Леонид Печатников: «Повезло встретить тех, кто поверил в меня»

Леонид Печатников в детстве

Фото: фото из личного архива

Про корни

Папа мой родился в Псковской области, в городке Невель. Его отец воевал в Первую мировую, попал в плен и вернулся оттуда богаче, чем уходил. Поэтому, когда во Вторую мировую немцы подошли к их городку, его жена, моя бабушка, говорила: «Чего вы боитесь? Исаак рассказывал, что немцы — интеллигентные люди. Он работал у бюргеров, когда был в плену, они даже собирались его крестить и женить на своей дочке…» Так бабушка осталась в городке со стариками-родителями. Их свезли в место под названием «Голубая дача», они вырыли себе ров, в который из пулеметов их всех и уложили… Мой отец после школы, весной 1941-го, поехал в Москву, в институт. Началась война — ушел добровольцем. Его полк начинал под Москвой, потом Берлин, Прага… Медаль «За отвагу» он получил на Курской дуге и очень свято к этому относился

Мамины предки из Украины перебрались в Подмосковье. Купили в Лосиноостровской часть деревянного дома с удобствами в огороде, в этом доме я и вырос. Мамин отец умер очень рано, я его не знал. А ее дядя, с которым мы жили, собственно, и был мои обожаемым дедом. Он из кантонистов — солдат, которых забирали из местечек, как по оброку. Те, кто побогаче, давали денег на армию, а в солдаты брали, как правило, самого бедного. Так мой дед Владимир Наумович Катеринский попал в царскую армию. Участвовал в Первой мировой войне, имел Георгиевские кресты, служил у Деникина и всю жизнь ненавидел советскую власть. А мой папа на фронте вступил в партию, был преданным коммунистом и, если бы не борьба с космополитами, должен был стать первым секретарем Бауманского райкома комсомола. Ну, по понятным причинам, не стал. Никогда не забуду, как папа приходил с собрания и пересказывал на кухне очередные решения партии, а дед держал меня на коленях и бормотал под нос: «Боже мой! Опять врут, все врут… Это бандитская власть…» Потом дед тяжело болел, мой отец ухаживал за ним, а сейчас они лежат в одной могиле. Вот так вот все… закруглилось, да.

Про детство

Я с трех лет мечтал быть врачом — играл в куклы, делал им уколы. Врачом была мама, и я обожал все, что было связано с ее работой,— запах лекарств, белые халаты… Однажды сбежал из детского сада к маме в поликлинику. Пошел в зубной кабинет, где мне разрешили мыть зубные лотки — я получал от этого огромное удовольствие. В саду поднялась паника, меня нашли и здорово наказали.

Когда я пошел в школу, жили мы в заводском доме на Соколиной горе. Тогда это была страшная рабочая окраина — то, что теперь называют криминальным районом. Я в семь лет начал курить, ко 2-му классу имел два привода в милицию. Чтобы изолировать от улицы, меня отдали во французскую школу далеко от дома. Учился я хорошо, а что касается воспитания, родители у меня как бы поменялись ролями: папа обожал, все прощал, а мама была довольно строгой, предъявляла претензии, требования. Они, конечно, оба меня безумно любили, но папа — как-то особенно, по-матерински.

Про учение

Мама, сама врач, не хотела, чтобы я стал врачом. А папа очень меня в этом поддерживал. И сегодня медицина — моя жизнь.

Я учился профессии довольно давно и, знаете, рискую попасть в число тех, для кого раньше небо было голубее, а трава зеленее. Но если анализировать то, что происходит сейчас с медицинским образованием, то иного слова, кроме «катастрофа», я подобрать не могу. Тому есть масса объективных и субъективных причин. Все началось, думаю, в 1970-е годы, когда профессиональный рост стал определяться не способностями, а связями, партийностью, общественной нагрузкой. В результате те, кто имел шанс попасть в аспирантуру и стать потом преподавателями, ими не стали. То есть мы говорим о крахе школы. Многие — не хочу оскорбить всех, но очень многие — стали профессорами, ни разу не прикоснувшись к больному. Терапевты не знают, извините, куда «вставить» фонендоскоп, хирурги защищают диссертации, ни разу не встав к операционному столу… Сегодня медицинское образование в России постыдно низкое, я вынужден это признать. Можно вливать в отрасль миллиарды, но если учить некому — все бесполезно. Мы пытаемся хотя бы в Москве что-то изменить. Будем создавать в ближайшее время университетские клиники: попытаемся заставить людей и учить, и учиться. Ведь врач как музыкант — если каждый день не учить что-то новое в профессии, то навык пропадает невосполнимо. Вот почему я стараюсь не засиживаться в этом роскошном кабинете — езжу по больницам, смотрю пациентов, провожу конференции. И, знаете, мне приятно, что московские врачи уже не воспринимают меня как начальника: зовут не для того, чтобы лишний раз поклониться, а потому что им важно мое профессиональное мнение.

Про дружбу

Когда я думаю о близких друзьях, то понимаю, что их мало и часто они старше меня. И это я стремился попасть в их круг, а не они в мой. Я тянулся к тем, кто был образованнее меня, жил более интересной жизнью. Мой ближайший друг с институтской скамьи Миша Кончаловский — потомок одного из самых ярких русских терапевтов Максима Петровича Кончаловского, сам прекрасный врач. В их доме я проводил массу времени, там собирались великие современники, мои учителя — Евгений Михайлович Тареев, Зинаида Адамовна Бондарь, Абрам Львович Сыркин… Поначалу, как любой мальчик, я хотел быть хирургом. Но довольно быстро понял, что у меня и руки не годятся, и, главное, характер — нет терпения стоять, вышивать… А у Кончаловских среда была терапевтическая, и я ощутил, что это мое. Так что этим людям я обязан своей, так сказать, профориентацией, а еще своими взглядами: среда там была во многом диссидентской и мои убеждения сформировались под влиянием этой семьи и этой дружбы.

Про любовь

Сложное, малоизученное явление природы… Химическая реакция, потом физический эксперимент и лишь затем — высшая математика, задачка со множеством неизвестных. Кто-то решает ее с ходу, а кто-то ищет решение всю жизнь. И не всегда находит. Впрочем, лично мне традиция предписывает больше всех любить маму.

Про успех

Мне повезло встретить людей, которые поверили в меня, вложили деньги, и я создал клинику — с теми принципами работы, которые считал правильными. Уверен, что сегодня — это лучшая клиника в Восточной Европе, не только в России. Вот мое, лично мое, главное жизненное достижение. Ну а вообще мой успех в том, что я врач. Пусть не станет ни чинов, ни званий, ни этого кабинета — профессия всегда будет со мной.

Происходит смена элит, / И у каждой что-то болит. / Кто-то потерял аппетит, / Кто-то плохо спит. / Это значит, что навсегда / У меня есть хлеб и вода, / Мясо и вино иногда. / Значит, буду сыт. Можете опубликовать, это мои собственные стихи. (Смеется.)

Про свободу

О какой свободе мы мечтали? Чтобы в книжном магазине продавались Пастернак и Ахматова. Чтобы не нужно было ставить выездные визы. Чтобы можно было говорить то, что думаешь. И вот все это сегодня есть. Теперь давайте посмотрим, какой свободы нам не хватает. Для меня это очень болезненный вопрос: я ходил на митинги несколько раз, потом зарекся — по одной простой причине. Вот я был на похоронах Новодворской. Не все в ее позиции мне близко, но для меня она была символом абсолютной чистоты помыслов. И после ее смерти я осознал очень важную — и для меня тоже — вещь. Она говорила, что никогда не пойдет на митинг, пусть под самыми правильными лозунгами, если надо будет идти рядом с Удальцовым, Лимоновым и Поткиным. Потому что цель отнюдь не всегда оправдывает средства. Среди моих друзей и знакомых многие входят в этот… протестный лагерь. Но никто из них, как выяснилось, не готов к какому-то созиданию, даже если им дать такие возможности. И меня это очень ранит. А возможности для созидания сегодня есть, поверьте. Просто нужно за что-то отвечать. Мы боремся с вертикалью власти, но за вертикалью власти есть вертикаль ответственности. Я считаю себя ответственным за то, чем руковожу. И случай в Шереметьево со смертью Артема Чечикова, и проблемы в школах, или с инвалидами — для меня это личная боль и личная ответственность.

Говорят, что свободу дают деньги, это отчасти правда, только их надо честно заработать. В этом для меня и есть ощущение свободы. Оно гораздо более глубинное, чем просто выйти на улицу и прокричать, что вам не нравится президент или премьер-министр. Человек должен быть внутренне свободен, а таким его делает независимость от власти, факт, что он нужен людям при любых обстоятельствах. Это всегда давало свободу врачам, поэтому у меня очень свободная профессия.

Что касается остальных свобод… Интернет у нас, слава богу, пока не подцензурен, а это колоссальное средство массовой информации. Или, к примеру, ваш журнал — разве нет авторов, которые высказывают позицию, отличную от официальной? Вы же не ждете, что власть на собственные деньги предоставит трибуну, чтобы ее, власть, обливали грязью, такого не делает ни одна власть в мире.

Вектор нашего развития все равно направлен в сторону гражданского общества. Знаете, как говорил классик марксизма: политика — концентрированное выражение экономики. И по мере того, как будет развиваться экономика, будут развиваться гражданские институты. Это объективно, это не зависит ни от Путина, ни от Собянина. Да, происходящее на Украине — катастрофическая история, и она ударит по нашей экономике, безусловно. Но хочется верить, что найдутся способы это преодолеть.

Про Бога

Знаете, я никак не могу поверить в то, что произошел от обезьяны, хотя тому есть тысячи доказательств. Очень хочется верить в высшее существо, которое нами руководит. Верить, что в последний момент, пусть на самом краю, эта высшая сила внушит тем, от кого это зависит, что не надо убивать себе подобных — какими бы геополитическими мотивами России, Америки и Украины они ни руководствовались. А еще… Помните, как пел Высоцкий: «…мы, отдав концы, не умираем насовсем»,— вот в это я тоже верю. Мне ужасно хочется увидеть отца. Он умер больше 20 лет назад, но эта вера оставляет шанс, что мы, может быть, встретимся.

Про страх

Я тривиальную вещь скажу — ужасно боюсь болезней и смерти близких мне людей. Сенека сказал, что смерти не надо бояться, потому что, пока ты жив, ее еще нет, а когда ты умер, ее уже нет. Но он говорил о себе, а я говорю о тех, кто рядом. Очень боюсь смерти своей мамы, которой скоро 88 лет. До сих пор не могу смириться, что умер отец, который был мне очень близок…

Если же говорить о профессиональных страхах — боюсь, что некому будет лечить моих внуков. Боюсь, что мы к этому идем. Я никогда не отделял личную жизнь от профессиональной, и многое из того, что происходит в медицине, меня действительно пугает.

Про деньги

Слушайте, к декабрю 2010 года, когда судьба, повернувшись ко мне, боюсь, не лицом, забросила меня во власть, я был абсолютно обеспеченным человеком. Зарабатывал чистыми белыми деньгами миллион рублей в месяц. Была большая зарплата плюс я был членом медицинской комиссии МОК — закладывал основы медицинского обеспечения сочинской Олимпиады. И у меня, в принципе, все есть. Я никогда не мечтал ни о яхте, ни о личном самолете, у меня хороший автомобиль, дача и квартира. Я только недавно узнал про модные марки одежды — поверьте, это не бахвальство: я всю жизнь прожил в белом халате, мне было абсолютно все равно, что под ним надето. Поездки? Ну да, я люблю Европу. Я пять лет был профессором университета в Париже, очень люблю Францию. Пока я не вхожу в число чиновников, которым запрещен выезд за границу, но кто знает? Сегодня не вхожу, а вдруг завтра буду входить… И все равно больше двух недель отпуска не могу себе позволить. Я ничего не коллекционирую, то есть, в принципе, нет того, на что я люблю тратить деньги. Иногда сам задаю себе этот вопрос: есть ли что-то, чего я хочу, но не могу себе позволить? И не нахожу ответа.

Про детей

К сожалению, от всех моих браков у меня только одна дочь, Наташа. Я ее очень люблю, она пошла по моим стопам. Работает в республиканской детской клинической больнице Минздрава, категорически не хочет работать в системе московского здравоохранения, потому что ею руковожу я. Она такой же фанатичный врач, как я сам. Но я этому не рад, потому что для мужчины это нормально, а для женщины… Я бы ужасно хотел внуков и… и зятя. Наташе 29 лет, и мне хочется, чтобы она была счастлива. Даже сказал ей: «Ну, не хочешь замуж — просто роди мне внука». Для меня сказать такое — крайняя мера, я поборник традиционных ценностей. Очень переживаю из-за того, что ее мама ушла от меня, когда Наташе был всего год. Может, она была права в тот момент… Не знаю, не хочу ее обвинять. Но меня ужасно пугает, что у Наташи, выросшей в неполной семье, сложился стереотип, что так можно жить. Неполная семья — это плохо, плохо! Конечно, Наташа сама решит свою судьбу. Она абсолютно самостоятельный человек, гораздо более самостоятельный, чем мне бы этого хотелось. Но главное — достойный человек, поверьте мне, очень достойный. Настоящий врач, и это для меня очень важно.

Три слова о себе

Мне кажется, я достаточно образован, чтобы не быть слишком оптимистичным,— это раз. Наверное, я добрый — это папина черта, и, кажется, она у меня есть. Иногда мне хочется быть храбрее. У меня есть одна медаль, я очень ею дорожу,— «Защитнику свободной России»: все медицинское обеспечение внутри осажденного Белого дома в 1991 году организовывал я. Был абсолютно убежден, что там погибну. И мне ужасно… я ужасно горд, что тогда это испытание прошел. Тем не менее порой мне не хватает смелости. Я жуткий паникер, это в маму: ее детская кличка — «комиссар паники». У меня синдром наседки: люблю, когда все рядом, когда я всех вижу. Если, не дай бог, не дозвонился до мамы, сразу ощущение, что… Понимаете, я всегда думаю о самом худшем.

За и против

https://www.kommersant.ru/doc/2588911