Сегодня у меня нет в этом ни малейших сомнений — они есть. У них нет крыльев, зато есть масса дел: они пишут картины, рожают детей, накрывают столы, выпивают и танцуют. Их обаяние густо замешано на запахе масляных красок и супе чихиртма. Братья Тотибадзе живут рядом с нами, чтобы доказать: ангелы существуют.
Откуда в этом мрачноватом городе берутся вот такие веселые, яркие, сытые и хлебосольные грузинские люди?
Гоги Тотибадзе: Мама наша родилась в Москве, в семнадцать лет вышла замуж, уехала в Тбилиси – там мы появились на свет.
Костя Тотибадзе: Все детство мы циркулировали между Тбилиси и Москвой. Бабушка, Мария Ивановна Евдокимова, была вдовой художника Аполлона Кутателадзе, его именем названа Тбилисская академия художеств. Жила онана Нижней Масловке.
Бабушка русская – дедушка художник, мама русская – папа художник…
Г.Т.: Тенденция, однако!
Родители дома говорили по-русски. Мама братьев Тотибадзе закончила в Москве французскую спецшколу, потом Иняз — с подругами по телефону говорила по-французски, чем сильно раздражала папу братьев Тотибадзе. Сейчас мама вместе с Машей – сестрой Гоги и Кости – живет в Париже. А тогда, в 78-м году, взяв детей в охапку, она вернулась из Тбилиси в Москву.
К.Т.: Хо-о-лодно было!
Г.Т.: Самым травматичным было общение с людьми… Я знал русский язык, но хороший, литературный, на котором дома говорили. Один раз пришел со двора домой и спрашиваю: «Мама, что такое пиздюк?» Она говорит: «Ну… это плохой человек». Я вернулся во двор, подрался…
С детства было понятно, что вы будете рисовать?
К.Т.: Как ни странно, это вообще не отца была инициатива. Когда мы вернулись в Москву, то попали на Масловку. И там нас всему научил наш сосед Дмитрий Иванович Хамин. С точки зрения мастерства, профессии он нам дал абсолютно все.
Г.Т.: Точнее, он увидел эти рисунки и говорит нашей маме: «Давайте я сделаю из них людей». Он такой был… брутально-артистичный. Говорил нам: «Мама отдала вас мне в рабство – что хочу, то и сделаю. Могу и убить, если что…»
К.Т.: И вот с ним Гоги стал целенаправленно готовиться в МАХУ. А я на все это просто так смотрел. Потому что, когда растешь в доме художников и вокруг все художники, ты, естественно, хочешь быть футболистом – ведь ты же уже и так художник! А дядя Дима мне говорил: «Когда начнешь делом заниматься?» И дразнил меня словами всякими обидными. Ну, я потерпел – и стал готовиться в МАХУ. Так что я в основном за братом подтягивался.
На третьем курсе учебы в МАХУ – Художественном училище памяти 1905 года – Костя стал бороться за чистоту профессии. В частности, перестал ходить на обществоведение. Его немедленно исключили. Маму без конца вызывала училищное начальство – Гоги обвинялся в левом формализме. Об этом периоде братья вспоминают с оттенком видимого раздражения.
К.Т.: В то время директором МАХУ козел был какой-то, Молчанов, что ли. Преподаватели тоже – серая масса, крысы какие-то. Они ничего общего с искусством не имели, загнали в дурдома половину студентов. Вообще кошмарное место, если кого спросить. Но при этом оттуда интересных, состоявшихся людей – необязательно художников – довольно много вышло. Дина Ким с нами училась, Марат Ка, Антон Смирнский, Мареев, Дубоссарский, Якут…
А как вы опять оказались в Тбилиси?
К.Т.: Когда меня исключили, я туда уехал. Это был сильный стресс – попасть снова в ту жизнь. Я ведь забыл язык – и приехал таким молчаливым, странным человеком. Но при этом точно помнил интонации! Мне задавали вопрос, и я как бы на грузинском нес в ответ полную белиберду. Не мог признаться, что ни в зуб ногой! Потом, после МАХУ, и Гоги приехал.
Г.Т.: Я в Тбилиси начал ходить на лекции на грузинском языке, смотрел телевизор… Дома, с отцом и тетей нашей мы говорили по-грузински – и как-то язык стал всплывать.
В результате вы по-грузински сегодня говорите?
К.Т.: Да у нас сейчас абсолютно резьба сорвана: мы на любом языке говорим. Вот я в Париж приехал и в Булонском лесу говорил по-французски – не зная ни одного слова… Все вокруг смотрят, думают: что за странный, вроде говорит по-нашему, но абсолютно ничего не понятно.
Костя и Гоги – не близнецы, но от них исходит ощущение совершенно идеального братства. Эта удивительная привязанность – генетическая, семейная, дружеская – всегда поддерживалась мамой. Ее слова «Когда вырастете, всегда будьте вместе», стали формулой, определившей их жизнь.
После Тбилиси вы – опять вдвоем – снова оказались в Москве…
К.Т.: Я приехал на каникулы, закутил-загулял на чьем-то дне рождения… Присмотрел себе в углу даму на вечер, и все: вот я уже женат на ней 16 лет. Как раз тогда я продал две картины и был богат просто сказочно – «Прага», «София», букеты. «Нутелла» первая… Хочешь «Баунти»? Вот тебе «Баунти»!
Г.Т.: А моя Ирка со мной училась в МАХУ. Я уехал в Грузию, но стало понятно, что мы не можем так… в разных странах. И она приехала, перевелась в Тбилисскую академию. Я академию не закончил – война началась, решил, что потом диплом получу. А Ирка как раз в отличие от нас закончила, знаешь, как девочки это могут – с красным дипломом, все дела. И мы вернулись в Москву. Когда подошла эта самая, ну, женитьба, я ей говорю: «Ты понимаешь, что мы будем всю жизнь бедными? Я же художник…» Она просто сказала: «Да, я понимаю». И все. Вообще, мы так как-то встретились… как две половинки.
То есть вы продолжили родовую традицию – когда прекрасные грузинские художники женятся на прекрасных русских девушках…
Г.Т.: Получается, так. Нас, темненьких, тянет на светленьких, а их, светленьких, – на темненькое.
К.Т.: Не знаю, меня на всех тянет (хохочет).
Вы опрокидываете представление о творческом мире, где сплошные измены-разводы-развраты…
Г.Т.: А мы по ночам переодеваемся: я надеваю костюм кенгуру, а она – Белоснежки. И я начинаю за ней гоняться. Такой вот у нас разврат (хохочет).
У братьев Тотибадзе на двоих девять детей. Гоги – отец троих дочерей, одна красивее другой. У Кости – полный набор: три мальчика, три девочки. Когда они собираются вместе – глазастые, белозубые, роскошные, всех возрастов и мастей, от огненно-рыжего и густо-пшеничного до жгуче-черного, – трудно отвести глаза от этой невероятной палитры человеческой красоты.
Это правда, что вы живете все вместе? Два мужа, две жены и девять детей?
К.Т.: Ага, на целых ста метрах. У нас должен в этом году решиться ключевой вопрос с жильем – достраиваем дом трехэтажный, в Троице-Лыково. Сейчас мы в маленькой квартире, но как-то все привыкли. Дети на двухэтажных кроватях. Авторитеты – наверху (смеется). И они никак не готовы расставаться.
Г.Т.: Да, да, абсолютно. Я иногда еще задумываюсь, а они – нет. Это они же называются только – кузины там, кузены. А так – абсолютно родные. Я иногда смотрю и не понимаю — где чей. Одна контора. К ним еще в это во все приходит учитель музыки, учитель английского, ну и друзья, само собой.
К.Т.: А вечером мы приходим, такие… с вином! Я говорю: «Оль, убирай всех с кухни на хер! Я сейчас буду пить». И она так быстро — «вжик», и нет никого.
Какими же всем надо быть ангелами, чтобы в таком количестве и в одной квартире…
К.Т.: Веришь, за все эти годы ни разу ни у кого не поднялась рука – съехать. Вот не вру, никто никогда не сказал: «Все, вашу мать, давайте что-то придумывать и разъезжаться!»
Г.Т.: На самом деле, истоки всей этой истории – бабушка, Мария Ивановна. Она была актрисой, потом директором Дома художников на Гоголевском бульваре. И мы у нее на Масловке всю эту колбасню наблюдали: каждый день гости, все время кто-то ночует… Дико бурная там была обстановка, и это прекрасно.
К.Т.: Конечно, сейчас, когда такая концентрация народу на квадратный метр, все смотрят как на икону на этот строящийся дом…
Он для кого строится?
Г.Т.: Как «для кого»? Для нас. Там же будет триста метров!
Погоди, ты хочешь сказать, что вопрос о том, чтобы разделиться, не стоит? Несмотря на второй дом?
Г.Т.: Нет, нет, не стоит! Ну, может, взрослые дети захотят отделиться. Потом. Когда-нибудь.
А жены как? Нормально на одной кухне уживаются?
Г.Т.: В начале пути, когда по одному ребенку было, они пытались как-то делить территорию. Но мы это быстро пресекли – карающим мячом культурной революции.
Вы вообще какие мужья – сатрапы?
К.Т.: Не, мы мягкие. Типа, сталь, обернутая в вату.
Г.Т.: У нас домострой: как скажу, так и будет. Ну, то есть, я, конечно, проявляю объективность, готов выслушать… я же не зверь.
К.Т.: Зверь, зверь! (смеется)
Г.Т.: Но решаю по ключевым вопросам все равно я.
К.Т.: Ну, а как еще? Я по-другому даже не представляю себе…
То есть у вас такая… община – и ты патриарх?
Г.Т.: Нет, нет! Я и Костя!
К.Т.: Мы такой… двуглавый патриарх. Только борода одна – у него. Но дети жалуются: колется.
Вы что, вообще не спорите? Невозможно же, чтобы все было так идеально!
Г.Т.: Честно, я вот не могу вспомнить, чтобы мы о чем-то сильно спорили… не знаю, как так получается.
К.Т.: А, нет, я вспомнил! Я все-таки, видимо, сатрап! (хохочет) Оля мне как-то говорит: «Давай Антона – это старший – он такой способный, давай его куда-нибудь… в МГУ, что ли, засунем». Я говорю: «Это еще зачем? Вот он рисует, у него это получается, это ему нравится. Тебе кажется, что ему нужна математика, а мне не кажется!» И я настоял, чтобы он поступал в Академию дизайна, а ни на какой не на мехмат.
Она не бунтовала никогда – мол, не хочу больше рожать, пойду работать!
К.Т.: А кто ей запрещал работать? Никто не запрещал. Просто так получалось.
Г.Т.: Да, вот еще важный вопрос, а ты говоришь — мы сатрапы. Вот я, например, хотел бы еще детей. Да, хотел бы! У меня три дочери – и мне, конечно, охота еще и парня. Но Ирка говорит: «Вот, смотри, сколько их тут бегает. Тебе что, мало? И девки скоро начнут тебе внуков рожать». Она решила, что больше рожать не будет. Так и сказала: «Я тоже художник, хочу рисовать, то-се. Так что – все, только не от меня!» Но я-то хотел, чтобы было четверо! Конечно, мог бы настоять, напоить, там, соблазнить, прийти в халате со свечой… Но не стал. (смеется)
К.Т.: И я, я тоже! Я Оле не говорил никогда, что мне надо… девятнадцать детей, она сама хотела!
Братья Тотибадзе – каратисты. Гоги – пятикратный чемпион России, серебряный призер чемпионата Японии, дважды бронзовый – чемпионата мира. Костя – трехкратный чемпион России, бронзовый призер чемпионата мира и чемпион Москвы по карате. Тот же дядя Дима, который в детстве называл ребят рахитами, привел их впервые в зал – и оказалось, что это на всю жизнь.
К.Т.: Сейчас у нас от карате зависимость уже, как наркотическая. Это же химия, там что-то вырабатывается в крови. Утром встаешь вялый – душ, гараж, машина, мастерская, работаешь-рисуешь и где-то по часам к шести вечера понимаешь – надо в зал.
Г.Т.: Я думаю, это эмоциональная разгрузка – голова тут не участвует. Кто-то в сауну идет для разгрузки, а мы – туда.
Вы потому такие добродушные, что всегда есть этот клапан сброса?
К.Т.: Да, через него много что выходит. Живопись – это сильная загрузка головы, а карате – энергозаряжающий очень процесс. Приходишь после тренировки, как будто выпил — такой счастливый.
У вас были когда-то спортивные амбиции?
К.Т.: Ну да, были амбиции, были медали. Мне было не лень вставать в семь утра, ехать на взвешивание, потом сбрасывать два килограмма – чтобы выступить и взять золото. Потом уныло с этим кубком или медалькой ехать в свое Строгино… и радостно бросаться к жене: «Я первое место взял!» А она тут как раз что-нибудь стирает и так тебе через плечо: «Сходи за хлебом!» (смеется)
Костя и Гоги серьезно озабочены тем, что в современном искусстве — и прежде всего в галерейном процессе — так мало места для живописи. Их интересуют цвет, фактура, пластика, композиция – основы живописной школы, которые никто не отменял. У Кости – больше натюрмортов, Гоги пишет пейзажи, используя технику лессировки: при работе маслом она дает акварельный эффект. А еще братьев огорчает, что секрет лака Рембрандта до сих пор не разгадан…
Карате – для души, картины – профессия и источник существования. Вы давно живете в Москве, но живопись у вас в основном грузинская. Это ностальгия по прекрасному и утраченному?
К.Т.: Ну, Москву мы тоже рисуем, но ты права — значительно меньше. Все-таки Грузия – это такая… объективная красота. Хотя здесь я вазы рисую, уличные. К примеру, эта ваза (показывает картину) – знаешь, где стоит? На улице 1905 года в каком-то вонючем скверике.
А по виду – чистый санаторий в Пицунде. И не скажешь, что это в серой замызганной Москве. Вы страдаете от отсутствия солнца?
Г.Т.: Страшно, страшно страдаем! Вот как это может быть, чтобы за три месяца зимы было пять – пять! – солнечных дней? Что хотят, то и делают! Создается впечатление как в детских сказках: что нужно кого-то найти – медведя, или, там, крокодила, который солнце проглотил — и порвать ему пасть! За что мы наказаны, непонятно.
Возникала мысль жить в Грузии?
Г.Т.: У меня постоянно возникает, честно! Просто там очень трудно быть художником. Как в Париже: дикое количество художников на квадратный сантиметр. Наши работы – они чего-то стоят здесь, там это невозможно продать.
Вы себя ощущаете русскими или грузинами?
К.Т.: Мы когда в Тбилиси приезжаем, нам говорят: «Вы там совсем обрусели». А тут говорят: «Ну, понятно, это грузинская школа».
Г.Т.: Я думаю по-русски, говорю по-русски. Но когда прохожу мимо милиционера, и он так… специально смотрит — конечно, чувствую себя грузином, сто процентов.
Вас останавливают?
Г.Т.: «Останавливают» – ха! Ты даже не можешь себе представить! Был рекорд, когда за день нас остановили восемь раз!
К.Т.: Мы ехали в роддом, ребенка смотреть. Памперсы туда везли, что ли… Нет, виноград! Виноград везли. И нас восемь раз останавливали. Со всеми пирогами: руки на капот, ноги раздвинь. Это был реальный кошмар.
Когда начался конфликт России с Грузией – как вам было?
Г.Т.: Огромное количество наших друзей безоговорочно были с нами. Это нормальные люди, их не обманешь.
К.Т.: Но огромное количество других людей, интеллигентных вполне, которые не в лаптях ходят, исповедуют какие-то западные ценности, хотят, чтобы их ребенок в хорошей школе учился, – ну, то есть различают, где хорошая школа, где плохая — вот такие люди поверили, что грузины людоеды! Людоеды, питаются беременными и стариками! Но это должно улетучиться когда-то, этого не может быть на глубинном уровне. Я верю в нормальность, в том числе и русского народа.
Г.Т.: Если бы это было совсем уж глубоко, если бы они и правда думали, что кто-то хуже, чем русские – не было бы ведь никаких смешанных браков, а их кучи! Я считаю, честно, что русский народ заколдован. И узбекский, и армянский, и грузинский. Все постсоветское пространство – королевство кривых зеркал. Почему люди в богатейшей стране мира должны жить так? Убей меня, я никак не пойму.
К.Т.: А я еще скажу про Ленина: ну как это можно, чтобы главную площадь превратили в пантеон какой-то языческий! Замяли туда героев своих и катаются по ним на коньках! Такие вещи не могут пройти просто так, есть же энергия какая-то!
Г.Т.: Да, и я всегда говорю – у поступков есть энергия! Поэтому тут так все и это… рубль падает! (хохочет)
Восторженные слухи о пирушках в мастерской Тотибадзе ходят по всей Москве. За гигантским столом из цельного дерева, сработанном по эскизу самих братьев, легко помещается пара десятков сотрапезников. Шумят, выпивают, громко спорят – об искусстве и не только, иногда даже поют и танцуют, если Костя садится за пианино. А на столе – и разноцветье овощей, и благоуханный суп, и мясной натюрморт – когда чакапули, когда цыплята в аджике, а когда и цельный барашек…
Вы к ресторанному бизнесу имеете отношение?
Г.Т.: Нет. Журналисты один раз наврали, что мы — владельцы «Жан-Жака» и «Маяка», и понеслось… Но, кстати, мне было приятно.
А дома кто готовит – жены или вы?
Г.Т.: Жены, конечно. Но если праздник какой-то, ответственность – тогда, конечно, мы. Тем не менее, я считаю, что лозунг «настоящие повара – только мужчины» – стереотип, миф. Я это дело просто люблю, поэтому готовлю.
К.Т.: Я так скажу. У женщины при готовке, по-моему, отсутствует азарт. У нее нет желания… удивить, что ли. Это, наверное, глубинное: когда каждый притаскивал с охоты мамонта, ей было не до удивления — скорее накормить, чтобы пожрали и опять на охоту ушли.
Застолья в вашей мастерской – дело регулярное. Почему еда приносит столько радости?
Г.Т.: Потому что застолье – это прежде всего люди, лю-ди. Вот я тебе расскажу такую историю. Мы однажды сидели с товарищем у нас на кухне, выпивали. Дело было в воскресенье утром, то ли он у нас ночевал, то ли что. Дети еще маленькие были, шастали между ног. И вот он говорит: «Хочу в хинкальную! В ту, которая по дороге из Тбилиси в Мцхету, откуда видно Джоари».
К.Т.: Джоари – это храм, маленький, пятого века, такой открыточно-красивый.
Г.Т.: Я говорю: «А давай сейчас туда полетим!» И вот мы такие встали в чем были, поехали в аэропорт, во Внуково. Там за дикое какое-то бабло купили билеты – даже не билеты, нас, по-моему, просто пустили в самолет, и мы туда полетели, в хинкальную. Такое было совершенно гусарское приключение…
К.Т.: Еще взяли с собой двух детей. Кто хорошо себя вел. Кстати, хинкали там уже были довольно средние.
Г.Т.: Нормальные там были хинкали! Это я к вопросу про застолье. К тому, что гурманские, чисто от еды, потрясения, они забываются, а вот такие события, такое общение с людьми – нет.
Вы вообще живете так, как вам нравится? Чего не хватает для ощущения гармонии?
Г.Т.: Идеально было бы соединить наш парижский филиал с тбилисским и с московским. Тяжело очень, что мы не можем видеть маму, сестру, тетю, отца, друзей тбилисских. Когда плохо бывает, тяжело – зажмуришься и вспоминаешь их обязательно.
К.Т.: Думаю, живи я в Тбилиси — было бы то же самое. От того, что я не могу любую минуту встать и полететь в Париж или Москву, – была бы та же самая тоска. Вот если бы была чуть-чуть более легкая, благополучная жизнь, чтобы не было всех этих границ, тогда, может, не так хотелось бы объединиться.
То есть, получается, идеальная жизнь для вас – это когда все вместе.
Г.Т.: Ну да.
К.Т.: А что же еще?
Я думала – выставляться там, продаваться.
Г.Т.: Да ну это все… Я каждый вечер ложусь спать и молюсь за них за всех. Пойми, мы год не видели отца, которому за восемьдесят – знаешь, как это? Мама хоть и прилетает, все равно – мамы рядом нету, понимаешь? Мы говорим каждый день по телефону. Каждый день говорим, да, но это не то. А вывезти всех в Париж, все двенадцать человек — шесть тысяч долларов, а в Тбилиси – двенадцать тысяч, понимаешь, что это такое? Не знаю, может, дом побольше купить – там, я имею в виду, — и всем собираться. Мама ведь, когда из Парижа прилетает, не выходит с кухни вообще никуда. Мы ей: «Мама, давай в ресторан такой, ресторан сякой», а она – нет: сидит на кухне, кофе пьет, курит и с нами разговаривает. Ничего не хочет, только с нами быть.
К.Т.: Конечно, мы мечтаем, чтобы всем быть рядом. С другой стороны, в мечтах есть что-то инфантильное, поэтому я мечтать не очень люблю. Хотя, если подумать, в рай все-таки хотелось бы попасть (смеется).
А какой он, ваш рай? Вот с такими вазонами гипсовыми, с вином, помидорами, сыром и зеленью на столе?
Г.Т.: Рай – это когда радость. А радость – это чтобы рядом родители, друзья, дети. Чтобы пейзаж за окном, еда вкусная. Чтобы все здоровые были, красивые, шутили остроумно. Но знаешь, я подумал – чего грешить? Они нам довольно часто встречаются, кусочки рая такого — и здесь, и в Тбилиси, и еще много где. Значит, жизнь все-таки прекрасна.
***