Давай коротко поговорим о твоих отношениях со спортом. Их результаты налицо, на лице, на теле. Всё видно. Какое место спорт занимает в твоей жизни?
— Да никакого.
— Не верю.
— Я не люблю командный спорт. Никогда не любил. В детстве ни ватный мячик, ни консервную банку не гонял. Были другие интересы — компанейские, но другие. Спорт меня миновал. Во взрослом возрасте появились какие-то командные игры, но всё шло от профессии. Объединялись по работе: Балаян и Лебешев времён фильма «Леди Макбет Мценского уезда», группа Сергея Соловьёва, которая снимала «Ассу», Никита Сергеевич Михалков, само собой — вот они играли в футбол. Мы, когда снимали «Девятую роту», тоже играли – съёмочная группа на группу.
— Неужели в детстве тебя ни в одну секцию не заставляли ходить?
— Какие-то спортивные занятия были, конечно, но когда подступал, что называется, спорт высоких достижений – всё, я заканчивал. Плавал, к примеру, но когда сказали «давайте готовить мальчика к соревнованиям», и надо было ходить на тренировки в субботу-воскресенье, когда вся семья ехала на дачу – я бросил это дело. Хотя в бассейн на стадионе «Динамо» какое-то время ходил охотно. Там стояла внизу игра-стрелялка «Морской бой», помнишь такую? И турбо-сушилка для волос была особенная, нигде такой не было – прямо детище Илона Маска для тех времён, неизгладимое впечатление производила. Тогда ещё тема волос была для меня актуальна (смеётся).
— Но с плаванием ты дружил недолго.
— Да, потому что в один прекрасный момент в мою жизнь пришла живопись. Я экстерном поступил в 4-й класс художественной школы и забыл обо всех спортивных достижениях.
— Повторюсь: то, как ты сегодня выглядишь, не даёт поверить в твою нелюбовь к спорту.
– Мой главный интерес к спорту проявляется в том, что я обожаю бегать. Но не outdoor, а на дорожке. Если меня не останавливать, буду бежать весь день. Под сериалы, и, конечно, под музыку. В этом смысле я псих, помешан на музыке. Хотя давно не слушаю то, что мне нравится, или то, как говорится, «на чём я вырос». Слушаю всё, что «зашазамил» за последние месяцы.
— «Шазамишь», чтобы использовать в работе?
— Да. Я меломан. Я снимаю под музыку. Весь финал «Девятой роты» — под музыку. Когда эскиз композитора Дато Евгенидзе был готов, я снимал прямо под него — и батальные сцены, и не батальные.
— И всё-таки — как ты начал бегать на дорожке? Однажды утром проснулся и пришёл сюда, в World Class?
После «Обитаемого острова», — 222 съёмочных дня, – со мной что-то случилось. Я чуть не помер. Понимаешь, это было желание на одном фильме построить всю индустрию, которая проваливалась до этого десять лет. Я не рассчитал силы и просто еле выполз.
— До этого ты не занимался спортом?
— Мой спорт — кино. Когда за пять месяцев в Крыму накатаешь на машине девять тысяч километров, — просто от гостиницы до съёмочной площадки, — а потом ещё на площадке побегаешь – никакой физкультуры не надо.
— Послушай, ну ты же не качаешь пресс перед началом съёмок. Я видела тебя топлесс на «Кинотавре»: от команды «мотор!» пресс таким не становится. Значит, после «Обитаемого острова» ты решил кардинально изменить образ жизни?
— Наверное, да. Понимаешь, я человек зависимый. От кино, от ролей, когда-то — от алкоголя. Так что эту зависимость я развернул в спорт. И подсел на него – точно так же, как я подсажен на свою работу, как был подсажен много на что. Я получаю от этого удовольствие, голова проветривается, меняется самооценка. Могу часами ходить или бегать – и за это время всё придумываю: и эпизоды, и их решения. Разговариваю во время бега со сценаристами, с художниками, графиками, концепт-дизайнерами. Работаю. Но главное — это редкие моменты, когда можно побыть одному. Да, вот сейчас мы с тобой нашли крючок – почему я бегаю: потому что в эти моменты здесь только моя территория. Всё остальное время меня окружают люди.
— Как строится твоя обычная тренировка?
— Иногда – с тренером, это если бокс или кикбоксинг. А если сам, — что чаще, — то сначала — час на дорожке, потом – резинки. Резиновые петли разной упругости.
— Это всегда World Class?
— Да. Я закован в цепи родственных и дружеских отношений с Олей Слуцкер. Видел, как с нуля строилась эта компания и искренне считаю, что World Class — лучшая фитнесс-сеть. Но чаще всего я занимаюсь дома, у меня огромный зал, это мой рабочий кабинет. Там стоит железо и дорожки. Хотя сейчас больше всего меня увлекают резинки. Это целый мир, который мне открыл сын Сергей, это прямо новая спортивная цивилизация. Они крепятся к любой поверхности – вертикальной, горизонтальной, наклонной, у меня там везде крюки, везде карабины для скалолазания. Крепишь её — и тянешь, на своём же весе. А резина даёт усиление. Ну и ещё, конечно, турник. Турник – это новое наше всё. У меня везде разные турники.
— Сколько раз подтягиваешься за один подход?
— Раз двадцать пять, а на резинках – больше. Отжимаюсь сто раз за подход, хотя предпочитаю много подходов по двадцать пять. Но на спор могу и сто. Вот Антон Табаков, я помню, всё спорил, что двести раз отжимается.
Ты догнал и перегнал?
— Нет. Если я не уверен в победе, то не участвую.
— Похоже, это касается не только спорта…
— Да, есть такая проблема. Но я над ней работаю. Понимаю, что это отклонение, но когда-нибудь его поборю.
— У тебя есть спортивная цель?
— Ironman! Его идея меня страшно заводит, я прямо схожу с ума. Настоящий вызов, это вам не двести раз отжаться. Всё время говорю себе: «Вот съёмочный период закончится, и начну готовиться к Ironman. Вот роль отыграю, или вот сценарий допишу, или вот мы выпустим эту картину…». Думаю, что рано или поздно я к этому приду.
— А марафон?
— Нет, я не пробовал. Готов принять участие — думаю, пробегу. Но вот Ironman – прямо моя настоящая мечта.
— Мне кажется, тебе просто нравится, как это звучит: Фёдор Сергеевич — Ironman.
— Да, и как звучит — тоже нравится. Это же прекрасный маркетинг – как они его продвигают, как всё это выглядит. А я — жертва маркетинга, жертва рекламы. Вот курю, к примеру, эти короткие сигареты – 72 миллиметра. Думаю, что курю меньше, а на самом деле — в два раза больше, потому что они такие приятные.
— Пытался бросить?
— Да. Один раз на один день.
— Не чувствуешь, что сигареты и спорт плохо уживаются?
— Пока нет. Я просил врачей: «Помогите мне бросить. Найдите в организме какой-то непорядок, ну лёгкие ещё раз проверьте!». А они мне: «Да нормально у вас всё, хотите – курите, хотите – не курите». Так что в этом смысле я ни у кого пока не нашёл помощи. Да и вообще — мне нравится курить. Говорю же – я жертва рекламы. Не только сигареты и Ironman — все новые гаджеты, новые приблуды спортивные голову мою сносят, мне это сразу нужно. Гонки на электробобах, — знаешь, скутер подводный, чтобы как рыба нестись – это всё ко мне. А просто волна, наверное, не ко мне – я её боюсь.
— Не сёрфил никогда?
— Нет. Завидую этим людям, для меня они герои, потрясающие свободные, как птицы. Тот же Даня Козловский когда готовился к «Духлессу» — там была тяжёлая история, он чуть не погиб. Это, конечно, увлекает, но мне достаточно просто наблюдать.
— Катаешься на лыжах?
— На лыжах не умею, только на сноуборде. Начал поздно, лет 20 назад — сноуборд только появился и этим можно было как-то выделиться. В детстве катался на доске, на скейте. Тут я отвлекусь, потому что скейт связан с моими соседями – Илзе и Андрисом Лиепой. И если говорить о ролевой модели – для меня это были они. В старших классах мы собирались перед первым уроком, чтобы на него пойти, а всё остальное прогулять и тусоваться на улице Неждановой. А в это время мои ровесники Андрис и Илзе балетной походкой, с вот такими пряменькими спинками, с огромными баулами шли в Большой театр. Сначала на warm-up, потом на класс, потом возвращались и опять куда-то шли. Я ни с кем из пацанов этого не обсуждал, но для меня они были небожители. Такая самоорганизация распи*дяю Фёдору и не снилась. То есть она ко мне пришла, но позже. А так – представь: в Москву приходит весна, первая влюблённость, выезжают поливальные машины, пахнет горячим асфальтом, тополиный пух появляется и его можно поджигать, можно на улице громко слушать музыку, на Пасху все собираются в храме на улице Неждановой, а они опять туда же — с баулами в Большой. Согласись, это круто. Может, не для всех, но на меня это производило сильнейшее впечатление.
— Соглашусь. Как это связано с доской?
— А, да. Тогда в Советском Союзе скейтов ни у кого не были. А их родители всё время ездили за границу и у них он, конечно, был. И представь — они для друзей просто выставляли его под дверью. Можно было зайти в подъезд и даже не звонить в квартиру, не просить. Они просто однажды сказали: «Достали вы уже своими просьбами, доска будет тут стоять — берите». Доски-то им родители привозили, а времени кататься не было. Ну, а после скейта встать на сноуборд уже не было проблемы. Но сейчас я перестал кататься, потому что пару раз поломался — не очень серьёзные травмы, но были. А я не могу себе этого позволить — на мне же орава людей, за которых я отвечаю. Я ведь человек без границ, могу неподготовленный прыгнуть откуда-нибудь, легко. Если застряну где-то между камнями – прямо вижу, как я это делаю. Поэтому я себя ограничиваю. Никогда не играл в казино, к примеру – ну, может, пару раз. Потому что понимаю — если влечу туда, меня не вытащить.
— То есть азарт и адреналин могут взять над тобой верх. Побеждаешь ответственностью?
— Нет, ответственность появилась чуть позже, в юности никакой ответственности не было. Но я всегда много работал. И получалось, что экстрима мне хватало выше крыши. Поэтому я никогда не понимал всех этих походов, скалолазания, рафтинга, завоевания новых территорий. У меня всё это есть на работе – и рафтинг, и транспортировка грузов через горные реки, и спасение людей, и вертолёты, когда надо привязать человека цепью, чтобы не вывалился, — хотя всё равно вываливались, — и краны, которые падали на людей, и взорванные машины, и ответственность за всех и за каждого. Помню, чем очень гордился мой отец: он никогда не упоминал награды за «Войну и мир», за «Ватерлоо», зато всегда говорил, что на этих съёмках ни одна лошадка не пострадала. А у него две армии изображала массовка из 15 тысяч человек пехоты и специально был кавалерийский полк сформирован, 950 сабель. Знаешь, кстати, что у меня в военном билете написано?
— Ты, по-моему, закончил службу сигнальщиком.
— Точно! Там написано «сигнальщик-рядовой». Понимаешь, кто это? Представь, идёт эскадрон, сто сабель, а впереди — человек с красным флажком. Он этим флажком размахивает и кричит врагу: «У*бывайте, у*бывайте, пожалуйста!». Так вот, кавалерист-сигнальщик-рядовой – это я.
— Почему ты вообще попал в армию?
— Слушай, ну а как? Отец – ветеран Великой Отечественной, и никогда в доме не стоял вопрос, чтобы я не шёл в армию. Стёпа Михалков, мой друг детства, на флоте в Находке отслужил три года. Я пошёл на два года — куда пошлёт Родина. Единственное, в чём помог отец – что меня не отправили в Афганистан. Я уехал в Красноярск, потом снимался в «Борисе Годунове», так что меня через полгода прикомандировали в 11-й отдельный кавалерийский полк.
— Чем важен для тебя армейский опыт?
— Да всем. Я первые дни плакал.
— Прямо слезами?
— Слезами, да. Плакал по дому, по бабушке своей, меня же воспитывала бабушка, Юлия Николаевна.
— Которая хотела, чтобы ты стал архитектором или оперным певцом.
— Откуда ты знаешь?
— Ну ты же неподготовленных журналистов выгоняешь…
— Да. Для бабушки оперный певец с бобровым воротником был серьёзным человеком. А я рисовал, но в современном искусстве или живописи она перспектив не видела. Так что просила меня стать хотя бы архитектором. Плакал я по бабушке. Она ангел была, удивительный человек.
— Что в тебе от неё?
— Например — организация своего пространства. Если я уеду на съёмки в город Мухосранск и мне надо будет месяц жизни провести в мухосранской гостинице, эти десять квадратных метров будут лучшим местом на земле: уютным, удобным и чистым. Мне это важно, это признак уважения к самому себе.
— Давай всё-таки ещё поговорим про мужское здоровье. Ты сидишь на диете?
— Да. Безглютеновой. Макароны, булки, хлеб – всё мимо.
— От чего было труднее всего отказаться?
— От хлеба. Считаю, что бутерброды — выдающееся советское достижение. И пусть кто-то называет их сэндвичами — это мы придумали, это наше ноу-хау. Как без них жить? Как не съесть на съёмочной площадке бутерброд с колбасой, в которой нет ни одного органического элемента?
— Чёрный, бородинский, с «докторской»…
— Оно самое! О боже мой, а белый…
— Белый батон с маслом и толстым ломтем «российского» сыра…
— Точно. Раньше продавали батон за 22 копейки, который был похож на французский багет. В советские времена он не был таким хрустящим, но это был такой батон! Я люблю простую еду. Лет после 45 вообще перестал поддерживать разговоры о вине или кулинарии. Ты же знаешь – в любой компании после разговоров о новом спектакле или сериале разговоры обязательно перейдут к жрачке. Так вот, меня это сильно раздражает.
— На какой вид спорта больше всего похожа твоя жизнь?
— Наверное, на биатлон: пробежал размашисто, прицелился, выстрелил. Или даже на триатлон, к которому добавили прыжки с парашютом, рафтинг и цирк. С фокусами. Когда, знаешь, катится такое деревянное колесо с привязанными женщинами, и в них кидают ножи. Только я не тот, кто кидает, я — женщина, которая улыбается, когда нож втыкается в миллиметре от её головы.
— Тебе же это нравится.
— Да. Но знаешь, тут произошла странная штука. У меня семьдесят ролей в кино, или, может, больше, не знаю — я тридцать лет в кадре. Мы тут с Гармашом недавно вспоминали, как познакомились на «Сталинграде» — мне было 20 лет. Но я никогда не считал себя актёром, у меня нет актёрского образования. Да, я знаю, какой это тяжёлый хлеб, какая дико зависимая профессия, но я — режиссёр, учился сначала у Таланкина, потом у Озерова и Соловьева. И вот недавно, — год назад, наверное, — меня накрыло: у меня замолчал телефон. И вдруг всё вокруг немножко завибрировало, я испытал чисто актёрское ощущение: мне давно не предлагали роли. Роли, от которой я, конечно же, откажусь. И, конечно же, откажусь от сериала — играть городского учителя, который приезжает в провинцию и влюбляется в библиотекаршу. Наверняка откажусь от этого, и от того. Но это я, я должен выбрать и отказаться! Я сам!! А предложений нет уже вторую неделю! Вторую!! И я себя спросил – ты серьёзно? Тебя вот сейчас серьёзно мучает страх не быть выбранным? И ты не можешь с ним совладать? Ёксель-моксель, ничего себе, вот это да! Такое я испытал, и это удивительно. Почему вдруг сейчас, в 49 лет? Не знаю.
— Может быть, актёры любят тебя именно за это понимание, за способность чувствовать, как они?
Не знаю. Но перед окончанием съёмок я говорю им на площадке: «Готовьтесь. Ровно через два дня вас ждёт другой мир — готовьтесь к дичайшему моральному похмелью. Сейчас вы получаете удовольствие от работы, от роли, от текста, от того, как вас снимают, как всё организовано. Но главное – от того, что вы защищены. Вы живёте в отдельном государстве: есть границы, есть законы, есть министерство транспорта, здравоохранения, социальной защиты. Вам не надо ни о чём думать. Вас, если что, разбудят утром, накормят, будут следить, чтобы вы не простудились». Понимаешь, им в этой конструкции очень хорошо находиться не только потому, что там комфортно, но ещё и потому, что многие не имеют её в реальной жизни. Хотя все мечтают об этом. Чтобы за тебя было всё решено, а ты бы ещё получал от этого удовольствие, сука, и деньги! Ты знаешь, что когда кончаются съёмки, — мы плачем, и это не фигура речи. Знаешь, как нас рвало на «Девятой роте», как тяжело было расставаться?! Каждый раз, когда мы заканчиваем съёмки, группа аплодирует и обнимается — как родные. Это стопроцентный пионерлагерь — когда ты прощаешься и оставляешь значки, росписи, какие-то дурацкие штуки, которые ровно через два дня забудутся, зато через двадцать лет приобретут смысл и вес в твоей жизни. Так что я их предупреждаю: вы через два дня приедете в Москву, где вас встретят шмыгающие собаки, недоброжелатель за углом, жена-фантом, и у вас будет дичайшая депрессуха.
— Тебе нравится быть президентом этого маленького государства на площадке?
— Да, конечно. Но это не игра в начальника, это ответственность. Я беру на себя ответственность за двести человек съёмочной группы, а в конечном итоге — за материал, который появится на плёнке.
— У тебя большие амбиции?
— Гигантские.
— А чего не выдвигаешься в настоящие президенты?
— Ты смеёшься, что ли? Я политику крайне не люблю и думаю, что никак не смогу в ней существовать. Это великий обман, там другие технологии, которые у меня в голове не укладываются. Не могу представить, что мне в лицо скажут одно, а через две минуты сделают ровно наоборот. Я по-другому устроен.
— Как это увязывается с твоей вовлеченностью в политическую, в партийную жизнь?
— Если ты заметила, она в последние годы практически сошла на нет. Это связано с разочарованием, с большим разочарованием.
— Какие из твоих надежд не оправдались?
— У меня был проект кинофикации всей страны. Думал, что смогу это сделать. Не вышло. Хотя, почему? Что-то не получилось, а что-то, наоборот, получилось. Я не думал, что мы организуем школу индустрии, будем там преподавать. Что у меня будет такой завал работы, что не будет хватать людей для работы на студии. Не думал, что буду заниматься производством телевизионных сериалов.
— Я не про кинофикацию, а про политические амбиции.
— Наверное, сейчас кого-нибудь могу обидеть, но я не могу с политиками больше общаться. Не могу, не хочу быть на этой территории… Жалко времени.
— Мне кажется, ты лукавишь. А Рамзан Кадыров? Ты с ним по-настоящему, по-человечески дружишь?
— Уже нет, потому что он глава большой республики, у него дел полно. Но мы, действительно, много общались, когда война закончилась.
— Он в своё время сказал, что первый для россиян вестник мира в Чечне — его друг Федя Бондарчук, который открывал туристические маршруты в чеченских горах.
— Это правда. Надо было быть психом, чтобы туда поехать: никаких полётов в Грозный не было, аэропорт был закрыт. Мы прилетали в Минводы, потом ехали на машинах. До сих пор перед глазами этот Мордор: блокпост, похожий на огромную бетонную гору, и через каждые 500 метров — солдаты. Такую республику я помню.
— А чего тебя туда вообще понесло?
— Позвал Руслан Байсаров, мы с ним дружим уже 30 лет. И с Рамзаном познакомил меня он. Это было другое время, это была большая боль для России. Всякое происходило — от чеченских «авизо» до гибели в горах людей, с которыми я был знаком лично. Я их знал, я знаю множество историй и с той, и с другой стороны. А когда этот кусок земли трансформировался в растущий и цветущий край, я, как бы это сказать… отошёл в сторону. У меня есть кино, на политику мой азарт совсем не распространяется. Я вот сейчас с тобой говорю и честно пытаюсь вспомнить – нет, я даже никакие общественные организации не хотел возглавлять никогда.
— Я знаю массу людей, которым ты реально помогал, используя свои связи в большой политике. Они в один голос говорят «Да, Федя водится с разными людьми, но к нему не липнет. Он хороший парень».
— Помогал. Не липнет.
— То есть контакт с политиками все-таки имеет положительные стороны.
— О, да! А почему не липнет — может быть, настанет время, и я расскажу.
— Но тебе нравится, что у тебя есть такой ресурс?
— Мне нравится, что я могу помогать людям. Хотя с годами, после 50-ти пришло понимание того, что нельзя помочь всем, надо как-то подуспокоиться и подумать о себе.
— Давай вернёмся к спорту, а поскольку на дворе зима – самое время поговорить про фильм «Лёд». Почему тебе было интересно его делать?
— Фильм сделал не я, а «Водород», молодая студия, — ну, относительно: шесть лет по сравнению с нами — немного, нам все-таки четверть века. Я с ними познакомился на «Призраке», мы сделали вместе «Притяжение», и мы пойдём с ними дальше. Потому что они молодые и дерзкие, примерно такой же нервной организации, как я, с такими же идеями и мыслями, с драйвом бешеным. Это прямо вот моё. С другой стороны, это дебют Олега Трофима, а с дебютантами всегда интересно, тут правда — пан или пропал. Они снимают первый раз как последний, и вот эта энергия, если ты просто рядом с ней постоишь — ты уже жив. Я же энергетический спрут, безусловно. Высасываю из них не только энергию, но и талант, и, конечно, молодость. Но хотелось бы верить, что это всё-таки взаимный обмен, и они что-то от меня получают. Я всё время их об этом спрашиваю.
— А кино, кино-то про что?
— Знаешь, вот вышел «Ла-Ла Ленд», прокатчики и дистрибьюторы стали говорить: «Давайте как-то отметим, что у нас есть музыкальные номера. Как бы не используя слово «мюзикл». Потому что оно может аудиторию отпугнуть». Также и формулировка «спортивная драма» сужает аудиторию. В фильме «Лёд» много спорта, много фигурного катания – спорта, очень важного для нашей страны. Но это кино ни на что не похоже, это фильм очень яркий. Это мне близко — я и живописью так занимался, и музыку так слушаю, да и живу тоже так, ярко. Мне важно, чтобы в фильме было прямое попадание. Расскажу сейчас дивный эпизод. Мы летели с Каннского фестиваля и я сидел в самолёте позади известного кинокритика, он смотрел в айпаде «Армагеддон». Во-первых, сам факт этот меня заинтересовал. Но когда он начал всплакивать на монологе Стэмпера, — помнишь, где он прощается с дочкой… Можно сколько угодно скрывать эмоции, но есть силы, которым зритель не способен сопротивляться. И вот когда ты эти эмоции конструируешь, когда крючочком вышиваешь, вывязываешь петельку за петелькой, и наряжаешь, и трансформируешь в реакцию аудитории – это высший пилотаж. «Лёд» – кино именно такого эмоционального вовлечения.
— Мы и наши родители смотрели фигурное катание по телевизору — и вовлекались. А что ещё было смотреть? Но вот нынешнее зрительское ядро, поколение, у которого сердце не замирало под «Калинку» Родниной и Зайцева, их-то вы чем хотите зацепить?
— «Лёд» вообще не про фигурное катание. Он про мечту. Про то, как девочка без видимых талантов победила себя и других каким-то удивительным способом. Про веру, про преодоление, про желание идти до конца, а не про двойные тулупы или как там они называются.
— Если говорить про желание идти до конца – есть в профессии случаи, когда ты до него не дошёл, о которых жалеешь?
— Конечно, есть. Если говорить не о том, чего не сделал, а о том, что сделал… У каких-то режиссёров не надо было сниматься. Не скажу, что мне стыдно за те картины, но не надо было мне там появляться. Сегодня я вижу, что у молодого поколения актёров это по-другому – они позволяют себе отказываться. Может, то время не давало мне такой возможности…
— Ты только что говорил, что актёрская профессия никогда не была твоим основным заработком.
— Понимаешь, это с одной стороны. Но я там же тебе говорил и про зависимость – наверное, мною двигала именно она, и нужно было больше сил, чтобы от каких-то работ просто отказаться.
— А чего ты не сделал из того, что мог?
— Наверное, в 2005-ом, когда мы начинали «Обитаемый остров», у меня была звёздная болезнь. Или просто дикая самоуверенность. Даже не в своих силах — их я не раздуваю, я знаю их реальные границы. И все знают, на что я способен – я имею в виду людей на съёмочной площадке. Но у нас был с Роднянским небольшой разговор, когда он сказал: «Слушай, может перенести эту историю в современный мир? Не строить вселенную Стругацких, а? Вообще ничего не строить, а снять всё в Москве, перенести текст в наши дни». И вот сейчас, спустя годы, — нет, пойми правильно, я ни о чём не жалею, я выделяю эту картину из всех, но, может быть… Может быть, надо было тогда попробовать. И меня до сих пор эта идея время от времени накрывает. Я, наверное, мысленно это кино снял заново — с тем, что мы не уходим в этот ад, не строим в пустыне Голливуд. А тогда был именно ад. Но всё, чем мы занимаемся, связано с технологиями – с винтиками и гвоздями, с картоном и стёклышками, с химическим процессом раньше и цифровым сегодня. На любой картине, — хоть маленькой, хоть большой, — камера двигается, батарейки заряжаются, дождь идёт, и так далее. Много очень составляющих. Поэтому идея переснять «Обитаемый остров» вот в этой параллельной реальности вряд ли выполнима. Но в голове я этот фильм уже переснял.
— Может быть, когда-нибудь мы его всё-таки увидим?
— Знаешь, если бы у меня было две жизни, я бы сто процентов его сделал. Я, конечно, себе говорю – ты больной, что ли? Но вот не отпускает меня эта мысль. Хотя если конкретно меня спросить, жалею ли я о том, что было сделано — наверное, не жалею, нет. Я про слово «жалеть» вообще забыл, и в этой парадигме живу уже давно.
— Вы же потеряли тогда довольно много денег – восемь миллионов.
— Да, и это только на курсе – в тот день, когда доллар стартанул до ста. Помимо этого я потерял много здоровья. Я же говорил, после «Обитаемого острова» в этом смысле со мной была настоящая беда. Но вышел я из этой истории железобетонный. Хотя вот сейчас я тебе наврал. Потому что с одной стороны – железобетонный, с другой стороны – никуда не делись ни критика, ни самокритика, ни страх нереализованности и слабости. И все эти составляющие – они со мной, рядом с пафосной конструкцией из гранита и металла. Я во многом остался абсолютно рефлексирующим, в чём-то, может быть, слабым. И на самом деле очень этим дорожу.
— Какие слабости тебя пугают больше всего?
— Болезни. Даже не знаю, как это будет выглядеть, если я заболею. Боюсь не деятельно, потому что ничего специального для здоровья не делаю. Да в этом и нужды нет — я в космос могу лететь. Но случись что, — даже не столько со мной, сколько с близкими — я всё переживаю очень сильно. Дети давались трудно, и с Варей, дочкой, тяжёлые времена были, поэтому я очень хочу, чтобы все вокруг были здоровы. Банально, но когда в этом смысле что-то идёт не так, твоя жизнь летит к чёртовой матери. А отгородиться не могу — я по-другому устроен.
— Тебе 50. На сколько лет ты себя чувствуешь?
— Ну, сейчас-то я себя чувствую получше, чем в 90-е, когда занимался активным исследованием окружающего мира и его составляющих. О чём, кстати, ни секунды не жалею. А с точки зрения возраста — не ощущаю никакой разницы между собой нынешним и тогдашним. Хотя последнее время стал про это думать — из-за цифр. Из-за факта, что они есть – вот эти пять-ноль.
— То, что в твоей жизни появилась Паулина, повлияло на это ощущение?
— Знаешь, скорее не Паулина, а те люди вокруг, которые вдруг стали нас анализировать. Они были первыми, кто об этом задумался.
— О чем именно?
— Ну, что у нас разница 20 лет. Я счастлив, и все. А появление Паулины – да, повлияло, на мою жизнь, конечно.
— Как именно?
— Я впервые стал жить для себя. ***
