье как-то стимулировали занятия спортом? Папа никак это дело не поощрял?
Нет, категорически нет. Папа — ничем и никогда. У папы было три занятия: работа, еда и чтение. Вся семья семимильными шагами бежала по карьерной лестнице, поэтому ни о спортивных веяниях, ни о том, что происходило в школьном спортзале или на соседней спортплощадке никто даже близко не задумывался. Я осваивал все виды физкультуры во дворе: «казаки-разбойники», «штандер», чердаки какие-то, в общем — стандартный уличный набор. А дома направляли только на чтение и на школьную учебу. В тот период и то и другое у меня вызывало рвотный рефлекс, поэтому я пытался замкнуться на спорте и как раз пошел в секцию легкой атлетики. Но тут – канат, перелом позвоночника, и спорт мой закончился.
Сколько лет длилась реабилитация?
Долго. Закончилась она после моей службы в армии, с которой у меня была довольно смешная история. Тогда в Советском Союзе каждый городской район имел квоты на «белые билеты» для тех, кто по состоянию здоровья освобожден от воинской службы. И я из-за своего позвоночника в эту квоту, естественно, попадал. Но поскольку довольно рано скоропостижно женился, то вынужден был переехать и, естественно, сразу попал под призыв. В своем прежнем районе я входил в «белобилетную» квоту и призыву не подлежал, а в новом районе к моменту моего переезда она была исчерпана. То есть им нужно было либо где-то эту квоту выбить, то есть лишить кого-то «белого билета», либо доказать, что я здоров и могу служить.
Подозреваю, что они выбрали второй путь.
Естественно. Три или четыре военные комиссии, в том числе городская, признали меня абсолютно годным к выполнению воинского долга.
Неужели папа ничего не мог сделать?
Папа в этом не принимал никакого участия. Была такая великая женщина, — она умерла, к сожалению, — Лидия Постникова, замдиректора «Современника», вот она этим занималась. Не было человека более могущественного в решении любых проблем, чем Лидия Владимировна – но даже она не смогла ничего сделать. Бред заключался в полной победе бюрократии — единственным выходом было прописаться по старому адресу, а это было невозможно: когда я переехал с Селезневской улицы на Арбат в коммуналку, то стал очередником на получение жилья. И значит, выписываясь оттуда в старую квартиру, я терял очередь на получение новой. В общем, когда, отслужив, я пришел из армии с военным билетом в свой военкомат, они сверились с какими-то бумажками и спросили: «А почему вы служили?» — «Это ко мне вопрос?» — «Да, вот здесь написано, что вы не подлежите строевой» Я говорю: «Военная комиссия признала». «Да? Как интересно! Кто возглавлял комиссию, не помните?» И мой случай был подшит прокуратурой к делу о коррупции в военкоматах – я реально проходил свидетелем. Больший бред трудно себе представить: меня призвали, я отслужил, после чего мне объяснили, что к прохождению службы я непригоден.
А где ты служил?
В в замечательном месте под названием театр Советской Армии. Служба была необременительна, позволяла заниматься и спортом, и гимнастикой в полном объеме, ну и ночевать дома, а не в казарме.
Вернемся к процессу восстановления. Когда ты почувствовал, что снова полностью контролируешь свое тело?
Через полгода-год после случившегося. Никаких последствий, кроме запрета на бег, не осталось.
Какие из упражнений, которые входили в реабилитационный комплекс, остались с тобой?
Гимнастика: ласточка лежа на животе, когда ты поднимаешь-опускаешь торс, нечто среднее между качанием пресса и скручиванием – в общем, все, чтобы размять позвоночный отдел. В какой-то момент стало ясно, что у меня девственный позвоночник. Врачи при мне смотрели снимки: «Ну, как? Где? Мария Семеновна, посмотрите, разве здесь был перелом?» «Нет, ну что вы, нет-нет!» И у меня не было никакой причины не поверить, что я абсолютно здоров.
Но привычка заниматься ежедневно осталась?
Да, я всю жизнь делаю зарядку. Каждый день.
И с похмелья?
Похмелья у меня, — видимо именно вследствие ежедневных занятий зарядкой, — не бывает.
То есть ты не пьешь?
Почему же не пью? Активно пью и бросать не собираюсь. Я пью очень много вина — не расцениваю его как алкоголь, это для меня, скорее, часть гастрономического восприятия мира. Могу позволить себе и крепкие напитки, если есть желание посидеть с друзьями или заснуть побыстрее, иначе мысли не всегда дают такую возможность.
С курением как дело обстоит?
Бросил лет тридцать назад, как-то в одночасье. И не мучился. Была серьезная мотивация: то количество черного мазута, которое выходило из меня, когда я кашлял, в какой-то момент подействовало очень убедительно. Я рассказывал об этом впечатлительным друзьям, даже Вову Машкова почти заставил бросить курить. Вот только маму не смог убедить: она продолжала курить и бросила только через долгие годы, путем немыслимых усилий, пластырей, чего-то еще.
А папа курил?
Папа никогда не курил всерьез, как мама, он всегда имитировал — ему очень нравилось держать иностранную сигарету. В кино — курил, в «Семнадцати мгновениях», если мне не изменяет память, как раз Camel, который так любил Шелленберг. Какое-то время он курил трубку. Его одежда, которую я часто воровал, приятно попахивала табаком.
Ты когда-нибудь сидел на диетах?
У меня были разные периоды в жизни и, соответственно, разный вес. Но человеку важно хорошо себя ощущать в том весе, который ему комфортен. У каждого из нас есть биологический вес, в котором легко подниматься по лестнице без одышки и чувства тяжести, но при этом необязательно быть худым или даже стройным. Диета – это то, что прежде всего организовывает и позволяет правильно питаться. Правильно, с моей точки зрения, это когда ты имеешь табу, имеешь какие-то ограничения: можешь позволить себе любые безобразия, но знаешь, как их контролировать и как вести себя назавтра. Сейчас многие сдают какие-то анализы и, действительно, наверное кому-то неполезны лактоза или глютен. Я таких анализов ни разу не сдавал и ничего в этом смысле о себе не знаю — никогда себя ни в чем не ограничивал. Более того, я, наверное, делаю какие-то вещи неполезные — в частности, ем мясо, делаю это довольно часто, и пока не хочу останавливаться. Меня не пугает алкоголь, который не только полезен, но и вреден. Зато я пью мало кофе — только там, где он особенно нравится, или когда варю сам — мне кажется, я делаю это лучше любого аппарата. Вот и все мои отношения с едой.
Хочешь сказать, что никогда не следовал какой-то системе питания?
Нет, хотя изучал много систем, мне они были небезынтересны. Более того, я один раз диета меня спасла. Мы с Павлом Григорьевичем Чухраем и продюсером Игорем Толстуновым поехали в Лос-Анджелес — они номинировались на «Оскара» с картиной «Вор».
Где ты играешь картежника в бане.
Ну, играешь – громко сказано: я просто выручил актера, который в связи с похмельем не пришел на съемку. И в Америку я поехал не как актер, а просто как фанат картины и друг ее создателей. Пребывание в Соединенных Штатах было сопряжено с бесконечным хождением по ресторанам — тогда только начинался бум японской и азиатской кухни: суши, фьюжн, все такое. В общем, меня конкретно разнесло — за полтора месяца я поправился килограммов на двадцать пять с лишним. В этом смысле американская нация, наверное, растеряла какое-то важное представление о еде: то, что там творится в смысле фаст-фуда и выстроенного вокруг него общепита — реально страшно. В общем, в ту первую поездку в Лос-Анджелес мы бесконечно ели все эти модифицированные вещи, развалы суши… Заплати фиксированную сумму и ешь, пока не упадешь, а все, что оставишь на тарелке, прибавится к счету — то есть тебя реально заставляют съесть как можно больше. Это идустрия, которая направлена на переработку пищи в… в другую субстанцию 24 часа в сутки, абсолютно не задумываясь о последствиях. Когда я после американского трипа вернулся в Москву, папа был в шоке: «Что с тобой? Ты когда в последний раз смотрелся в зеркало?» У меня, кстати, до сих пор висит смокинг, в котором я был на церемонии — он, по-моему, 54-го размера, сейчас я могу трижды в нем поместиться. Эта история имеет свой конец. Я пришел к тренеру по фитнесу и соврал, что записался на программу подготовки к космическим полетам: «Слушай, мне лететь буквально через три месяца, а ты видишь, в каком я состоянии». Он: «Антоха, ты с ума сошел? Какие три месяца? Забудь, это так не делается». Но я не мог позволить себе находиться в таком весе. Часа, наверное, три каждый, — ну, почти каждый, — день я посвящал только этому, и согнал лишние килограммы за очень короткий промежуток времени, чем всех поразил. Делал я это не по Волкову, хотя с ним приятельствую и мог бы воспользоваться его методикой. Но я пошел своим путем: минимальные ограничения в питании и немыслимые физические нагрузки позволили мне согнать вес.
Навсегда, судя по тому, как ты выглядишь.
Дальше оставалось только поддерживать. Причем, это ведь тоже вопрос времени, точнее — возраста. Вот в 50 мне было со своим комплексом упражнений абсолютно комфортно, а к 60-ти — уже тяжеловато, хотя память мышечная работает. В твоем интервью с Бондарчуком я прочитал, что Федя подтягивается довольно большое количество раз — это еще надо проверить, хотя допускаю, что при сегодняшнем его весе это возможно. Сам я не могу этим похвастаться — никогда больше 14 раз за один подход не мог подтянуться, в какой бы форме ни был. Отжимался на спор, действительно, по 100, или даже, 150 раз, но не более того. Говорю это к тому, что у каждого — свой путь.
Есть стабильный вес, которого ты придерживаешься?
Вокруг 50 лет я весил очень мало — наверное, 64 кило при росте 175 сантиметров если верить военному билету, хотя с возрастом рост все уменьшается и уменьшается. Плюс еще тот детский перелом, одно вдавливается в другое — думаю, сейчас рост мой колеблется вокруг 170. Недавно я спорил с великим ресторатором Аркашей Новиковым: он спросил, сколько я вешу, я сказал: «75», он не поверил. А я не врал. Более того, если я раньше на весы не вставал годами, то недавно вынужден был начать делать это регулярно, так как многие авиакомпании ввели жесткий контроль за весом ручной клади. Теперь приходится перед выездом в аэропорт дома вставать на весы, сначала без сумки, потом с ней. Так я выяснил, сколько вешу — сегодня уже меньше 75 кило, хотя, честное слово, ничего специально для снижения веса не делаю.
Известно твое, не побоюсь этого слова, маниакальное внимание к еде. В тусовке гуляют легенды о раках, которых ты готовил на «Кинотавре» и о том, что в бизнес-классе ты летаешь только со своей едой — какой-то чудо-бараниной, которую просишь разогреть. Это правда?
Нет, конечно. Если уж мы начинаем всерьез касаться еды, давай вспомнить описание застолья в русской литературе — неважно, Гиляровский это или Чехов, Гоголь или Толстой, мы видим, что основную часть застолья составляют закуски. В основном — холодные. Почему? Потому что рецепторы человека не воспринимают на вкус все, что разогрето выше определенного градуса. Мы говорим: «Ох, какой чай!» когда на самом деле ощущаем только аромат, а вкуса чувствовать не можем — рецепторы не работают. Поэтому я никогда ничего не разогреваю. Рис или гречку, конечно, можно подогреть, но греть мясо, тем более баранину — преступление. Да, я всегда немножко обижал бизнес-класс тем, что практически никогда не ел то, что там подавали, у меня все было с собой. Мне это вкусно, мне это аппетитно, и, да, это раздражало людей. Их можно понять: запахи распространялись по всему салону, так что по отношению к соседям я не всегда был корректен. И сегодня я вожу с собой еду в самолете, и буду делать это, пока у меня будет возможность брать с собой что-то более вкусное, чем подают на борту. Не хочу никого обижать, люди стараются, просто не у всех это получается. Хотя вот недавно меня в хорошем смысле удивили турки — в их бизнес-классе были по-настоящему изобретательные блюда. Более того, в бизнес-лаунже в Стамбуле есть зал с печкой, где выпекается их национальный хлеб — пиде, такие лодочки из теста, похожего на пиццу, с сыром, мясом, овощами, еще с чем-то. И вот довольно большой бизнес-зал — наверное, тысяча человек. Сидят, сидят, и вдруг как по звонку большая часть вскакивает и выстраивается в очередь, потому что вынули из печки эти самые пиде. Показательно.
Как я понимаю, еда занимает в твоей жизни непропорционально серьезное место.
Точно. Я трачу большую часть своего времени на поиски хороших продуктов, их приготовление, популяризацию, угощение друзей. Эту историю я себе придумал когда у меня появилось достаточно свободного времени. В первой половине жизни, до 50, такой возможности не было — я пытался зарабатывать деньги.
Чтобы сейчас тратить их на еду?
Да, и с большим удовольствием. Знаешь, я раньше в отношении себя был скуп — не покупал дорогих вещей, мне казалось, что я и без них вполне комфортно себя ощущаю, что кому-то из моей семьи они больше нужны — и такой человек всегда находился. А вот на еде почти никогда не экономил, что, в общем, поразительно.
Трудно поверить, что, скажем, в студенческие времена, в ГИТИСе ты был как-то уж специально разборчив — никогда не ел, к примеру, пельмени из пачки.
Ел, конечно же. Но ел я их в специальной пельменной между Поварской и бывшей Герцена, где якобы питались таксисты — а, значит, там была гарантированно хорошая еда. И это были действительно вкусные пельмени — как не из пачки. Хотя, конечно же, скорее всего из пачки. И все равно, сказать, что я ел всякую дрянь даже в студенческие годы — нет, это неправда. В моих отношениях с едой важнейшую, я бы сказал, прорывную роль сыграли три женщины. Первая — это, конечно, мама с ее капустным пирогом, который я всю жизнь безуспешно пытаюсь воспроизвести, с настолько же неповторимыми грибами, которые она сама собирала в Щелыково, солила и мариновала. Вторая — Лилия Моисеевна Митта, жена выдающегося режиссера Александра Наумовича Митты, которая могла из полного отсутствия продуктов создать кулинарный шедевр. Таких кур я больше не помню: обычная, казалось бы, жареная курица, бройлерный цыпленок — но что это был за цыпленок! Плюс к этому художественный вкус — ведь все эти чудесные книжки-раскладушки издательства «Малыш» на самом деле придумала она, и кулинарные шедевры в ее исполнении тоже были невероятно красивыми. Какую-то бисквитную основу она украшала фруктами из консервов, заливала каким-то желе — и все это было абсолютно воздушно, невероятно изысканно и подавалось с такой легкостью «да ради Бога, ешьте, сколько угодно, не думайте ни о чем». А как быстро, как непринужденно она это делала! Подумаешь, пришло тридцать человек — сейчас мы их накормим. Это были еще периоды московских ночных бдений с участием Владимира Семеновича Высоцкого, Марины Влади и окружающей их тусовки, которая перемещалась из дома в дом. Мы тогда не понимали величия этих людей — просто приходили пожрать. Третья великая женщина — Анастасия Александровна Вертинская. В их дом я тоже заглядывал, и она убедила меня, что связь моя с кулинарией закончится только посмертно. Это удивительно, но в определенный период, когда у меня появилась такая возможность, я стал прямо баловать себя, изо всех сил. Даже стал понимать папу, у которого было мало гастрономических пристрастий, но это были абсолютно незыблемые вещи — например, теплый хлеб из «Арагви», его оставляли для отца в тамошней пекарне. Или черная икра, которая была тогда вполне доступна — помнишь, в больших синих шайбах. Она не всегда была в открытой продаже, но стоила каких-то разумных денег, не как сейчас. Папиной зарплаты хватало, чтобы побаловать себя этим деликатесом: он не ел икру ложками, как Верещагин в исполнении Луспекаева, но от бутерброда получал удовольствие. Банки эти синие закрывались неким таинственным образом — при открывании половина содержимого торчала наружу, такой шапкой. То есть была опция эту верхушку срезать и как бы ничего не нарушить — я научился воровать и не быть наказанным. Вообще, у меня много было технологий, позволяющих не обидеть папу.
При этом отец никак твое внимание в сторону еды не направлял?
Нет, нет. Он был очень внимательным, многое замечал, но единственным, что его по-настоящему интересовало в жизни, была работа. Ей он посвящал основную часть времени, остальное было постольку-поскольку. У него были свои приоритеты и развитие моих талантов в них не входило.
Он совсем не погружался в ваши с сестрой детские дела?
Папа замечал наше отсутствие или присутствие ровно настолько, насколько оно было сопряжено с его комфортом или дискомфортом, не более того. Не потому, что был плохим отцом — просто не считал нужным тратить на это время.
Тем не менее, его внимания хватило, чтобы порекомендовать тебе пойти рабочим на завод «Калибр».
Это было сказано абсолютно искренне: в тот период он действительно не видел в моей попытке заняться лицедейством какого-то смысла. А я после школы действительно имел диплом слесаря или токаря уж не помню какого разряда — у нас же были все эти УПК, учебно-производственные комбинаты. И это занятие было для меня много интереснее, чем литература, математика и все остальное. Таким образом я показывал, что не совсем дебил, что могу делать руками все, что хочу, а на физику и химию у меня просто нет времени или желания. Единственный человек, который в меня поверил и продолжает верить это Галина Борисовна Волчек — она подготовила меня к поступлению в ГИТИС, потом взяла в «Современник» и всячески поощряла на артистическом пути.
Тем не менее, в результате ты отошел и от театральной, и от кинематографической карьеры. Может быть, папа видел чуть дальше, чем тебе казалось?
Нет. Когда я собрался бросить театр, он как раз и обратил свое и мое внимание на то, что после пятнадцати лет в актерской профессии у меня стало что-то получаться. Тогда началось мое сотрудничество с «Табакеркой». У Жени Миронова, который играл Юджина в «Билокси Блюз», что-то не получалось с графиком и меня ввели в спектакль, параллельно я стал репетировать «Реку на асфальте» по пьесе Липскерова. Потом уже появился «Норд-Ост» — точка в моей театральной карьере. Из этой истории я долго не мог выпрыгнуть в силу отношений с Марией Владимировной Мироновой: она там тоже играла и я боялся, что если я уйду, спектакль закроют — а для нее без сцены просто не было жизни. Я уже уволился из «Современника», ушел отовсюду, давно занимался бизнесом, но продолжал играть в «Норд-Осте» раз или два в месяц. Вот, в общем-то, и все.
Ты никогда не пожалел о том, что в твоей жизни больше нет театра и кино? Не считая сериала «Таинственная страсть», где ты изображаешь папу, играющего Адуева в «Обыкновенной истории» — такой театр в кино.
Это как раз был некий факультатив, случайная ситуация. Для поддержания актерского ремесла надо быть в форме — это как со спортом.
Так жалел или нет?
Честно — жалел. Жалел, потому что иногда мне казалось, что я мог бы что-то такое сделать… особенное. Но я понимал, какое немыслимое количество усилий для этого нужно приложить, понимал что надо вернуться в нелюбимое состояние репетиций — репетировать я всегда ненавидел и искренне не понимал, зачем кто-то это придумал.
Был уверен, что и так все можешь?
Первую часть моей жизни мне многое казалось, и я был твердо в этом многом уверен. Например, считал, что в кадре или на сцене не надо сильно страдать, чтобы перевоплощаться. Что есть какие-то маленькие способы: если совсем уж не можешь разрыдаться, надо взять бальзам «Звездочка», помазать под носом, и слезы градом потекут. То есть мне казалось, что существует довольно простая кухня, которая для актера моего сознания и того времени была вот такой. Да, по некоторым легендам папа мог заплакать, чтобы слеза потекла из одного глаза, а Никита Сергеевич, якобы, мог плачущие глаза чередовать — то правый, то левый. Наверное, это в какой-то степени правда, потому что и тот, и другой являлись профессионалами высочайшего класса, и взаимодействие их сознания с телом было стопроцентным. У меня, конечно же, такого не получалось. В свое время я научился каким-то штучкам и приемам, но уйдя со сцены и из кино растерял их абсолютно. И поверь, что когда я случайно вышел на сцену в театральном эпизоде «Таинственной страсти», я был в такой растерянности! «Обыкновенная история» Гончарова — спектакль, на котором я вырос, считал его великим, видел и помнил эту сцену в оригинале. Рассказывал ребятам, как это было, и текст весь знал. Пока ходил с бумажкой, все было абсолютно нормально. Но как только бумажку нужно было отложить, с ужасом понял, что не помню ничего вообще. Я забыл текст и должен был все время подсматривать. Мне стало так стыдно! Я ушел в туалет, пытаясь собраться, там обнаружил немыслимое количество актеров «Современника», которые в это время, оказывается, работали в ДК, где мы снимали — что еще больше меня разбередило. В общем, какой-то немыслимой силой воли я собрался, и все прошло нормально. Говорю это к тому, что актерские навыки сложно воспроизводить с большими перерывами. И неправда, что любви все возрасты покорны — во всяком случае, любовь к лицедейству это постоянный тренинг, образ жизни, образ мысли. Сейчас владение этой профессией полнится какими-то нововведениями, о которых я даже не слышал. Недавно прочел интервью Вовы Машкова и был поражен причинно-следственной связью, которую он выстраивал, говоря о профессии: о применении метода физических действий Станиславского, о свойствах внимания — его устойчивости, распределении, объеме. Я был поражен тем, что мне это никогда не приходило в голову, я на эту тему вообще не думал. А он сейчас думает, и без этого нельзя — ровно поэтому актерское мастерство движется вперед. Да, оно опирается на базовые вещи, которые были при Чехове и при Станиславском, но сегодня это еще и технологии. Все, что говорит Никита Сергеевич Михалков по поводу школы, которая позволяет мобилизовать психофизику, выстроить на ее основе определенный образ — не кокетство. Другое дело, что у меня не было никогда возможности это попробовать. Читать о таких подходах – одно, а реализовать – совсем другое.
Ты с таким жаром об этом говоришь — похоже, реально жалеешь, что променял актерство на зарабатывание денег.
Жалею. Но это не сожаление о том, как сложилась жизнь, тут другое. Знаешь, это как сны, где ты постоянно участвуешь в каком-то в каком-то экшене: тут кого-то спасаешь, тут идешь на войну, тут рискуешь жизнью — а потом просыпаешься, и у тебя все нормально. Вот если бы можно было еще раз войти в эту историю таким образом — попробовать, но знать, что потом все будет нормально… Но, к сожалению, так не бывает.
То есть, вернись ты на 20 лет назад…
…я ничего бы не сделал по-другому. Если бы в те годы мне сказали, что можно безнаказанно, в смысле законно получать десять тысяч долларов в месяц — да я готов был продать душу кому угодно! Мы ведь тогда не могли осознать, что это такое — жить на нормальные, достойные деньги.
Считаешь себя богатым?
Я не считаю себя нищим, но для того, чтобы быть богатым, надо много-много трудиться, а я последнее время паразитирую на том, что заработал раньше.
Я перестал ввязываться в новые проекты. Друзья говорят мне: «Ну, пойди, ну, сделай — только сам, не поручай никому». И я понимаю, что в этом есть доля правды, потому что делать самому — ответственно и страшно. Не хочется быть менее успешным, чем раньше, понимаешь? Особенно когда видишь колоссальную конкуренцию, которая не перестает меня удивлять.
Речь о ресторанном бизнесе?
В том числе, конечно.
Ты полностью от него отошел?
Я практически не участвую в нем последние десять лет. Не участвую деятельно — мое участие больше связано с недвижимостью, с девелопментом, с арендными отношениями. Я не являюсь оператором какого-либо заведения, за которое несу ответственность. Последним, за что я отвечал, был «Обломов» — и то, он был продан как квадратные метры, а не как бизнес. Есть проекты, за отказ от которых я себя иногда корю. Два знаковых для меня, — рестораны «Антонио» и «Обломов», — наверное, стоило бы сохранить. Это не сильно повлияло бы на мое благосостояние, то есть практически ничего бы не изменило. Но морально я не был готов их оставить: стоимость квадратного метра росла как на дрожжах, а бизнес за этой скоростью даже близко не поспевал. Казалось, проще избавиться, чем продолжать извиняться. Ресторан ведь очень неблагодарное занятие.
Извиняться за что?
За неправильно, по чьему-то мнению, сваренный суп, за неверную подачу, за растущие цены. Никто ведь не вспоминает хорошее, зато каждый рад сказать: «А помнишь, как мы пришли к тебе на дегустацию, а потом нам принесли счет? Помнишь?!» Я давно уже забыл, а они зачем-то помнят.
Ты долго жил за границей. Чем удивило возвращение в Москву?
Мне казалось, что я блестяще знал свой город, но многие вещи меня поразили. Обилие тротуарной плитки, пешеходные улицы, фантастическая совершенно подсветка и праздничные декорации. Поверь, я много где побывал, но ничего подобного не видел. В этом смысле, — по красоте, — Москва – впереди планеты всей.
Есть готовность снова вести здесь бизнес?
У меня пока нет ответов на все вопросы, на возвращении настояли дети — хотят учиться в России. Не уверен, что они это выдержат, но, тем не менее, мы попробуем. Могу их только поощрять. Если бы это произошло еще при отце, я был бы более счастлив — и моя вина, что этого не случилось. А насчет бизнеса — пока я не уверен, что готов здесь работать. По ряду причин — в силу неуверенности бизнесменов в форме собственности и в законодательных основах, скажем так. Но для большого бизнеса я особенного интереса не представляю, поэтому на уровне маленького семейного ресторана, наверное, мог бы справиться и сегодня, несмотря на дикую, повторюсь, конкуренцию. Считаю, что Москва в этом смысле тоже если не впереди планеты всей, то в лидерах — по ресторанам, по их количеству, и, главное, качеству.
Традиционный вопрос нашей рубрики: на какой вид спорта похожа твоя жизнь?
Я никогда не занимался бегом с барьерами, но, наверное, на него. Друзья часто иронизируют, что мне не лень перемещаться по земному шару, не имея для этого серьезных поводов, но пока у меня есть силы, пока позволяет физическая подготовка, с которой мы начали разговор — буду продолжать это делать и радоваться. Знаешь, когда мы встречали наших будущих жен, когда рожали детей, нам каждый раз казалось, что вот она — тихая гавань. Но, оказывается, все, что я хотел детям рассказать, я уже рассказал, и им это по-прежнему неинтересно. Они, конечно, пытаются как-то мимикрировать и потакать нашим родительским глупостям, но все равно мои рассказы о жизни их заводят меньше, чем меня. И все, что остается — это какое-то количество друзей, вещей и занятий, которые продолжают приносить радость. Так что я не буду расставаться ни с тем, ни с этим. Войдет ли в этот ряд бизнес? Может легко вписаться. А может и нет, не знаю.
***
