Леонид Парфенов: «Я привык ни на кого не рассчитывать»

Про корни

Я родился в райцентре Череповец, в роддоме на углу Горького и Красноармейской. Но самые важные впечатления детства и юности — это родина деда по матери, деревня Улома Вологодской области. Там финские названия, Улома — «сырая земля», Уломаа, конечно, должно быть, но русские не будут тянуть двойное «а». Папа, как почти все в Череповце, работал на металлургическом заводе, дослужился до главного специалиста по электротехническим сталям. Было понятно, что он занимается настоящим делом, большим и важным. Такая была установка — даже не в семье, а вообще в моногородах, где непроспавшиеся люди на улице спрашивают: «С-сегодня как-кая смена ра-работает»? Просто — вышел на улицу, спросил, а там все знают: «Сердешный, какая третья? Уж третья была уж!» К металлургии меня не тянуло, но был общий принцип — что работать надо много и что работа может начаться когда угодно: плавка может быть ночной, совещание может быть внезапным, магний в составе стали может просесть, в ЦХП что-то может произойти… ЦХП — это цех холодного проката.

Мама преподавала в школе историю. Был такой стеллажик — он еще у мамы жив, нам его соседи отдали на бедность, под книжки. На четвертой полке от пола стоял Ключевский, василькового цвета. Оттуда у меня острое чувство истории. Вот давайте выйдем и прямо тут, на углу Даева и Сретенки, у десяти прохожих спросим: сначала Анна Иоанновна, а потом Елизавета Петровна или наоборот? А я всегда помню. Из-за мамы, из-за Ключевского, из-за книжек типа «Что такое? Кто такой? Спутник любознательных» у меня в очень раннем возрасте сложилось ощущение истории как процесса. Так что две эти вещи — папина бесконечная работа и мамин Ключевский — то, из чего я вырос.

Про детство

Мы были скорее бедные, да. Я не помню никакой покупки вообще. А те редкие, что случались, совершенно вышибали из колеи — годами решалось, купить ли сапоги… В нашей первой квартире, в хрущевке, всегда работало радио — телевизора не было. И из радиоточки — «Навстречу утренней заре, по Ангаре, по Ангаре…» и вот это, пронзительное: «Верят девочки в трудное счастье…» Строгой считалась мама: «Я тебе сказала» — и как отрезала. Кремень. Шлепала тапком, было очень удобно: я тощий был. И когда я: «У-у, больно» — то она: «На то и дАвано, чтоб было больно». Бабушка с дедушкой были еще строже. И там тоже все было с прибаутками, эти все «Вот пришли незваны, дай бог, уйдем не драны», «Акуля, что шьешь не оттуля? А я еще, милая, пороть буду». Вообще, я вырос в очень такой русской стихии, все эти «чо как нерусский?», «чо не по-русски сделано» — это было не против кого-то, а просто никого других вокруг не было. В шестом классе я в классном журнале увидел, что Людка Логвиненко — украинка. Был совершенно поражен! Ну это, как мы знали абстрактно, что существует Буэнос-Айрес, но никто ж всерьез не рассчитывал там побывать. При этом вокруг царила обстановка бытового, абсолютно естественного антисоветизма, полная убежденность в том, что по радио — какая-то ненастоящая жизнь, нежить. И тот, кто говорил хоть что-нибудь правильное, советское, на него косились: «Больно идейный».

Про учение

Школу я не очень любил. Был задавакой — лучше всех по гуманитарным предметам, по истории, разумеется, всегда пять… Зато ничего не понимал в точных, все списывал. На выпускном мне попался конденсатор, я нарисовал прямоугольник — тут контакты, тут плюсик-минусик, и все, больше ничего не могу. Рассказал, что первым конденсатором была лейденская банка — запомнил, потому что в параграфе это была единственная гуманитарная фраза. Дальше вывалил все, что знал про город Лейден. На что мне сказали — блестящее вступление, переходите к ответу. А мне нечего сказать… Главным всегда была история, ее ощущение — как ленты, которую нужно разматывать. Как что происходило, из-за чего началась вот та война, значит, сначала Ливония, потом на юг, еще при Софье, потом напрасный вот этот поход азовский… Я потом увидел в западных учебниках именно такие ленты: здесь правление одних, а в это время в другой стране — правление других. Просто чтобы понимать — застал Хрущев Трумэна или только Эйзенхауэра? Ну вот зачем я помню — когда в Венгрии был Ракоши, когда Надь, когда Кадар? А потому что у меня они в одной ленте выстроены.

Про дружбу

Друзей у меня мало, большинство — коллеги по профессии. Потому что дело остается главным в жизни, это такой папин завет. А поскольку конъюнктура для журналистики в России хуже и хуже, то люди, которые вопреки всему что-то делают, мне очень дороги. Вот Андрей Васильев, это муж русской журналистики, его сейчас в работе нет — и она овдовела. Не могу сказать, что мы друзья, ну, понятно, кто друзья Андрея Васильева — Миша Ефремов и так далее. Я не в этом кругу, просто я столько не выпью, но… Вот эта преданность делу и понимание, что вот здесь — лажа, а здесь — не лажа! По нынешним временам это большая редкость. В последней программе «Намедни» была куча проектов с «Коммерсантом», потому что в одиночку невозможно настаивать, что все шагают не в ногу, один ты — в ногу. Но случись что среди ночи — я не буду никому звонить, буду справляться своими силами. Мысль о том, что друзья — это те кто, знаете ли, «в трудную минуту»,— это не мое, я привык ни на кого не рассчитывать.

Про любовь

Я часто видел людей, окрыленных влюбленностью,— она открывала в них прекрасные черты. Вообще, способность относиться к кому-то лучше, чем к себе, это ведь божий дар — не всем дано. Мы с Чекаловой вместе 26 лет, но как-то мне ужасно неловко об этом говорить, не люблю и не умею. Ну хорошо, когда мы познакомились, она работала в газете «Советская культура». А я стал лауреатом Всесоюзного телефестиваля программ для молодежи и как перспективный автор из регионов был порекомендован в качестве внештатника. Тогда завотделом «Культуры», Авдеенко, после первой моей публикации сказал: «Вот, Лена, очень обратите внимание». Через полтора года на нашей свадьбе он говорил: «Ну я ж не до такой степени это имел в виду!» Конечно, нам интересно то, что каждый делает. Это же я, кстати говоря, ее кулинарную стезю превратил в карьеру. До этого была просто скупка поваренных книг и поедание разносолов дома. Но давайте не будем про нас. Я, когда читал главки про любовь в других ваших интервью, еще подумал, что я на такой разговор не способен.

Про главное

Я считаю главной в мире роскошью делать только то, что интересно. Если нет — даже не пытаюсь узнать, сколько за это заплатят. Рэпер Noize сказал очень правильно — делаешь не для себя, не для других, а для таких, как ты. Вот и смотришь на свои книжки и фильмы глазами таких, как ты. Вот это им прикольно, а про это они не знают, я и сам-то недавно раскопал — и нужно сначала напомнить про известное, а потом вести речь дальше. Это — «ту мач», а это — «маловато будет». Вот это фото на разворот оценят, а то — «боян», а вон то — не догонят. Ощущение, что я могу сделать что-то интересным для других,— главное в моем деле.

Про успех

В кадр я вошел — если под этим подразумевать успех — уже тридцатилетним. Первая программа «Намедни» вышла в 1990-м. Помню — отоваривают талоны на сахар. Гигантская очередь, я тоже стою, запасся газетами. И вот какая-то тетя — знаете, всегда есть такие активисты в очереди — всех расставляет: «Нет,— сначала вот он, потом эта дама, потом «намедня», а только потом вы». Тогда я понял, что такое узнавание. Я не знаю меру успеха, не понимаю, до какой степени я сейчас в тренде, считаюсь ли по-прежнему каким-то там лидером жанра. Из текущей журналистики я был удален в середине 2004 года. Делаю по фильму в год, которые смотрит — как и телевизор вообще — все меньше и меньше народа. Несколько десятков тысяч просмотров на YouTube фильма «Глаз Божий» — ну какой это успех? А максимум просмотров — несколько миллионов — у рэпа «Дмитрий Анатольевич, нам вас жалко», который мы записали с Собчак и Васей Обломовым. Могу себя утешать, конечно, тем, что ни одна книга-альбом не продается в России таким тиражом, как «Намедни». Что делать, такое время. Я к этому спокойно отношусь.

Про свободу

Наверное, я свободный человек — ни на кого не работаю, делаю, что хочу, и мне хватает денег. Не считаю зазорным ни съемки в рекламе, ни ведение мероприятий: я же журналист и ведущий — ну вот и веду. Я в токсидо нормально выгляжу, и на вопрос из зала не потеряюсь, и если упадет микрофон — выкручусь. А что касается свободы в России, знаете, мы же все вышли из ситуации, которая была при советской власти,— что общественного проекта нет и надо реализовывать личный. Ну, не знаю, нельзя любить это государство, нельзя хорошо относиться к этой власти, но надо достойно жить. В той же ситуации мы теперь в России — просто на более высоком материальном витке. В этом главное разочарование прошедшего года — что в ближайшем будущем общественного проекта не случится. При советской власти казалось как: вот если будут кафе как за границей, то точно не будет КПСС. Оказывается — нет! Кафе есть — но и они есть. По уровню настойчивости на своей политико-церковной монополии уже сравнялись с ЦК, по уровню контролирования, беззастенчивого запрещения всего. А эта рокировочка 24 сентября 2011 года, просто политическое прохиндейство. Да, и Болотная, и Сахарова — знак того, что шанс есть, но реализован он будет не скоро. Конечно, сколь веревочке ни виться — другого пути, кроме как в Европу, нет, но мы прос…и двадцатый век и опять топчемся на месте. Я не знаю, есть ли, кроме Китая периода упадка, страна, которая так упустила себя, как Россия в прошлом столетии. Только Китай-то вон как наверстывает…

Про страх

Я вообще человек очень беспечный, у меня нет страхов. Видимо, это неправильно, надо чего-то беречься, опасаться: мучительной смерти, того, что будешь жалкий, слабый, не сможешь обеспечивать себя. Но почему-то нет, не боюсь. Это звучит самонадеянно, хотя, может быть, я просто не могу покопаться в себе и это разыскать. Я живу проектно — все годы помню по тому, что тогда снимал. Поэтому у меня есть задачи все время: последние фотки заверстать, и с дизайнером посидеть, и потом выбрать снимок на разворот — вот такое у меня копание в себе. Не до страхов.

Про веру

Я, конечно, верующий. Я не верю в загробную жизнь, но не может быть, чтобы над нами никого не было. И если говорить про бессмертие души, то я его понимаю интеллигентски — что Пушкин умер, а стихи его живут, вот так. Имею в виду ощущение высшего разума и высшего добра. И высшего суда — не в том смысле, что это трибунал и судьи-заседатели с белыми крылышками, нет, но как этические нормы — он есть. Я часто думаю про кого-то: «Вот ведь бесстыжая тварь, вот ведь бога не боится!» Ну не может такая кривда быть, нельзя так нагло выдавать черное за белое, так делать вид, что ты печешься о чьем-то благе, а на самом деле только о своем. Это просто позор рода человеческого — депутатский корпус, например. Не должно такое даром сходить с рук! Хотя я понимаю, что их похоронят в роскошных гробах красного дерева, и владыка над ними пропоет, и все будет чудесно.

Про деньги

Есть текущие траты — ну, жизнь и жизнь. На что трачу с удовольствием? Только на путешествия. А если бы свалилась на меня какая-то гигантская сумма — значит, не искал бы денег на фильмы, а делал бы на свои. И не снимался бы в коммерческих проектах. Не стал бы еще покупать недвижимость, все-таки это обременительно. Я свой образ жизни менять не готов и, честно, не очень понимаю, зачем нужен особняк на озере Комо. Я бы, скорее, в лучших отелях останавливался. Предпочитаю приезжать куда-то на все готовое и уезжать через 3-4 дня.

Про детей

Я от детей ничего не жду и мысль о том, что дети — это инвестиция, мне чужда. Нужно дать им стартовые возможности, чтобы у них был выбор, передать культуру, этику. Хороший ли я отец — не знаю. Наверное, мое отсутствие дома и занятость пришлись именно на то время, когда я был сильнее всего им нужен, но, думаю, лучше спрашивать их. С другой стороны, есть некая компенсаторика в том, что они получили образование — лучшее, чем получил я. Чтобы не было, как у Коржавина: «Годы потрачены на постиженье / Того, что должно быть понятно с рожденья».

Три слова о себе

Я стараюсь быть независимым в суждениях. Если мне кажется, что это хорошо,— буду говорить, что хорошо. Наверное, во мне есть упрямство и воля — в отстаивании такой модели жизни, которую я выстроил. Иногда говорят — ты вообще подумал, что сделал? Тебя же отдача замучает! А я — нет, не подумал, просто как хотел, так и поступил.

https://www.kommersant.ru/doc/2143788