Татьяна Тарасова: «Я тоже была счастлива, ведь я была замужем за Володей Крайневым»

«Я тоже была счастлива, ведь я была замужем за Вовой Крайневым»

Про корни

У нас в семье перед всеми ставилась какая-то сверхзадача. И я тоже такая получилась — от осинки не родятся, знаете ли, апельсинки. Папа стоял во главе всего. С детства помню, что в доме был траур, когда папа проигрывал, и счастье, когда он выигрывал. А у него реакция была всегда одна и та же — его рвало. И если проигрывал, и если выигрывал — вегетатика такая была. Я в него. Папа вставал в четыре-полпятого утра и бесконечно писал — упражнения, планы тренировок. Он совершенно, ну совершенно неленивый был человек. А мама — еще в десять раз неленивее. Она была внутренний лидер семьи. Потому что папа занимался самым великим делом — ну представьте, как жить с таким человеком? А мы с сестрой — мы имели все, вот просто все, о чем могли только подумать. Мы были окружены любовью. Галька моя любимая… Вчера было три года, как ее нет. Она преподавала русский и литературу. Когда она умерла, ее ученики справляли поминки в Америке, в Москве… Уже пожилые люди — они воспитывают своих детей так, как их самих воспитала Галя. Они собираются в день рождения Пушкина, вы это понимаете?

Родители никогда не расходились во мнении, я выросла в полном ощущении гармонии между ними. Ну, были какие-то, наверное, сложные моменты у них. Были ли ситуации, когда папа стоял перед выбором, не знаю. Это была взрослая тема, не хочу вспоминать. Но мы держались единым фронтом с мамой. 57 лет родители прожили вместе, и я никогда не испытывала такого счастья, как у них на золотой свадьбе. Когда на старости лет папа уже лежал на даче, он говорил — я так люблю слушать, как вы там щебечете… Потому что девочки, потому что все вокруг него. Мы всегда понимали, что у нас папа — гений. И он тоже это понимал. Может, я бы большего достигла, если бы побольше его слушала.

Про детство

Я себя вообще помню очень рано, с того момента, когда меня собака укусила за нос и за глаз, мне не было двух лет. Мы ходили с мамой на матчи, я помню этот лед на «Динамо», холод ужасный… Еще помню, что все вокруг было черным — люди в габардиновых пальто, воротнички эти каракулевые. Мама меня к себе прижимала и говорила, смотри, там, на льду, папа, вон, видишь, у него волосы белые, вьются. Ну представьте, залитый лед и там, далеко внизу, крошечные люди. В шлемах! А мама любовалась его волосами. Да как это можно было увидеть, с такой высоты?! Конечно, она не видела, и я не видела, но вот в памяти у меня это осталось. Потом я стала кататься. Меня на «фигурку» проклятую волоком волокли, мать била, тащила силой. У меня было совершенно безоблачное детство, но лупили меня как сидорову козу. Я была неслух ужасный, она меня звала «поперечница» — во мне был дикий дух противоречия. Да, вот так — сначала меня били, потом тащили, потом я не хотела, потом хотела… Вообще-то я хотела танцевать. Но папа был против. Он жестко сказал — артистов у нас в доме не будет. И я ему была очень благодарна за то, что он мне вот так дважды определил профессию.

Про учебу

Школу я любила. В доме было не принято делать что-то вполсилы, делаешь — делай хорошо, поэтому учебой никто не интересовался. И вдруг мама увидела, что у меня тройки. До этого я была отличницей, но уже начались соревнования, я стала пропускать учебу. И мама просто пришла в ужас. Мне было сказано все, что положено, тройки были исправлены на четверки. Но если свекровь Иля Моисеевна кричала мужу моему, Вове, в детстве за одну четверку: «Проклятый двоечник!», то мне никто ничего не кричал, этого в принципе не было.

Про любовь

Если говорить о любви, то, наверное, больше всего я любила свою профессию. И себя в этой профессии, не себя лично, а возможность творить. Вообще, мои мужья — не знаю, как они делили меня с моей работой. И не могу сказать, что я с этим справилась на сто процентов. Всегда стоял вопрос — или меня воспринимать так, или никак, я никогда не пыталась себя ломать. Душа ведь одна у человека и отдать ее можно только чему-то одному.

Но в семье я была тоже счастлива — ведь я была замужем за Вовой Крайневым, а он был гений. Говорил, что ему скучно жить, потому что он все прочел. Музыка, книги и мама — вот три главных его любви. Я тоже была в его жизни, но мною он гордился. И по-настоящему уважал мою работу. 33 года мы прожили вместе — я, он и Иля Моисеевна, моя свекровь Ей сейчас 94 года. У нас не близкие, у нас хорошие отношения. Она честна со мной, а я забочусь о ней. Она любила только Вову, она одна его воспитала, я это понимаю. Сами подумайте — никто еще из музыкантов на спортсменке не женился. А Вова очень любил спорт и на сюпке женился. «Сюпка» — это я, я же со стадиона Юных Пионеров. Я была избалована его любовью. У нас были абсолютно одинаковые понятия о том, что хорошо, что плохо, что такое подлость, что такое отношения… Мы были как люди одной крови, и это очень важно: страсть уходит, а вот это, базовое, остается. А как я была счастлива на его концертах, по-настоящему счастлива, я впитывала это! Сколько я дома послушала, когда он репетировал… Я сидела на репетициях Мравинского и Светланова, Дмитриева и Сондецкиса, была у них со Спиваковым на концертах во Флоренции… С Первым концертом Чайковского объехала с ним всю Японию. Ну когда бы, ну с кем бы я еще так… А что врозь с Вовой мы часто были — ну и что, ну и что! Так многие люди живут, которые занимаются искусством, что же делать… Вова был необыкновенный. Он подарил мне невозможное счастье — счастье общения и счастье музыки, так важной для меня. Это был абсолютно счастливый человек — совершенно не зацикленный на себе. То есть он знал себе цену, высокую цену, потому что играл так, как не играл никто. Но у него был такой, знаете, легкий талант. Он никогда не выставлял его наружу при общении с людьми. Хотя был, я считаю, небожителем.

Про успех

Все тренеры — эгоисты. Я не просто бескорыстно это делаю, нет, я без этого не могу. Это и есть та настоящая, огромная любовь, без которой невозможно дышать. Это не отпускает ни на минуту. Только такие вот придурки добиваются успеха… я так думаю. Эгоизм этой профессии в том, что, что бы ни случилось, ты идешь сюда, на каток. И если ты что-то слушаешь, читаешь или смотришь в театре — все, что видишь и слышишь ты снова и снова пытаешься применить в своей работе. Ты отвечаешь за судьбы талантливых людей, которых взял, ты все время должен себя для них развивать, оставаться на плаву и быть интересным. Поэтому я уважаю людей в разных профессиях, таких, которые, не жалея живота своего, путем работы безумной и человеческого мозга чего-то добились.

Про важное

Я не предам. Никого и никогда. И я никогда не понимала людей, которые уезжали отсюда. Не то чтобы я говорила про предательство Родины, но все-таки… Пока это не коснулось меня лично, моих друзей — я просто не понимала, как это хорошие люди могут из этой страны уехать. Но потом я поняла, что у них просто не было выхода. Я вообще не прощу измену, несправедливость по отношению к кому угодно, не только к себе. Если я была абсолютно открыта, а это использовали мои друзья, такого тоже ни простить, ни понять не смогу. Еще — я ненавижу просить. Могу попросить для кого-то, но не для себя. Уж если они не считают нужным «Мега-спорт» — вот этот дворец — назвать папиным именем, назвать дворец спорта именем Анатолия Тарасова… Я просила Лужкова, которого очень уважаю,— отказал. В стране — в этой стране! — нет ни одного катка имени Анатолия Тарасова!

О дружбе

Мои друзья — это Вовины друзья, музыканты, музыкальные критики. Еще подруги, одна — с которой я прошла всю свою жизнь, вторая, третья… Их подарила мне судьба. Мне кажется, я умею дружить. И ради дружбы готова многое терпеть, и чужое горе чувствовать как свое. Друзья заменили мне семью, любовь к которой была безграничной. Может быть, если бы был у меня ребенок — не было бы такой любви к друзьям, ушло бы это частично на него… Многие из моих друзей в Америке, но это все равно близкие люди, я не могу без них жить. Хотя… Вообще-то я не могу жить без любви, поэтому мне сейчас очень тяжело.

Про свободу

Я очень свободный человек, я ощущаю это изнутри. И не подстраиваюсь ни под кого. Если ты убежден — надо идти и говорить о том, в чем ты убежден. И я пошла на Поклонную гору, потому что я убеждена, что сегодня, именно сегодня, нам надо выбирать его. Путин — тот человек, который сегодня нужен этому народу, нас, русских, ни на минуту нельзя оставлять свободными. Нельзя оставить государство на тех людей, которые себя сегодня позиционируют… ну, как сказать… Вот Кудрин — он туда не пошел. Я ведь за всем, за всем этим слежу — что «Дождь» покажет, что Познер скажет. Вы посмотрите, что сейчас даже по Первому каналу говорят — раньше уже давно бы всех посадили! Люди просто забыли, как это бывает. Другое дело, что говорят одно, а делают другое… Ну, тут уж от конкретных людей зависит, от их совести. И вот как раз с этим — с совестью — проблема. И все равно, я уверена, что Путин — это правильно.

Про веру

Я крещеная. Крещеная Олимпиадой. В 1992 году с Климовой и Пономаренко я приехала в Альбервиль, имея практически безнадежную задачу — выиграть во Франции у французов. Я вошла на территорию Олимпийской деревни, там стоял батюшка, сказал, что он мой давний большой поклонник. Я говорю: «Батюшка, молитесь за нас. Вот у меня такая ситуация, практически безнадежная. Если выиграем, приходите утром меня крестить». Мы выиграли. Батюшка пришел назавтра в 10 утра.

Я так думаю, что человеку, который верит, ему легче жить. Хотя мне легче не стало. С тех пор, как случилась беда с моей сестрой Галей и с Вовой — а они были чистыми ангелами,— я вообще не понимаю, как это в церкви все устроено. Не могу туда пока войти. Не могу поверить, что все предрешено на небесах и что кто-то все сделает для меня. Мне надо знать, что я, как та трудолюбивая обезьяна, буду пахать и мои ученики выиграют. С Богом.

Про страх

Боюсь болезней близких людей. От этого страха и вообще по своей сути человеческой я могла бы заботиться об инвалидах. Я точно знаю, что им нужно и как это обеспечить. Если бы у меня были деньги, я построила бы свой каток и обязательно рядом сделала бы центр инвалидов. Вот вы задумывались, почему у нас параолимпийцы самые сильные в мире? Да потому что только таким путем они могут вырваться из этого ужаса и заработать нечеловеческими усилиями хоть какую-то крупицу нормальной, достойной жизни.

Про деньги

Деньги — это средство безопасности. Только я обращаюсь с ними нерационально. Точнее сказать — безобразно. Деньги нужны, чтобы чувствовать себя свободным, а еще — лечиться у врачей. Тогда ты чувствуешь себя хоть немножко защищенной. Я делала в Германии тяжелейшую операцию с заменой позвонков — это тоже вопрос денег. Слава богу, у меня есть немецкая страховка, но я смогла себе позволить привезти свою русскую подругу, няню. Это деньги. Машина — она тоже должна быть хорошая, потому что очень болит спина. Это опять деньги. А сами по себе деньги для меня ничего не значат. Больше всего я люблю тратить на подарки. И много кому помогаю, просто не пиарюсь. Деньги нужны, чтобы моя оставшаяся семья жила нормально. Чтобы моя свекровь жила в том же доме, где мы жили с Вовой, и смотрела на те рояли, на которых он играл. И для этих денег мне нужно работать. И быть востребованной. А чтобы быть востребованной, нужно собой заниматься. А чтобы собой заниматься, нужны деньги. Не хочу умереть нищей, как мой папа.

Про детей

Жалею только об одном — что не родила ребенка. Было ли это сознательным решением? Нет. Просто все время казалось, что мне восемнадцать и все как-то еще будет… И то, что я этого не сделала, конечно, глупость ужасная… Я думаю, это был единственный неправильный шаг в моей жизни. Потому что я бы осчастливила Вову. Но так уж получилось. Я поехала на сборы, куда мне не нужно было ехать, а надо было лечь и лежать… А я поехала в Одессу. Потому что Роднина вернулась в спорт, родив ребенка, и мне надо было ее принимать. И я попала в больницу. Я не принимала никакого решения — просто попала в больницу. Врач сказал: «Не езжай». А я подумала, будь что будет… И сейчас рядом со мной нет близкого человека. Но главное — Вова! Вова должен был быть отцом ребенка. Он был бы потрясающим отцом. И вот этого, настоящего, в моей жизни не было. Да… Эта профессия в чем-то ужасно разрушительна. Ужасно. Но что бы ни случилось — ты идешь сюда, на этот лед.

Про себя

Какая я? Проклятая. Проклятая этой работой. Говорят, я добрая. Наверное, чрезмерно. Еще — не помнящая зла. И — очень редко — не прощающая подлость, но чужим. Своим я все прощу, вернее — не замечу. Я — прямая очень. Я — хитрая, нехитрых тренеров не бывает. Но, главное — я всегда готова помочь. Как Галя, как мама, в ущерб себе — все равно как. Вот я с вами говорю, а у меня дико болит голова. Но я не могу раньше времени закончить разговор, потому что я очень ответственная. Быть менее ответственной — легче.