Ольга Свиблова: «Мне дан дар — восхищаться даром других»

Рубрику ведет Ольга Ципенюк

Про корни

Меня вырастила бабушка с маминой стороны. Она дала мне то количество любви, которое нужно человеку, чтобы он вырос нормальным,— нас, как цветы, надо поливать вначале, в сенситивном возрасте. Бабушка была фантастической женщиной, из семьи, где было 16 детей. Папа ее работал каким-то начальником таможни в городе Нежин и мог их всех прокормить. Но однажды случилась трагедия, странная. У них была любимая сиамская кошка, она спала с отцом. В один прекрасный день утром пришли в комнату и видят — кошка лежит у него на горле и лижет кровь. Перекусила ему артерию во сне… Поэтому я не люблю сиамских кошек.

Дедушка с маминой стороны — комбриг Косматов. Был генералом Белой армии, потом генералом Красной армии. У него была открытая форма туберкулеза, и, когда в конце 1930-х сгустились тучи, он этим воспользовался и уехал в Среднюю Азию, что помогло ему умереть в 1942 году своей смертью.

Папа мой работал в Курчатовском институте, делал какие-то лопатки для реактивных двигателей и мечтал, чтобы я была инженером. Имел огромное количество авторских свидетельств, медалей за изобретения… Я папу обожала, он был теплый. Чужие люди, друзья, дети, собаки — все его любили. Папа умирал в раковом центре, лежал там месяцами, и до сих пор, когда я прихожу на Каширку, меня там все знают — из-за него. Потому что люди с тяжелыми заболеваниями, как правило, думают о себе. А папа, лежа в больнице, все вокруг чинил. Я там несколько лет назад была, и мне опять показали: «Вот линолеум, который ваш папа залатал, вот стиральная машина — до сих пор работает, вот утюг, который он починил». Он своими руками делал ремонт, создавал какие-то фантастические дизайнерские люстры из железа, найденного на помойках. У папы был вкус, интуиция на прекрасное. Если бы он еще не пил, было бы совсем хорошо… Маму безумно любил, она над ним царила. Мама всегда работала,— как лошадь, на трех работах. Она гениальный преподаватель, может стул научить немецкому языку. Никогда не говорила мне, что делать. Когда я спрашивала: «Мама, как поступить в этой ситуации?», она всегда говорила: «Решай сама». Я дико обижалась, думала, что она меня не любит. А сегодня говорю — спасибо мамочка, спасибо. Ты мне дала главное — я умею решать сама.

Про детство

Мы жили в замечательной коммуналке, где не было ванной, то есть была, но в ней тоже кто-то жил. В квартире была куча детей и жена милиционера, тетя Клава, такая настоящая русская женщина из какой-то прекрасной деревни, поила нас своим грудным молоком — у нее родилась дочка и молока было столько, что девать некуда. Во дворе был сарай, рядом всегда туча прирученных дворовых собак, я ужасно их любила. Говорила, что вырасту и буду пастухом собак.

Во время фестиваля молодежи и студентов я заболела туберкулезом, ножки отнимались. Врач сказал, что мне надо есть кислую капусту — я ее с тех пор видеть не могу — и заниматься спортом. В Марьиной Роще на искусственном льду меня водили с двух сторон два тренера — ноги мои были абсолютно диагональные и подкашивались. Дома мама ставила меня на табуретку, сама с палкой стояла и говорила: «Сделаешь пять пистолетиков». Потом шесть, потом сорок — это она из меня выбивала. Я плакала, а она повторяла: «Не сделаешь — с табуретки не слезешь». И до сих пор я глубоко уверена, что в детей кое-что надо вбивать.

Про учение

На психологический, куда я хотела поступать, надо было сдавать биологию.

Мама дала мне деньги на частного преподавателя и год ходила без зимнего пальто… Я влюбилась в биологию — цикл развития кольчатых червей казался мне прекрасней, чем музыка сфер. И решила поступать на биофак. На первом курсе ставила опыт по полиплоидии с бобовыми — у меня была дикой красоты теория, которую бобы должны были подтвердить. Бобы проросли абсолютно не тем образом, и для меня это была трагедия. Но я сделала вывод, что жизнь всегда права. В результате все-таки ушла на психфак, где у меня была гениальная профессура, большие ученые — Блюма Вульфовна Зейгарник, Гальперин, Лурия, Эльконин, Леонтьев…

Про дружбу

Старых дружб у меня немного, и я совсем не ностальгирую по счастливым 1970-м или 1960-м, когда жили только дружбой. Все равно все, что ты делаешь, ты делаешь только для внутренне очень близкого референтного круга. И мое ближайшее окружение — это люди, которые живут во мне, неважно, общаемся мы при этом или нет. Там мой бывший муж Алеша Парщиков, которого нет уже пять лет, там мои преподаватели, там художники… Я не могу сказать, что дружу с Ильей Кабаковым, но этот человек изменил мой мир. Нас свел Иосиф Бакштейн, тогда влюбленный в меня. На нескончаемой лестнице в Доме России, ведущей к мастерской Кабакова, он останавливался на каждой ступеньке и целовал мне ушко. Когда я увидела работы Кабакова — это был шок. Мы проговорили до 6 утра и мир переменился… Где-то в моей голове живет Паша Лунгин, и я не только смотрю его фильмы, нет, я его глазами всматриваюсь в какой-то кусочек жизни. И мне не нужно с ним для этого каждый день общаться. Я уверена, что личность формируется благодаря встречам с такими масштабными людьми. В моей жизни их было много. Мы нечасто видимся, они разбросаны по миру, но я точно знаю — это братство. Здесь работает очень звериный инстинкт: выбираешь равных. Только желательно выбирать не равных, а тех, кто больше и выше тебя, тех, кто тебя заряжает…

Про любовь

В 18 лет я собралась под венец с хорошим мальчиком. Для меня первый мужчина и штамп в паспорте — это были совпадающие вещи: я же хотела строить коммунизм, я была моральной девочкой. И вот уже есть дата регистрации в загсе, а я чувствую, что мне все хуже. Вроде бы влюблена, и есть белое платье, и фата, и все как положено. Но при этом понимаю, что мне не надо за этого человека выходить. Что он хочет детей, а я хочу собачку. И я отравилась — наглоталась снотворного. Мама меня откачала. Я спрашиваю: «Ну что, идти в загс?» Она говорит: «Решай сама». Так у меня появился штамп в паспорте. Но в тот же вечер, понимая, что за штампом последует все остальное, я сбежала. Пришла через три месяца разводиться, смотрю на него и думаю: «Боже, какой чужой человек»…

А через год появился Алеша Парщиков. Когда нас регистрировали, на вопрос типа: «Согласны ли вы до конца жизни быть вместе?» — он сказал: «Мы попробуем». Попробовали. Это затянулось на 18 лет. Все эти годы я очень много плакала. Когда я оказалась без Алеши и обнаружила, что можно не плакать,— это было удивительным открытием. Но я бы не отдала ни дня, ни минуты из тех, что мы были вместе. На свадьбу я связала Алеше шарф с двумя буквами «М» — Мастеру от Маргариты. Я не могла просто жить с мужчиной, мне надо было служить. Это был мой выбор, смысл жизни был в Алеше. Его поэзия вытесняла все, она мне безумно много дала, построила мой мозг в другом направлении. Хотя когда я его встретила, то была гораздо более образованной девочкой, чем он: знала наизусть половину Цветаевой, Пастернака и так далее. А Алеше незадолго до нашего знакомства друг сказал: «Слушай, твои стихи похожи на Пастернака». Он ответил: «Так возьмем водки, пойдем к Пастернаку, выпьем»… Понимаете? Он был гений как бы без культурной прослойки. Но сколько я ему могла служить, столько я служила. Алеша не мог любить, он мог быть влюбленным. А я его любила. Это было то самое сумасшествие, о котором непонятно — продуктивно оно или нет. Просто я знала, что этот человек мне послан.

Я его любила, а вот влюбилась в другого. У него были дети, у меня был Алеша. И было довольно трудно пережить эту влюбленность так, чтобы она никого… чтобы никому не сделать больно. И Алеша… Я думаю, что он даже не догадывался об этом, и соответственно надеюсь, что не сделала больно и семье того человека, который в конце концов все равно с ней расстался. Бывает наваждение, и ты через него проходишь.

Потом в моей жизни появился Оливье Моран, и я смогла полюбить — мужчину, который мне это чувство возвращает. Эта любовь 22 года стоит за мной, любовь человека, которого я не так часто вижу… Не было бы ничего — ни музеев, ни меня сегодняшней, если бы не он. Все, что я сделала, сделано с Оливье. Не потому, что он давал деньги на этот музей,— это совершенно неважно. Первым его подарком мне был факс, по которому он мне стал посылать: «Люблю, люблю, люблю…» — целые страницы. И так каждый день, и сегодня тоже. Ты, конечно, подпитываешься — от искусства, еще от чего-то, но все-таки любовь — это главный ресурс.

Про успех

Я не понимаю, что такое успех. Моя жизнь — это хождение по минному полю, каждый день здесь что-то взрывается. То, что я обязана быть публичным человеком, да, это обязательство, которое я взяла, когда открыла музей. Вся цепь моих жизненных событий: математическая школа, факультет психологии, документальное кино, Каннский приз, и приз в Чикаго, и этот музей — все как бы цепь случайностей, но это, конечно, не случайно. Каждый раз я влезала туда, где, мне казалось, зияет дыра. Можно называть это успехом, но для меня это просто способ существования.

Про главное

Я получаю дикое удовольствие, когда у других что-то хорошо сделано. Меня так научила мама, и спасибо ей за это. Восхищаясь тем, что делают другие, ты сам растешь. В детстве на уроках литературы я серьезно разбирала Чернышевского, это до сих пор один из любимых писателей. И больше всего мне нравится его теория разумного эгоизма: мы делаем что-то для других не потому, что мы такие хорошие, нет, ни фига. Мы это делаем для себя. Просто одному для себя нужно попасть в список Форбса, а другому нужно, по крайней мере, оберечь свою душу от говна.

Про Бога

Я думаю, что верю, а вот что думают там, наверху, проверим, когда встретимся. В юности мне казалось, что вокруг меня есть стакан стеклянный, такая оберега, понимаете? Вот ты идешь, а между тобой и миром есть странная невидимая сфера — мой ангел-хранитель, как бы он ни назывался. И я помню, как это разбилось. Как много лет я мучительно собирала эти осколки, как выстраивала себя заново, потому что сделала то, что не укладывалось в мои представления. Это не было страшным, так поступают миллионы, это касается какой-то там личной жизни, неважно. Никому не было больно, никто ничего не заметил, но поступать так было не надо. И я за это долго платила.

Про свободу

Я всегда была абсолютно свободной, во мне это растили — спасибо маме и папе. И этот заряд очень трудно растерять. Сегодня, конечно, свободы у меня меньше. Во-первых, потому что больше опыта — лучшие вещи возникают тогда, когда ты еще не знаешь, чего тебе нельзя. Но, в отличие от многих, я считаю, что уроки истории учат. Так что, исходя из русской истории, надо понимать, что весна, осень, заморозки — это нормальный цикл. Я точно знаю, что мы нормально пройдем свой кусок спирали. Конечно, это оптимистичный прогноз, просто в России надо жить долго. Когда-то на даче Вознесенского мы спорили — надолго ли открылась дверь. Мы думали, что этот глоток свободы во время горбачевской оттепели, он лет на семь. Надо было спешить, потому что все были уверены, что дверь снова закроется. И, может быть, это дало мне дикий импульс работать. А нам отвалили столько свободы, о чем мы и не мечтали. Ну а то, что началось на Болотной,— я знала, чем закончится. Это нормальная ситуация, ее надо просто пережить, сохранить человеческий потенциал. Все зависит от нас. Можно сидеть и стонать бесконечно — свобода, несвобода. Но, в конце концов, каждый делает жизнь своими руками.

Про страх

О своей смерти мне думать некогда, но вот близкие — чтобы они не болели, не мучились,— меня этот вопрос очень волнует. Первое желание всегда — чтобы были здоровы те, кто рядом. А на остальные страхи, наверное, у меня просто нет времени. Ну или сил — точнее, есть, но жалко их на это тратить.

Про деньги

Я много лет была одета из комиссионки на Герцена. Два раза в год — весной одеться на лето и осенью на зиму — я шла туда, мой лимит был 14 рублей. Я и сейчас могу носить юбку за 10 долларов, мне не всегда нужна вещь с лейблом. Сегодня я покупаю очень разумно, потому что у меня всегда есть карточка мужа. Покупаю редко, потому что вещь должна войти с тобой в контакт, прирасти, как кожа. Долго идешь к пониманию себя, но когда ты понял — исчезает потребность каждый день менять стиль.

Если бы денег свалилось много — я бы купила частный самолет: ненавижу аэропорты, особенно все эти антитеррористические меры, которые мне всегда унизительно проходить. Еще я покупала бы много искусства, чтобы подарить его в музей, потому что другой ценности для него не вижу. Я, наверное, и должность директора музея выбрала, потому что знала, что никогда не буду большим коллекционером, иначе разорю себя, мужа и всех вокруг. Но я не боюсь бедности: умею сварить кашу из топора, могу работать уборщицей, могу дворником. Мне не важен социальный статус, не нужны власть и деньги — я не люблю ни то, ни другое.

Про детей

Глубоко уверена, что детям не надо оставлять большого наследства, потому что это их разрушит. Мы должны дать им только образование — вот здесь надо все заложить, лечь костьми, но дать лучшее. А дальше пусть сами выкручиваются. Хорошая ли я мать — не знаю, надо у Тимофея спрашивать. Думаю, я могла бы дать ему больше времени и наваливать на него меньше своих проблем, взрослых и личных, с момента, когда он родился. И сейчас я каждый день пытаюсь… Вот он сегодня ждет моего звонка, а уже полночь. Он мне вчера позвонил, но я была настолько уставшая, что не могла говорить. Но он знает, что надо ждать. Другой вопрос — приятно ли ему? Смею надеяться, что он меня понимает. А что касается дела, которым он занимается, мое отношение будет всегда не материнским, а только профессиональным — как к любому художнику, по гамбургскому счету.

Три слова о себе

Я живая, я люблю future. Это единственное, что мне интересно, и думаю, что мне удается его чувствовать. Во всяком случае — пока. А еще, думаю, что мне дан дар — восхищаться даром других. Служить ему — огромное удовольствие.

Свиблова Ольга Львовна

Официально

Родилась 6 июня 1953 года в Москве. В 1978-м окончила факультет психологии МГУ, позже обучалась в аспирантуре, где писала диссертацию по психологии творчества.

С конца 1980-х до середины 1990-х Ольга Свиблова активно занималась документальным кино об искусстве. Ее режиссерские работы «Кривоарбатский переулок, 12» (1987), «Черный квадрат» (1988), «В поисках счастливого конца» (1991), «Дина Верни» (1995) отмечены призами на фестивалях в Лозанне, Канне, Чикаго, Бомбее, Париже.

Свиблова с середины 1980-х годов занимается кураторской деятельностью: на ее счету более 500 проектов в области современного искусства и фотографии. В 1996-м она основала и возглавила Московский дом фотографии (в начале 2000-х был объединен с созданным Мультимедиа Арт Музеем в Мультимедийный комплекс актуальных искусств). Во второй половине 1990-х Свиблова организовала и стала постоянным художественным директором Московской фотобиеннале, конкурса «Серебряная камера», фестиваля «Мода и стиль в фотографии». В 2006-м открыла Школу фотографии и мультимедиа им. А. Родченко. В 2007 и 2009 годах — куратор павильона России на Венецианской биеннале современного искусства.

С 2012-го Свиблова входит в Общественную палату РФ.

Член Российской академии художеств. Имеет отечественные и зарубежные награды, в том числе орден «За заслуги перед Отечеством» II степени, орден Дружбы, является кавалером ордена Почетного легиона (Франция), командором ордена «За заслуги перед Итальянской Республикой», лауреатом премии «За вклад в области культуры» им. В. Де Сика (Италия), премии в области современного искусства «Инновация» (РФ).

Замужем за французом Оливье Мораном, имеет сына от предыдущего брака, Тимофея Парщикова (фотограф).

https://www.kommersant.ru/doc/2335743