Валерий Тодоровский: «Я уже в детстве был такой… сам по себе»

Про корни

Я думаю, что мои родители встретились по принципу притяжения противоположностей. Мама училась в Одесском институте инженеров водного транспорта. Окончила с красным дипломом, танцевала в самодеятельности. Она талантливая рукодельница — потрясающе вязала шали какие-то, скатерти красивые. В ней вообще очень сильно практическое начало, хотя в последнее время она стала говорить «я художник не меньше, чем вы». Для папы мама всегда была важна как человек, который фактически продюсировал их жизнь на уровне зарабатывания денег, устройства какого-то быта. А когда рухнул Cовок и стало возможно продюсерство жизненное превратить в профессию, мама мгновенно это сделала. Вообще, она авантюристка, без тормозов бросается во всякое предприятие. Неоднократно ей это приносило дивиденды и успех. Но были и моменты жестокого разочарования. Папа всегда пытался ее остановить — «не надо, Мира, зачем тебе в это лезть». Я тоже пытался, но это у нее вызывало раздражение — что вот мы с отцом хотим подрезать ей крылья, как раз когда она взлетает.

Папа совершенно оторван от практической жизни. Какой он у всех перед глазами, такой он и есть — человек с гитарой. У него от природы невероятный дар — вообще не зная музыкальной грамоты, он играет практически на любом инструменте, ну, наверное, кроме духовых. На балалайке, домре, банджо, гитаре, аккордеоне, баяне, фортепьяно. Откуда это — не знаю. Знаю только, что лет в семь он выпросил у своей мамы каких-то денег, побежал на базар и купил балалайку. Папа всегда жил эмоциями, ощущениями, как музыкант и импровизатор — он же играет не по нотам, а так, что душе угодно…

Мне не очень хорошо известна история знакомства родителей, но в результате появился я. Не человек с гитарой, как папа,— я довольно твердо стою на земле. Но думаю, что я и не совсем в маму, меня иногда уносит в какие-то дали и небеса. Хотя, маму, наверное, тоже уносило… Ну вот, я это говорю и боюсь, что она обидится.

Про детство

Я не люблю говорить о детстве, но, как назло, меня всю жизнь мучают этими вопросами. Не хочется ни выкручиваться, ни врать — пусть это останется в непубличной сфере. Что касается воспитания — я его не помню. Наверное, базовые вещи — что хорошо, что плохо — это как-то подразумевалось, но вот воспитания как общения не помню совсем. У меня в голове такой обрывочный калейдоскоп детства, короткие картинки. Мы жили в Одессе. На лето меня часто отправляли в Херсон, к папиной сестре. Папа все время был на съемках, я подолгу его не видел. Это был ренессанс Одесской киностудии, там было престижно работать — чуть больше свободы, чем в Москве. Хуциев, Шукшин там снимали… Высоцкий, Окуджава, Ефремов — думаю, все они прошли через нашу квартиру. Мне, конечно, давали посидеть с гостями, то есть никто не запрещал. Меня вообще не очень замечали. Помню шумные, невыносимо громкие пьянки, люди пели дикими голосами в три часа ночи. Мне казалось, что у всех нормальные родители, а мои — какие-то алкоголики и постоянная толпа в доме.

Про учение

Сначала я ходил в школу в Одессе, потом мы переехали в Москву. В школе я был очень общительным — думаю, у меня вообще высокий уровень выживаемости. Я быстро приобретал детский авторитет, наверное, потому что мне всегда было что рассказать. В Одессе во дворе у меня была кличка Трепачевский, видимо, за хорошо подвешенный язык. Поэтому в Москве я довольно быстро адаптировался. Папа снимал кино в Вологодской области, мама уехала к нему, а меня оставила у подруги. Подруга кормила меня завтраком, давала ключи и уезжала на работу. В 10 лет я освоил Москву полностью: шел в кино, ехал на метро в Третьяковку… Ощущал себя совершенно комфортно один в огромном городе и прожил так месяц или два. В пятом классе я попал в Томилинский интернат. Заведение называлось «Лесная школа», для ослабленных детей. Меня туда отправили на шесть месяцев, по-моему, ну да, на полугодие. Когда я побывал в интернате, поездил во всякие пионерлагеря, то понял, что могу быть отдельно от родителей. Не со знаком плюс и не со знаком минус — просто понял. То есть практически я уже в детстве был такой… сам по себе.

Про дружбу

Думаю, друзей у меня мало. Есть несколько человек, еще со школы — вижусь с ними не то чтобы каждую неделю, но когда раз в году прихожу на день рождения, то понимаю, что мы друзья: чувство какого-то школьного, детского братства — удивительно, но оно есть. Таких, кому, случись что, можно позвонить среди ночи — их немного, но парочка найдется. Я готов работать на поддержание дружбы. В первую очередь учитывать людей и в меру своих сил участвовать в них. Хотя у меня ощущение, что сейчас никому особенно не надо, чтобы в них участвовали. Наверное, мне самому это тоже не очень нужно.

Про любовь

Мы все живем с защитой — от ветра, холода, в том числе и от сильных эмоций. Чтобы не сойти с ума. А любовь — это когда человек по необъяснимым причинам отказывается эту защиту носить. Говорит — бейте меня, убивайте, копайтесь во мне. Со мной такое бывало — тот, кто ни разу не расстался с этой броней, человек, конечно, ущербный. Да, без защиты ты страшно уязвим. Но! Ты начинаешь остро ощущать не только объект своих чувств, но мир в целом. И в такие моменты многое можно сотворить. У меня, во всяком случае, это состояние связано с какими-то прорывами — и профессиональными, и личностными. Может, это звучит кощунственно, но в ситуации влюбленности не очень важно, какая именно там женщина. Сегодня случилось с Машей, а не случись с Машей — ну, значит, случилось бы через месяц с Настей. Это как накопление химического вещества — прорывается, и тут уж кто попадется. Вряд ли меня чему-то научили женщины, научило и оставило след, скорее, вот это состояние. Классе в десятом я влюбился в девочку. А через месяц выяснилось, что она уезжает в Израиль. Конец 70-х, полное ощущение, что жизнь кончается, нет выбора, надо тоже ехать. Но никуда я не поехал. Зато потом сел и написал сценарий фильма «Любовь» — довольно близко к тому, как это было. И снял его. Это к вопросу о том, что остается… Через много лет я приехал на кинофестиваль в Брюссель, и мне говорят: «Тут одна женщина рассказывает, что про нее снят фильм «Любовь»». Спросил, как зовут. И правда — она. Звоню, там радостный крик в трубке… Приехала ко мне в отель. Совершенно неузнаваемая. Вообще. Была замужем, жила с каким-то шведом, трое детей. Я сидел и думал: ну что я ей могу сказать? Ничего. Абсолютно чужой, посторонний человек. Вот. А она говорила — фильм «Любовь» про нее. И ведь правда, это было про нее…

Про успех

Успех — всего лишь допинг, некоторая вздрючка, которую Бог дает и говорит: смотри, я тебе сейчас пошлю немного такого наркотика, чтобы ты взбодрился и понял, что, с одной стороны, все не зря, а с другой — есть куда тянуться, и если расслабишься — тебе конец. А о том, что успех уйдет, ты узнаешь от других. Однажды почувствуешь, что на тебя сморят с сожалением: «Надо же, а ведь еще недавно был нормальный, снимал хорошее кино…» И вот ты уже лысый мудак, которому кажется, что ничего не изменилось, а все видят, что ты покойник. Но хорошая сторона успеха в том, что он относителен. Когда вокруг тебя кричат «гений!», кто-то обязательно скажет, что ты говно, и это держит в тонусе. Правда, только если ты способен слушать обе стороны. Я — способен.

Про важное

Самое главное и трудное для меня — остаться собой. Прежде всего — делать то, что нравится. Я всю жизнь мечтаю, составляя список на день, сказать: вот это не сделаю, с этим не встречусь, туда не пойду. А буду делать только то, чего реально хочу. Но нет, делаю по списку, остаюсь рабом обязательств и обстоятельств. И цель моя — выдавить раба, перетянуть себя от «должен» в «хочу». У меня есть в этом успехи, сейчас «хочу» занимает в моей жизни гораздо больше времени. Но и среди сделанного нет вещей, за которые мне стыдно, я все старался делать честно. При этом были случаи, когда, начав что-то из разряда «должен», я понимал, что мне неинтересно. Приходил и говорил: отпустите, пожалуйста, я плохой, я виноват, но я не хочу. Всегда заканчивалось драматически — меня никто не хотел таким принимать. Со мной либо ссорились, либо я становился врагом.

Про свободу

Для меня это главный вопрос. Я понимаю, что мне просто надо каждый день учиться быть чуть свободнее, чем вчера. Ну, а в России с точки зрения свободы все очевидно. И хорошо, что вышли люди и сказали: нам мало. Нам мало того, что мы просто не умираем с голоду и ездим за границу. Я себя, безусловно, отношу к той категории людей, которая хочет, чтобы ее уважали, хочет участвовать в происходящем в стране. Ребята, ну давайте делиться властью уже! Подвиньтесь чуть-чуть, мы тоже есть. Нас меньшинство, но раз оно есть — это надежда. И мне кажется абсолютно безумной и дремуче заскорузлой власть, которая так мстительно, по-мелкому, пытается с этим меньшинством разобраться. Не по-пацански.

Про веру

Я — неверующий человек. Вокруг меня в детстве не было ни одного верующего. Ни одного. Но, заходя в церковь, я понимал, что здесь место разговора о духовном. И, встречая верующего, я думал: он счастливый, мне такого не дано. Это мои ощущения от того, далекого времени. Но сегодня я не верю, что десятки миллионов людей воцерковились по мановению волшебной палочки. Вы мне врете. Я не вижу связи между верой и вашими поступками. Люди воруют, лгут, прелюбодействуют, при этом крестятся и говорят, что православные. Чтобы вот здесь — церковь, пост и Пасха, и здесь же — паяльник в жопу и «отдай мои деньги», такого я не понимаю. И все жду, что кто-то из наших крупных церковных деятелей выступит и скажет: ребята, определитесь — носить крест и два раза в год в шубе ходить на церковные мероприятия еще не значит быть верующим. Веруешь — тогда давай как-то без паяльников, по-божески.

Про страх

Самый большой мой страх — потерять адекватность. Перестать видеть себя со стороны, ощущать, кто я и что делаю. Это как… ну не знаю, вот спросите меня, как бы я хотел умереть? Точно знаю, что в сознании. Да, я не хотел бы умереть во сне. Я не говорю — мучиться, я говорю — умереть в сознании того, что со мной происходит. Проститься с кем-то, сделать какие-то дела, подвести итоги. Я часто об этом думаю. Ведь мысли о смерти — проверка той же адекватности. Как будто колешь себя какой-то иголкой и спрашиваешь: чувствую или уже перестал? И через эту маленькую боль понимаешь — да, я здесь, я ощущаю. А без этого есть опасность стать живым классиком: ходить и говорить «дайте снять мой фильм». Который никому не нужен. Наверное, это и есть главный страх — перестать отдавать себе отчет…

Про деньги

У меня этот вопрос внутренне давно решен — я знаю, что никогда не буду богатым. Просто не заработаю каких-то таких огромных денег, чтобы утопать в роскоши. При этом я не готов жить в бедности, видеть, что мои дети плохо едят, плохо одеты. Поэтому я много работаю. Деньги — это, конечно, защита, возможность не превращать жизнь в выживание. Если бы на меня свалилась какая-то огромная сумма, я бы для начала абсолютно обустроил быт. Я живу в двухкомнатной квартире, в центре, но она маленькая. Купил бы 4-комнатную в этом же доме, как говорится — расширился. Сыну квартиру, дочери. Всем — по хорошей машине, всех одел бы с ног до головы… И, думаю, на этом бы закончил бытовые траты. Если бы денег осталось еще много — вложил бы в свои проекты, снял большой фильм, придумал что-то: я не бизнесмен, зарабатываю тем, что умею,— делаю кино. А еще — нанял бы себе штат помощников. Я вообще думаю, что главная привилегия богатых — переложить часть забот на других людей и тем самым раз и навсегда перестать делать то, чего не хочется.

Про детей

У меня трое прекрасных детей. Младшая, Зоечка,— ангел. Бегает, поет песенки и, кажется, имеет потрясающий слух. Есть тайная надежда, что она унаследовала это от дедушки Пети. Если это так, то моя старость обеспечена (смеется). Двое старших — абсолютные противоположности. Петя — умный, сложный, тонкий, чрезвычайно образованный, глубоко личностный человек. Ему все дается очень легко, но, по большому счету, еще предстоит понять, чего он хочет. И есть легкая, порхающая, легкомысленная красавица — дочь Катя. Если Петя находится в состоянии осмысления внутреннего, то Катя просто наслаждается каждой минутой и любит себя такой, какая есть, она — человек-радость. Оба — умные, воспитанные, замечательные дети. И главное, чего мне хочется,— это иметь с ними как можно больше общего. Любить их ни за что, но чтобы при этом можно было заварить чаю, сидеть и долго разговаривать. Это бесценно и совсем не просто. Оно идет из детства, из того, какие фильмы ты успел им показать, с какими людьми познакомил, какую точку отсчета дал. А уж дальше — куда понесет. Я видел людей, которые вкладывали в детей все, ну просто все. А человеку исполнялось 15, он вкалывал себе в вену героин, и ничего с этим сделать было нельзя. То есть твое дело — вложить, а дальше уж как повезет…

Три слова о себе

Думаю, что ключевое слово, если говорить обо мне, это сомнение. Еще — наитие, жизнь не по схемам, а по ощущениям. И третье, наверное, это упертость, желание идти до конца. Но это потом. Вначале — сомнение, потом — наитие, потом — упертость.