Был ли у нас шанс встретиться в раздевалке? Ты в спортзале бывал когда-нибудь?
Был ровно один раз, в издательском доме «Коммерсантъ» в начале 90-х. На следующий день я должен было пойти снова, но понял, что сложно спуститься по лестнице: какие-то мышцы, которые раньше никогда в моей жизни не были задействованы, болели так, что стали мешать жить. «Ну его!», – сказал я, и больше в спортзале не появлялся. А в раздевалке я, наверное, последний раз был при бассейне «Электрометаллург» города Челябинска — меня лет в девять отдали в секцию плавания.
Как ты попал в Челябинск?
Я родился в городе Березники Пермской области. Отец был строителем и его карьеру можно проследить по карте экологии бывшего Советского Союза, где красным обозначены самые ужасные места: чем больше красное пятно, тем выше степень папиного ордена. Город Березники, к примеру: там он строил калийные комбинаты. Производство небольшое, папе — орден «Знак почета». Дальше мы переехали в Череповец, там он строил уже гигантский металлургический завод: пятно до сих пор красное, папе — орден Трудового Красного Знамени. Дальше — Челябинский металлургический завод, пятно на пол-Урала — это уже явно орден Ленина. То есть я жил всегда во вредной среде, и, по-моему, настолько к ней приспособился, что вся экология, включая тяжелые металлы, мне совершенно по барабану. Мы переезжали от проекта к проекту, книжные шкафы монтировались так, что можно было поднимать каждую полку вместе с книгами, грузить в контейнер и отправлять по следующему нашему адресу.
То есть ты все время менял школы?
Две школы в Челябинске, две в Москве. Это как раз самое приятное, потому что прошлое как бы обнуляется: приходишь на новое место такой, со светлыми глазами отличника, и никто еще не знает, что это ты в прошлой школе сжег бомбоубежище. Школьное образование заняло девять лет вместо десяти — после первой четверти первого класса меня со скандалом перевели во второй. К примеру, была запись в дневнике: «Читал на уроке чтения» — когда весь класс учил букву «эм», я через дырочку в парте читал «Всадника без головы».
Не теряю надежды понять, присутствовали ли спорт в твоей детской жизни?
Была школьная физкультура, а как же.
Ты был любителем?
Скорее, профессионалом — по ее прогуливанию. Но как я уже говорил, меня довольно рано отдали на плавание чуть ли не в школу олимпийского резерва — в Челябинске тогда был один из лучших бассейнов страны. Отдали зверскому тренеру, который решил, что он быстро воспитает олимпийского чемпиона. Но со мной они обломались: когда выяснилось, что в каникулы нам не дадут отдыхать от бассейна, а надо будет заниматься в парке «сухим» плаванием, – бегать, отжиматься и висеть на каких-то жгутах, — я с этим делом завязал. Но пропуск в бассейн у меня остался, так что я просто приходил, садился на трибуну и читал книжки в тепле, а родители были уверены, что я тренируюсь. Приходилось только мочить плавки: засовываешь в пакетик с ними пару комков снега, дома кладешь на батарею. Однажды бабушка заподозрила неладное — достает плавки, а они пятнами, как камуфляж: тут сухо, тут мокро. Родителям она ничего не сказала, вступив со мной в преступный сговор — бабушка тоже считала, что глупо плавать зимой в хлорке, а не летом в речке.
Это были твои единственные детские отношения со спортом?
Мало того, и взрослые тоже.
Неужели никогда не хотелось кубиков на животе?
Знаешь, я, например, никогда не водил машину. Многие этого не могут понять, а все просто: сначала у тебя нет денег на машину, а потом есть водитель. Так и с кубиками: сначала они тебе по фигу, потому что ты маленький, а потом, если они нужны для успеха в межгендерных отношениях, — появляются другие способы его достичь. У меня этот успех всегда был и без кубиков, поэтому я на них забил очень давно. Кстати, многих людей с кубиками я уже пережил. К тому же спорт больших достижений опасен — это мы видим по детской гимнастике, по хоккеистам и футболистам. А я этих опасностей избежал. При этом на самочувствие никогда не жаловался. Так что, если рассматривать спорт как путь к здоровью — у меня с ним всегда было относительно нормально: не хотелось заниматься спортом – я и не занимался. Я вообще не делаю того, что не хочется.
Никогда?
Разве что по работе и по социальным обязательствам. Или, скажем, по вопросам того же мужского здоровья. Мне никогда не хотелось, к примеру, ходить к проктологу, чтобы сдать маркеры на рак, но я делаю это раз в год. Рак простаты лечится практически в ста процентах случаев, если поймать его на первой стадии. А у нас все умирают на последней – будут до одури ходить в спортзал, но при этом ни разу не сдадут важного анализа.
То есть ты все-таки за собой следишь?
Я не хочу сдохнуть от рака. Рак неконтролируемый может случиться у любого в любой момент. Но есть контролируемые варианты – и глупо за ними не следить. Да, я регулярно прохожу медосмотр, но это не меняет мой образ жизни. Меня знакомый доктор заставил пройти у себя в больничке полный медосмотр и врачи удивлялись моему отличному состоянию. К примеру, у меня великолепные легкие.
Сколько лет ты куришь?
Лет с восемнадцати.
Не пытался бросить?
Нет. Один раз вынужден был прерваться — в армии, когда не было хороших сигарет. Я не могу курить говно, даже с надписью «Ява Дукат» на этикетке. В армии был момент, когда за полгода я практически не выкурил ни одной сигареты, разве если кто-то приходил с гражданки с хорошими. Но это закончилось в один день, когда перед Олимпиадой-80 в солдатский магазин нашей части завезли «Кэмел», «Салем» и «Мальборо». Я знал, что это счастье — ненадолго, и скупил весь сигаретный запас, который там был.
А как ты попал в армию?
После того, как меня второй раз выгнали из института. Я учился в Институте химического машиностроения, хотя всегда хотел поступать в Иняз или в МГИМО, куда шли все мои одноклассники. Мы уже жили в Москве, папа работал в Минмонтажспецстрое и сказал мне: «Если тебе так нужна эта заграница, джинсы и все такое», — что и правда мне казалось очень важным, и до сих пор, кстати, кажется, — «то тебе лучше пойти в технический вуз, вот хоть в МИХМ, где я всех знаю». «После пятого курса заканчиваешь шестой, языковый, и уезжаешь инженером куда-нибудь на стройку Асуанской плотины. Там имеешь свои джинсы, а одноклассник твой, окончивший Иняз, работает у тебя переводчиком с зарплатой в три раза меньше». Меня эта перспектива устроила.
Почему же этот план не сработал?
Потому что 1 сентября 1974 года в 11 часов 20 минут на лекции я познакомился с Андреем Витальевичем Васильевым, который поступил на тот же факультет, в мою группу. Это, я думаю, и сломало нам обоим карьеру химических инженеров.
За что тебя выгнали из института?
За академическую неуспеваемость. Я мог бы, конечно, как те, кого выгнали, например, из Литинститута или из театральных ВУЗов, говорить, что выгнали за талант: мол «мастер не понял моего видения искусства». Но нет, меня выгнали за тупость и полную академическую неуспеваемость.
И ты немедленно загремел в армию?
Нет, медленно. Сначала, еще со старших классов школы, я был хиппи, одним из самых центровых хиппарей Москвы. Отрощены были определенной длины волосы, мы гуляли по стриту — теперь это Тверская, — собирались по домам, разговаривали, пели песни. Это было похоже на толкиенистов каких-то, на ролевую игру — мы изображали из себя американских хиппи, которые в то время, к примеру, боролись против войны во Вьетнаме. Но когда я попал в Америку и увидел хиппи, из бывших, я понял разницу. Хиппи в Советском Союзе были всегда грязные, а там — чистые, потому что там они живут в Сан-Франциско и купаются в океане, а здесь — в коммунальной квартире, где если ты пропустил в субботу свой помывочный день, то мыться будешь через две субботы на четвертую.
Помнишь свои первые джинсы?
И первые, и вторые, и третьи. Первые джинсы привез отец из командировки в Польшу — нетрущиеся Odra. Если не брать индийские недоджинсы Miltons, вторыми были шведские, клешеные от бедра, чуть ли не с начесом. Следующие папа привез из Египта — с застежкой на женскую сторону, купил по ошибке. А дальше уже пошли «ливайсы», «нашакаленные» как сказали бы сейчас, у американского посольства.
И как же ты от студенческой и хипповской жизни все-таки попал в армию?
Слушай, а когда мы перейдем к моей роли в отечественной литературе?
После того, как поговорим про службу Родине.
Меня выгнали из института, я поработал в газете «Московский комсомолец». Косил от армии по статье «неизлечимые болезни сердца», которую помог выправить один знакомый. Потом восстановился в институте, потом меня опять выгнали, к тому же я поссорился с девушкой — в общем, армия показалась мне на тот момент самым внятным способом сказать «пошли вы все в жопу, меня никто не любит». Нашел людей, которые за деньги отменили мне статью про сердечные болезни – думаю, я был первым человеком в Краснопресненском военкомате, который за деньги снимал статью, освобождающую от армии. Накануне призыва собрал друзей — сказал, что еду в командировку на Север и хочу заранее отметить день рождения. Сидим, все поднимают тосты за меня и тут я говорю: «Ну что, глупо ложиться спать, через два часа мне в армию» — в шесть утра я должен был явиться в военкомат с вещами.
Как родители отреагировали?
Их давно уже было сложно удивить чем-то, связанным со мной.
Где ты служил?
В городе Каменка Пензенской области.
Неужели и в армии никак физические нагрузки тебя не коснулись?
Нет, что было логично. Когда девочка в военкомате выписывала мне военный билет, она спросила: «У вас тут в карточке учетной, в графе «Гражданская специальность» написано «Наладчик и отладчик машин и аппаратов неорганических производств»».
У тебя правда такая специальность была, «наладчик и отладчик»?
Конечно! Ты почитай когда-нибудь список отечественных профессий. Моя любимая – «боец скота». Еще есть «картонажник колбасного цеха». Так что моя была не самая худшая. В общем, девушка в военкомате спрашивает: «Так и будем писать?» Я ей: «Вы первый день, что ли, работаете? Пишите: художник-оформитель». — «Через черточку или вместе?» — «Через черточку». Я же в «Московском комсомольце» печатался с карикатурами, то есть мог нарисовать что-то похожее на то, что уже нарисовано. В общем, в первую же армейскую ночь я уже оформлял какому-то сержанту дембельский альбом. На пятый день пришел зам. начальника политотдела: «Где Орлов? В клуб давай, у нас художник части демобилизуется». На шестой день я уже не ночевал в казарме, у меня была своя комната. Отбил брату-художнику телеграмму с вопросом про краски: что с чем смешивать и как вообще рисовать. В общем, полтора года пробыл художничком в армии. Создал там подпольный оформительский комбинат, поскольку вокруг было много халтуры: мы оформляли все окрестные колхозы. Они там почему-то думали, что на право рисовать Брежнева нужно особое разрешение — то ли от КГБ, то ли от Союза художников. Но там же не только Политбюро, там надо было и настоящих племенных быков рисовать, так что я себе сделал справку: «Имеет право любыми художественными средствами изображать вождей и животных». И оба рынка были покрыты.
То есть ты не подтягивался, не бегал кросс? Я все-таки не теряю надежды поговорить о мужском здоровье.
Я с огромным интересом смотрел на подтягивающихся и бегающих кросс. До сих пор люблю ходить на хоккей — мне очень нравятся спортивные люди. Просто я не тянусь в их ряды. И я думаю, что мы с тобой говорим сейчас именно о том, о чем ты хотела — о моем мужском психическом здоровье, не подорванном тренировками и сверхнагрузками.
Может, ты хотя бы зарядку делал?
Один раз. Я решил подготовиться и поступить в подпольную секцию каратэ, для чего надо было сесть на шпагат. Стал пробовать делать растяжку — безрезультатно. У меня сложное строение позвоночника – я ни разу в жизни не смог достать до пальцев собственных ног, я очень негибкий. Но в армии, кстати, это никому не мешало. Я же хитрый, а на войне это главное: я не буду высовываться из окопа на крик «Орлов!», и стреляю я хорошо. То есть я и без физической подготовки могу быть полезен для защиты родины. Не говоря уже о том, что меня в пропаганде можно использовать. В общем — нет, я никогда не делал зарядку. Хотя если тебе так уж нужна моя связь со спортом – пожалуйста: я собирал автографы канадских и шведских хоккеистов. Считается за спорт? Ну или как минимум за здоровый образ жизни: когда ты часами на свежем воздухе стоишь около гостиницы «Интурист» и ждешь канадскую сборную по хоккею.
Здоровье не обязательно связано со спортом, договорились. Ты когда-нибудь сидел на диете?
Нет. Разве что, когда мне удаляли желчный пузырь: одно время пришлось ограничиваться кашками.
А сознательно, борясь с лишним весом?
Чего с ним бороться? Если бежишь по лестнице вниз, и трясутся сиськи – значит, у тебя лишний вес. Сейчас у меня не трясутся — значит, я примерно в норме. Начнут трястись – значит, потом перестанут. Я всегда нахожусь в небольшой синусоиде, плюс-минус несколько кило.
Но ты обращаешь внимание на содержимое тарелок?
Я люблю базовую еду, и в небольших количествах — может, это меня от лишнего веса спасает. Если я сижу, например, с так называемыми толстяками, — Куснировичем и Гнатюком, — в каком-нибудь трехмишленовом ресторане на Менорке, мне там нечего заказать. Пробовать я не люблю, гастрономические выкрутасы никак меня не соблазняют. Я люблю чтобы котлетка с пюрешкой, чтобы ложечкой на пюрешке вот так «раз-раз-раз» — насечки были, и чтобы маслицем полито. К этому — два слайса маринованного огурчика, вот идеальная еда.
Давай поговорим о месте алкоголя в твоей жизни.
Алкоголь включен в мой жизненный цикл и не мешает мне совершенно. У меня бывают загулы, но никогда в жизни не было запоев — в одиночку я ни разу даже рюмки водки с борщом не выпил. Для меня алкоголь – субстанция исключительно социальная: ASC, altered state of consciousness, которое наступает при употреблении алкоголя, я считаю одним из самых интересных моментов в жизни — когда в хорошей компании, когда веселье и длинный незанудный разговор. У меня есть свои пристрастия: например, не люблю вино. Могу совершенно спокойно сидеть за столом, где пьют вино, и не выпивать. В какой-то момент один из моих дружков увлекся православием и начал поститься. Как-то раз говорит: «Это, кроме всего, полезно, давайте попробуем семь недель перед Великим постом не пить». На пятый день мы, непьющие, встретили его в Доме журналистов, он сидел, точнее, уже плохо сидел перед бутылкой водки. Мы ему: «Ты же нас уговорил!» А он нам: «Вы не пьете, потому что у вас гордыня, а я покаюсь, меня Бог простит». Но мы-таки продержались тогда все семь недель, и довольно долго я это практиковал.
Вместе с Васильевым?
Андрей Витальевич у меня это перенял после пятнадцати моих лет, как и
многие его привычки, типа пристрастия к шляпам Stetson Stallion. или там «Я всегда носил и ношу» — но некоторые из этих вещей придумал не он. То есть не он изобрел бурбон как любимый напиток, при этом только он пьет его с таким количеством льда, что это перестает быть вкусным алкоголем. «С алкоголем надо бороться», «мы уничтожаем алкоголь» — давай не будем искать авторов этих его цитат.
Ты в течение пятнадцати лет ты постился в Великий пост?
Я просто не пил. Пост — удобная календарная привязка, потому что этот день всегда назначен, и он, условно, не попадает на Новый год. Кстати, если в эти семь недель происходили свадьбы, юбилеи или поминки – я тоже не пил.
Никаких религиозных мотивов в этом не было.
Несколько лет я пробовал практиковать православие, и совмещал это с постом. Потом православие отпало, а в посте я и сегодня ничего дурного не вижу.
Чем тебе не угодила одна из трех мировых религий?
Мне все три не угодили. Я вообще считаю, что книжные религии устарели, как только Гутенберг напечатал Библию. Человек раз в день ходит в любого рода храм, — церковь, синагогу или мечеть, — и ему раввин, священник или мулла зачитывает одну тристашестьдесятпятую часть какого-то текста – и это единственное, что человека связывает с религией, поскольку он знает, что сам этого никогда в голове не удержит и ему нужны эти массовые чтения. Я думаю, что изначально так было придумано для неграмотных сельских жителей многовековой давности. В нынешней реальности это давно потеряло смысл.
Ты отрицаешь сам институт веры?
Я херню исключаю. С большим уважением отношусь и к религиозным практикам, и к самим практикующим, — это выбор каждого, — но у меня всегда поднимется бровь, если мне мусульманин, иудей, православный или католик скажет, что искренне верит во многие фразы из их священных книг, так же как в создание человека из глины, в непорочное зачатие, в расступающиеся воды и в ждущих нас на небесах дев. Для меня все эти три религии сомнительны. Другое дело — истинно верующие, через которых сохраняется традиция. Так было у русских, у евреев, у многих новых мусульман — вера как инструмент самоидентификации, знак принадлежности к какой-то общности. Хотя при межнациональном и межрасовом скрещивании всех, кого мы называем «гомо сапиенс», поиски этой идентификации тоже давно потеряли смысл. Ну сделает человек генетический анализ и обнаружит, что у него, условно говоря, затесались цыганские или еще какие-то корни. И что? Чистых генетических линий не существует, поэтому мы относим себя к выбранной группе по каким-то другим признакам – социальным, или паспортным, или вот религиозным.
Ты считаешь, что желание каталогизировать себя — единственный мотив, заставляющий человека идти в храм?
В том числе. Каталогизировать, дисциплинировать, приобщиться к тем, кто через эту книгу и эту веру сохранил идентичность в крайне сложных условиях. Есть такой городок Вилково, в дельте Дуная – я там был уже два раза. Его называли в свое время русской, украинской или румынской Венецией — он весь накопан из ила. Когда старообрядцев выгнали из России, они на Дунае в плавнях накопали фундамент — сначала под один общий дом, потом под другой, в результате сейчас там стоит город, вдоль него идут каналы, есть улица Пушкина… Эти люди себя называют «липованы». С такими я общался и в Аргентине, и в Канаде, они живут довольно замкнуто и за счет этого сохранили очень занятно звучащий русский язык. Знаешь, если бы мне вдруг велели построить новую Россию и дали для этого кусок земли, — где угодно, в Индонезии или в Финляндии, — я бы туда этих липованов ввез специально. Они выполняли бы функцию хасидов в Израиле: многих они раздражают тем, что не служат в армии, многие над ними смеются, но люди понимают, что именно благодаря им сохранилась идентичность еврейского народа – без них не было бы смысла хранить книгу, или свиток, или пергамент.
То есть важны нематериальные признаки идентичности.
Да. Поэтому я отдаю дань не религии, а религиозным людям — они очень нужны тем, кому важно держаться за какую-то идентичность. Но я таким человеком не являюсь.
Ты сам за что держишься?
Есть, за что. У меня нет страха, из-за которого многие держатся за религию. Я считаю, что биологический смысл существования человека переоценен, перепиарен. Почему многих болезней не было в 17-ом веке? Потому что люди умирали в 35-40 лет, до них не доживая. Почему у лосей или у зайцев нет рака простаты? Потому что их съедают, как только они начинают медленно бегать. Человек не должен жить, сколько хочет — а хотим мы жить до ста лет. Нет, до ста двадцати! Когда я смотрю на так называемую жизнь тех, кто к этому возрасту приближается — зависти нет. У меня, по крайней мере, больше зависти к молодому красивому викингу, которому в каком-нибудь фильме отрубают башку в двадцатисемилетнем возрасте.
А как бы ты хотел умереть?
У меня есть стишок, нерифмованный: «Я хочу красить мост «Золотые ворота» и смотреть на тюрьму «Алькатрас». Я хочу быть китайской старухой, забывшей про слово «любовь». Я хочу быть цыганским ребенком на холодном московском ветру. Я хочу быть зарезан в Сайгоне за драку с чужой потаскухой. Я хочу, чтобы людям казалось, что они живут лучше, чем я». Вот так примерно. Это, конечно, немножко напоминает нелюбимого мною Есенина, то есть смерть в кабацкой драке, — молодым, красивым, подвижным, — мне кажется более интересным исходом, чем пролежать последние двадцать лет на искусственном дыхании в лучшей больнице мира.
Сейчас ты по современным меркам вполне еще молод, уж не говоря о том, что красив и подвижен. Ты готов умереть?
Я сказал как-то, что поэтов надо убивать после первого хорошего стиха, тогда они все останутся гениальными. Меня спросили: «А тебя?» — «И меня в первую очередь». Мне наплевать, что от меня останется в истории. Я не верю, что погибший на даче от лап и зубов злых псов кот Шарик смотрит на меня с небес и радуется, что я себе не завел другое животное. Это бред. Смерть как смерть биологического существа, — поверь, я не позирую сейчас, — меня не то, что не страшит, она меня даже не очень интересует. Знаешь, многие же и в церковь-то ходят, и ко всем алтарям прикладываются, чтобы пожить побольше, но при этом спокойно говорят и слушают о том, что Бог забирает молодых и лучших нам в научение. Я уверен, что Бог не занимается летящими сверху кирпичами или, там, пьяным алкашом с ножиком, который может зарезать любого хорошего человека. То есть ни кирпич, ни алкаш — не посланники судьбы. Не хочу никакой могилы, потому что культ смерти изображает из себя культ вечной жизни. Это не моя фигня. Сжечь и развеять — у меня есть несколько душеприказчиков, которые знают, где это сделать.
Давай все-таки о жизни. Когда ты работал на Березовского, что тобой двигало, помимо естественного желания заработать деньги? Это было интересно? Как это началось?
В конце 90-х у меня уже возник интерес к принципам управления. К тому времени я уже был знаком прямо или опосредованно со многими людьми, которые стали потом занимать посты в Правительстве, с президентами некоторых стран, с Далай-ламой — по линии Citizen diplomacy, народной дипломатии. В 1983 году я помогал продюсировать первый телемост «Москва-Калифорния», познакомился с американцами, которые это делали. Году в 85-ом познакомился со Стивом Джобсом и Стивом Возняком, которые приехали в Москву: мы делали антиядерный марш «Москва-Ленинград», который поддерживал Комитет защиты мира, а Джобс и Возняк его финансировали с американской стороны. Они привезли в подарок огромный концерт — Сантана, The Doobie Brothers, дали пару миллионов долларов на это дело.
С Далай-ламой ты лично встречался?
Нет, но ему подарили проданный мною волынский берилл. Я тогда спекулировал камнями купил его на Птичьем рынке с целью перепродажи огромный берилл, чтобы сделать из него аквамарин. Бериллы продавались по доллару за грамм, а аквамарины стоили десять, а то и в двадцать раз дороже. Сделать аквамарин из берилла очень легко, причем это невозможно проверить ни одной экспертизой.
Как тебя занесло в торговлю камнями?
Так называемый New Age в Америке весь был построен на этом деле – кристаллы, камни, медитация. А в Москве на Птичьем рынке торговали минералами по бросовым совершенно ценам — кварц, турмалин, огромные друзы аметистов, которые продавались за семь копеек. Когда знакомые иностранцы спросили, есть ли в Москве какие-то кристаллы, во мне проснулся внутренний фарцовщик: я решил им помочь, немножко оставляя себе, в некоторых случаях — консервативные девяносто процентов.
Так что это за берилл, который попал к Далай-ламе?
Знакомая моя из вашингтонского Института США и Канады из Вашингтона должна была встречаться с Далай-ламой и спросила, не хочу ли я что-нибудь ему передать. А тут как раз подвернулся этот берилл. Вот я и подумал – ну, недозаработаю я 150-200 долларов, зато будет подарок нормальному человеку. Дело в том, что берилл, аквамарин и изумруд это в принципе один и тот же камень, отличие только в температуре, при которой они где-то там в вулканических глубинах выпекаются. Так что с некоторым риском можно воспроизвести этот процесс в домашних условиях.
В духовке?
В духовке. Это угроза, конечно, и для духовки, и для дома в целом, потому что температура поднимается неимоверная. А делается это так: берется консервная банка большая, типа как от томатной пасты – металлическая, высокая. В нее насыпается песок, в песок вставляется берилл, песок раскаляется и держит температуру. Камень тоже нагревается неимоверно — он должен быть прямо красным, как металл раскаленный. И вот тут нужно, не пропустив момент, его оттуда вынуть. Остывает он дня четыре — на балконе, в этом же песке. После этого в трех случаях из пяти камень лопается — ты достаешь из песка только верхнюю попочку, но в двух случаях он остывает целиком, но уже не в желтый цвет берилла, а в прозрачно-голубой — аквамарина. Такой камень у меня и оказался, и знакомая моя, — по ее словам, по крайней, — подарила этот камень Далай-ламе и он был у него в алтаре.
Вернемся к Березовскому.
Меня интересовало, как управляется мировой порядок. Я пытался изучать что-то из современных масонов, ложи всякие, Rotary Club, Lions Club и все остальное, но не нашел ничего интересного. Пытался искать тайные общества, — я не беру самое позднее, сайентологию Кириенко или масонство Бори Немцова. Самый разумный вариант был подобраться к этой теме через Березовского — он тоже интересовался такими делами. В этот момент они задумали межрегиональное движение «Единство», которое перед выборами 99-го года выродилось в «Единую Россию». И вот на каком-то их политсовете Дема Кудрявцев сказал: «Давайте попробуем часть креатива отдать Орлову, посмотрим — пойдет или нет». Он тогда как раз был у Березовского органайзером, но между собой мы знакомы были крайне мало.
Помнишь свое впечатление первое от Бориса Абрамовича?
Звонит дьявол. Я сидел в «Маяке», на часах — полпятого утра. Раздался звонок: «Андрюша, нам надо встретиться», — без «здрасьте», без «пожалуйста». «Можно часов в шесть у меня в Петрово-Дальнем?». Говорю: «Говно вопрос». Ездил я тогда с водителем, в пять утра водитель довез меня до дома, я принял душ и в шесть был у него.
В полпятого утра он назначил встречу на шесть утра?
Да. Такая манера Березовского, которая мне очень нравилась. Это не тест, это естественный стиль работы.
Первое твое о нем впечатление?
Слишком открыт. Он при мне, еще не зная, будем ли мы вместе работать, обсуждал с кем-то по телефону вещи, которые я не говорил бы вслух даже при себе. Потом оказалось, что он слишком много говорил при охранниках, слишком много говорил при официантах в Доме приемов, слишком много говорил при первых знакомствах. Ну и в результате говорить перестал.
Что ты, собственно, для него делал?
Всю программу, всю рекламу, все логотипы того, что было движением «Единство», а сейчас называется «Единая Россия».
Не жалеешь?
Нет. Как может папа Карло жалеть о том, что взял в руки полено? Он ведь хотел сделать хорошего мальчика и не знал, что тот продаст азбуку за пять сольдо. Конечно, не жалею: работа была интересная, амбициозная и сделана, считаю, была великолепно. Никогда не забуду фотосессию Шойгу, Карелина и Гурова, трех тогда мало кому известных, — ну, кроме Шойгу, — условных силовиков, которых надо было изобразить на плакате. Социология моя показала, что стране не нужна ни работа, ни богатство, а нужна жесткая рука. Страна ждала Сталина – опросы это показали четко. И в разговоре с Березовским придумалась мягкая жесткая рука, состоящая из трех людей в военной форме, не являющихся военными. Шойгу – спасатель: чем в стране хуже — тем больше он спасет людей, то есть это такой вечный позитив. Гуров – борец с коррупцией: маленького роста, в огромной фуражке, которая компенсирует ему все. И полная противоположность – Карелин: богатырь, за него вся Сибирь, все бандиты, короче, русские с нами. Эта несуществующая тройка лидеров несуществующей партии оказалась наиболее интересным предвыборным ходом.
А логотип откуда взялся?
В «Единстве» с логотипом была большая головная боль. Все медведи, которых мы пересмотрели, были или ресторанные, с подносом, или берлинского типа. Мы перелопатили всю геральдику — единственный горизонтальный медведь был пермский, с Библией на спине. И вот после бессонной ночи в «Коммерсанте» я арт-директору Никите Голованову говорю: «Мне нужно к маме заехать». С тех пор, как мы в 62-м году с папой год прожили в Финляндии, — он там какой-то завод строил, — в доме появилась стеклянная пятилитровая банка с жестяной завинчивающейся крышкой, в Советском Союзе тогда таких не было. В ней всегда хранилась мука. Приезжаю к маме, мама готовит пельмени. Достает банку с мукой, и я понимаю, что на крышке нарисован медведь — ровно такой, как нам нужен. Забрал, помчался в «Коммерсант». Мама сказала: «Если не вернешь — ты мне не сын». Она и сейчас не верит, что мишка с ее крышки ведет за собой народные массы.
Ты хотел поговорить о твоем месте в современной литературе — давай. Когда ты написал первое стихотворение?
Думаю, во втором классе, на Восьмое марта. Это были открытки, сделанные на уроке труда, которые нужно было дарить мамам. Вырезали из ватмана, потом из какой-нибудь гэдээровской открытки розочку приклеивали, клей из-под нее вылезал. Чтобы писать ровно, разлиновывали лист карандашом, причем на одной из строчек обязательно был такой полукруг от обведенного пальца. А стих был такой:
Мамы, бабушки, девочки, тети
Сегодня подарков ждут.
Ребята им дарят открытки, блокноты —
Весь свой многолетний труд.
Кричат почтальоны: «Письмо, телеграмма!»
Как много сегодня их тут!
Да здравствуют женщины, девочки, мамы
И все, кто на свете живут.
В какой момент поэзия начала тебя кормить?
После того, как кто-то отпиратствовал два моих стишка: зачитал как рингтоны «Заебало» и «Надувную Ксению Собчак», и за две недели это дело скачалипять или шесть миллионов человек. Когда друзья мне начали мои же сочинения присылать, — «приколись, какой стишок», — я понял, что здесь что-то есть. В то время просто сказать, что я автор этого, было достаточно, чтобы мне заказали написать что-то еще. Поэтому я — за пиратство: оно мне помогло. Тот человек на этих двух моих стихах, может быть, что-то и заработал, но сегодня я готов ему за это заплатить. Если он сейчас читает эти слова, пусть придет на любой мой следующий концерт – отдам ему половину гонорара. Мне копирайт не нужен — сегодня в интернете, в отличие от старых времен, безнаказанно красть невозможно.
Как именно ты начал писать на заказ?
Дружок, который устраивал олигархические чемпионаты по преферансу, сказал: «Приходи в мое кафе «Бульварный роман», — это где сейчас «Жан-Жак» на Цветном бульваре. «Люди будут играть в преферанс, а ты почитай стихи — в перерыве, или для тех, кто уже вывалился из игры. Дам тебе пятьсот долларов». Тогда был маргинальный период, я не работал, — для меня это были огромные деньги. И потихоньку пошло-поехало: в Новый год я уже ездил читать стихи по всему городу, 18 или 20 выходов за ночь — уже за большие деньги
Сколько стоит пригласить тебя на корпоратив?
Ценник у меня вполне умеренный, с тех пор он практически не менялся. Оглашать я его не буду, но не потому, что надеюсь с кого-то слупить больше. Просто сам не задаю вопросов о деньгах, и отвечать на них не люблю. Скажу так: на корпоратив или день рождения меня может себе позволить не только олигарх.
Ты работаешь в жанре «датской» поэзии – стихи к датам. А сочинять без заказа можешь?
Я много лет писал ежедневные стишки на новостные темы – на «Бизнес FM», на «Коммерсант FM», на каких-то интернет-ресурсах. Для меня проснуться утром, посмотреть новости, найти смешное или идиотское, и написать стих – это просто работа. Работа, считаю, достаточно честная. Если говорить совсем уже про «день рождения дяди Гиви» — безденежье может, конечно, подогнать меня настолько близко к человеческому жилью. Хотя и на заказ часто получаются смешные, хорошие стихи. Но могу и месяц ничего не писать, если в этот момент нет, скажем, гиперлюбви или гипертрагедии, и я при этом сыт.
Когда ты пришел в проекте «Гражданин поэт» вместо Быкова, многие вас сравнивали, и часто сравнение было не в твою пользу. Тебя это огорчало?
Сравнивают всегда: «Ты человек Достоевского или Толстого?» — как любит спрашивать Толстая Татьяна. Сравнение не значат, что второй хуже. Мы с Быковым очень разные.
Можешь сформулировать – чем именно?
У нас разный инструментарий, разный словарный запас. Он человек академический, я — дислектик. Для того, чтобы ему написать, условно, что-то на тему «Русских женщин» Некрасова, ему нужно залезть только себе в голову, потому что он помнит поэму от начала до конца. Мне же для этого нужно прочитать ее заново. У Быкова очень широкий аппарат цитирования, который, с моей точки зрения, иногда делает его стихи скучными. Мне интереснее парадоксы, чем правильное подведение к логичному выводу, у меня совсем другая композиция. В общем, есть Арлекин, и есть клоун. Один плачет и поет Вертинского, а другой брызжет из клизмы ненастоящими слезами и орет «ха-ха-ха-ха». Я ближе ко второму типу, я скорее, шут, джокер. Быков — не шут.
Многие считают, что ты подсидел Быкова в проекте «Гражданин хороший».
Начнем с того, что мое появление было естественным при конфликте Быкова с проектом. Я ведь для «Гражданина поэта» писал и раньше, потому что настал момент, когда Быкову в одиночку справиться было невозможно. Иногда и один нормальный стих написать тяжело, а шесть в неделю – это нереально. Ну и вообще: Васильева я знаю с 74-го года, Ефремова с 78-го, Быкова с 82-го, то есть мы все равно условно одна шайка-лейка. Так что мы с Дмитрием Львовичем не ссорились. Я и сегодня к нему обращаюсь за советами, я читал на его днях рождения, он мне пишет поздравления. Никакого конфликта между нами нет. Можно сказать, мы дружим издалека. Тем более, что благодаря ли или в связи с уходом из проекта Дима нашел уникальную и очень полезную для себя нишу с лекторием «Прямая речь». «Гражданин хороший» сдулся до шести-семи концертов в месяц, а проект Быкова раздулся — чуть ли не двадцать выступлений ежемесячно. И я за него искренне рад.
Люди, выходя с концерта «Гражданин хороший», говорят: «Как Путин это терпит?» Почему, ты считаешь, вас не закрывают? Может быть, вы и есть такой придворный шут о трех лицах?
Во-первых, для того, чтобы знать, что Путин терпит, нужно быть уверенным, что он нас читает или смотрит. Ну и второе — как мы можем быть придворным шутом, если мы ни разу не выступали ни на одном правительственном корпоративе? Моему близкому знакомому Сурков, шутя, — хотя, судя по Донбассу, у него не всегда поймешь, где шутка, а где правда, — так вот, Сурков сказал: «Ну, во-первых, шум от них не такой большой, а во-вторых, спросят меня: «Где у вас свобода слова?», я скажу: «А вот она».
Мы заканчиваем традиционным вопросом – на какой вид спорта похожа твоя жизнь?
На наблюдение с трибуны за любым видом спорта.
