Итак, ты играешь в футбол. Три раза в неделю.
К сожалению, чаще два – по средам у меня спектакль.
Как давно?
Всю жизнь. Раньше играл чаще — мы со Славой Хаитом с детства занимались футболом в одесской ДЮСШ. Нас даже позвали в «Черноморец», в юношескую команду.
То есть ты был перспективным юношей?
На мой взгляд, я и сейчас перспективен.
Тебе случалось из-за футбола выходить на сцену с порванным ахиллом…
Да, было такое. Неприятная вещь: месяц в больнице, потом гипс от бедра до голени, потом сапожок. Потом нужно выровнять саму стопу: чтобы быстрее срослось, ее фиксируют в задранном положении, а дальше ты этот ахилл должен растянуть. Для этого мне в ЦИТО давали комплекс специальных упражнений.
А сейчас после игр приходится восстанавливаться?
Обязательно. Вечером мы играем в футбол, а поутру я иду в «Центр Бубновского» и там меня выравнивают. Снимают спазмы, которые вызываются ассиметричной нагрузкой, всеми этими ротационными движениями – я же «одноногий» футболист, бью всегда правой, с левой у меня так, не очень.
Ты нападающий?
Играл нападающим, когда был быстр и молод.
А сейчас — быстр и мудр?
Мудрости у меня нет, но опыт есть, так что для 45 лет, думаю, я в порядке. Мы играем с молодыми пацанами, некоторые из них еще вполне действующие футболисты. Вот сейчас к нам пришли ребята из австрийской первой лиги, из бельгийской — они очень быстро бегают, раза в два быстрее меня.
При таком уровне игра нужна соответствующая физподготовка…
Моя физподготовка – кинезитерапия. Это, по сути дела, фитнес, специальные упражнения, направленные на то, чтобы расслабить мышцы. При любой физической нагрузке мышцы спазмируются, и возникает боль. Кинезитерапия предполагает манипуляции, которые ее снимают. Например, лежишь огромном резиновом шаре, держишься за поручни, ноги в манжетах, манжеты цепляют за груз. Дальше ты пытаешься двигать руками и ногами, как лягушка, сопротивляясь этой нагрузке. И выравниваешься. Ну а потом баня, холодная вода, — и можно снова играть в футбол. Для меня это идеальный тип общефизической нагрузки. Бегать, к примеру, я не люблю, веса тягать просто так мне тоже скучно. Вообще, честно говоря, идти в спортзал я себя заставляю. Но зато мне страшно нравится мое самочувствие в следующие два часа, и то, как я себя за это люблю. На самом деле, конечно, что-то происходит с химией крови — все улучшается вокруг, буквально все.
Были сложные жизненные ситуации, когда спорт тебе помогал?
В какой-то тяжелый момент я пытался спасаться алкоголем, но это ситуацию только ухудшило. Появлялась, как писал Довлатов, обманчивая легкость, которая потом уходила. Дальше легкость стала уходить буквально на второй рюмке, и я понял, что нужно что-то этому противопоставить. Начал бегать, и мне постепенно полегчало.
Но ты предпочитаешь занятия с инструктором?
Да. С инструктором можно хотя бы поговорить, рассказать, как ты вчера играл в футбол. Футбол – это целая жизнь, это же командная игра, а значит – внутри происходит масса всего: ты молодец или не молодец, на тебя обижаются, или, наоборот, тебя любят за то, что ты сегодня правильно сделал.
Ты так и не назвал свою позицию в команде.
Душа и мотор. Во всяком случае, я так считаю. Хотя многие, наверное, это оспорят. А если без шуток – сейчас я играю полузащитника, с правой стороны или ближе к центру, потому что я правша. Мы играем в турнирах: например, есть турнир в Испании, где идет серьезная рубка — мы его уже второй год подряд выигрываем. Мы – это команда «Квартет И друзья». У нас есть возрастные ограничения – не более двух игроков моложе 35 лет. Из «Квартета» туда входим я и Слава, а друзья подбираются разные.
Кто, например?
Появляются приличные игроки: Мостовой играет периодически, Писарев – это все бывшие футболисты. Сейчас играл Рома Еременко, замеченный, к сожалению, в нехороших вещах и отстраненный от профессионального футбола. Но у нас любительская история, мы УЕФА не подчиняемся.
Ты когда-нибудь сидел на диете?
Нет, никогда. Стараюсь просто как-то разумно подходить к питанию – ну, там, жареного поменьше… Но именно стараюсь — получается не всегда. Ничего специального я не делаю, хотя вот недавно впервые подвергся детоксу.
Можно подробности?
Все случилось по инициативе моей девушки. Она для меня и личный диетолог, и психолог, и тренер, и много еще чего. В «инстаграме» Наташи Ионовой, — певицы Глюкозы, — увидела, как та отдыхает в детокс-центре. В общем, я туда поехал. Это был первый детокс в моей жизни и сразу скажу, что после него я поехал на три дня в Тбилиси, чтобы, так сказать, сбалансировать организм и как-то нормально себя почувствовать. На детоксе я себя тоже чувствовал нормально, но странно. У меня ведь не было задачи похудеть, я просто хотел, чтобы меня кормили правильно. Ну, они и кормили правильно — соответственно, невкусно. Тем не менее, я это запихивал внутрь, поскольку наложил на себя такую епитимью.
Ты же артист, тебе надо хорошо выглядеть.
Я артист. Хотя, знаешь, иногда возникает ощущение, что я скорее футболист, которому приходится заниматься какой-то актерской деятельностью.
Футболом много не заработаешь.
Ты имеешь в виду конкретно мой случай? Да, похоже, не заработаю уже.
В твоей профессии внешность — одна из важных составляющих успеха.
Она подкармливает, конечно. Вот сейчас мы собираемся снимать кино, и я стараюсь следить за собой как-то тщательнее.
Появляешься там топлес?
В какой-то момент появляюсь. Ну, почти топлес. Точнее, в маечке.
Ты довольно часто появляешься в маечках — видно, что ты в хорошей форме…
Спасибо.
… но трудно поверить, что ты не прилагаешь к этому никаких усилий.
Знаешь, самые большие усилия были приложены моим папой. Папа очень хотел, чтобы я вырос — на всех косяках были отметочки, зарубочки. И папе это удалось, я самый высокий в семье: бабушка — метр сорок четыре, папа — метр шестьдесят два, а я метр шестьдесят шесть, и слава богу, папа удовлетворен. У нас дома был турник, точнее, два – в квартире между стенами, и на балконе. На этом турнике я болтался с отягощениями. Потом папа вычитал, что в теле существуют зоны роста — это хрящевые участки скелета, в позвоночнике и на окончаниях трубчатых костей. Пока костная ткань там не огрубела, человек продолжает расти. В общем, эти мои зоны, – в районе кистей рук и щиколоток, — папа лично массировал.
Ты переживал из-за роста?
Всегда переживал и буду переживать. Просто я с этим справился. Более того, скажу тебе вот что – я замечал, что произвожу впечатление человека, который выше, чем метр шестьдесят шесть. Нет, если рядом высокие люди типа Максима Виторгана или нашего друга Паши Шишкина, волейболиста ростом 2,01 – тут тяжеловато, конечно. У нас в «Дне выборов» бывает такой состав, когда выходят Вася Уткин, Макс Виторган и Жора Мартиросян. Все огромные, не только высокие, но еще и большие. И есть сцена, когда они втроем стоят, а я выглядываю из-за них — передо мной стена, три кита. Тут я, конечно, чувствую свои метр шестьдесят шесть. Но как-то я с этим справляюсь. Главное, как говорил Богословский, довести ее до рояля, а там посмотрим. Есть же методы борьбы с комплексами, когда толстый человек приходит в компанию и сразу говорит: «Видите, какой я жирный, это же смешно — посмотрите, одна нога сто килограммов». Наверное, это и есть мой способ — первому сказать «вы заметили, какой я маленький», чтобы никто не успел. Все это превращается в шутки и, конечно, я это использую — вот Максим меня в «Дне радио» как-то, унижает, любя, и Слава периодически… Зато у меня высокая девушка! (смеется) Точнее, не зато, а поэтому.
Проблема физического роста занимала только папу, или всех членов семьи?
Всех занимал я. Мы жили с папиными родителями — впятером в одесской довольно большой квартире, и я был центром внимания. От чего до сих пор страдаю: мне казалось, что так будет всегда, а оказалось, что нет. И я до сих пор не понимаю — как это: я есть, но почему-то не в центре. И вокруг меня ходят одни сплошные центры (смеется). В общем, четверо взрослых, один я, и все как-то в меня вкладывались. Бабушка была концертмейстером и, соответственно, мучила меня гаммами. Дед, слава богу, просто меня любил и вообще был главным в моем воспитании. Это был очень мудрый человек, несмотря на четыре класса образования. Ребенок войны — ему было лет 12, когда война началась, и он пошел работать. Потом стал зубным техником и стал, собственно, кормильцем — всегда что-то приносил после работы.
Немного коронок?
Немного коронок, кстати, у нас всегда было. У деда случалась левая работа, я часто видел дома спичечные коробочки с именами клиентов. Дед вставал в половине пятого утра и будил меня, чтобы я не уписался. Помню прекрасно эти просыпания — лет до восьми, наверное. Поход в туалет через наш длинный коридор, дед держит меня сзади за плечи, я облокачиваюсь на его волосатую грудь, писаю в полусне и возвращаюсь в кровать… Я страшно любил, когда после какого-нибудь плавания он вел меня в пельменную рядышком со стадионом СКА. Двойная порция пельменей со стаканом сметаны – ну, вообще! Бабушка тоже бесконечно готовила и меня пичкала. Мама меня настолько любила, что мы теперь с трудом общаемся — она никак не поймет, что мне 45 лет. В общем, я перелюбленный ребенок. И все вкладывались в мое здоровье, так что я сейчас этим ресурсом с удовольствием пользуюсь. Но, конечно, помимо семейных усилий, я прошел через множество видов спорта. С четырех до девяти, например, занимался плаванием.
С четырех до девяти утра??
Ну что ты, так рано я не вставал. С четырех до девяти лет. Потом начался футбол. Папа периодически приходил ко мне на тренировки – тогда, в отличие от всех нормальных мальчиков, которые в перерыве пили квас и воду, я должен был пить принесенное папой молоко, причем кипяченое, с пенкой. Это было чудовищно, и, разумеется, с тех пор молоко я ненавижу. Еще был настольный теннис — параллельно с футболом, музыкальной школой и ШТЭМом.
ШТЭМ?
ШТЭМ, школьный театр эстрадных миниатюр. Это тоже, кстати, была физическая нагрузка — мы изображали каких-то неистовых рокеров и в связи с этим активно двигались. До сих пор помню, какой крепкий дух стоял за кулисами. Еще был рукопашный бой, еще — легкая атлетика. Но футбол всегда оставался главным видом спорта. Когда нас со Славой Хаитом приняли в юношеский «Черноморец», мы полгода там позанимались и поехали в Москву, поступать в ГИТИС. Поступили и практически сразу познакомились с Камилем Лариным и Сашей Демидовым. Кстати, футбол нас связал с самого начала. Помню, в первый же день в ГИТИСе нас заставили мыть какие-то аудитории, в том числе подвальные. Там, внизу, мы нашли комок фольги и вчетвером долго играли этим комком в футбол.
Но неистовыми футболистами, по-моему, остались только вы со Славой.
Мы неистовые, правда. Камиль периодически стоит на воротах, но делает это без души, по нужде. Раньше мы устраивали театральные футбольные турниры – между 32 театрами. Десять лет это продолжалось, дважды мы этот турнир выигрывали, дважды я был лучшим игроком турнира. Слава — один раз, и один раз лучшим бомбардиром.
Меряетесь друг с другом?
Меряемся, хотя делаем вид, что нет. Катаев в книге «Алмазный мой венец» вспоминает слова Олеши о том, что он «не знает более сильного двигателя творчества, чем зависть». Не та «Зависть», которую Олеша написал, а их, Олеши и Катаева, периодическая зависть друг к другу. Не то что зависть является движущей силой для нашей команды, но все мы, конечно друг с другом чем-то меряемся. При этом нас, ну вот меня, конкретно, настолько возбуждает наше общее дело, и я так за него болею, что радуюсь от всей души, когда у Славы что-то получилось, или у Саши получилось, или у Камиля. Ну и за себя, конечно, рад, когда у меня получается.
А если вернуться к футболу — сегодня в моей иерархии удовольствий он находится в первой тройке.
Что еще в эту тройку входит? Литература?
Давай не преувеличивать мою любовь к литературе, подвинем ее место, скажем, на пятое. В тройку, безусловно, входят друзья и алкоголь. Алкоголь по отдельности — очень редко. Друзья без алкоголя случаются, но тоже редко, в основном все-таки в сочетании. Ну и работа — когда хорошо получается. И, конечно, женщины, точнее – одна, одна женщина. По значимости она спорит с футболом, делит с ним первое и второе место. В футболе у меня есть необходимость — мне от него хорошо и физически, и эмоционально. Но это не фанатическая зависимость. Вообще носители фанатизма – самые неприятные люди.
Включая фанатов «Квартета И»?
Включая, включая. Как-то я одну такую девушку просвещал: показал ей монолог Петренко из фильма «Двадцать дней без войны». Она посмотрела и говорит: «Не, ну монолог Камиля во вторых «Мужчинах» все-таки получше». И мне стало сразу нехорошо.
Ты планируешь свою творческую жизнь на какое-то время вперед?
Я начал задумываться об этом. Знаешь, у меня есть привычка: когда выпиваю, то примерно после второй рюмки начинаю слегка притворяться, что пьян, как бы предвкушая, что вот-вот начну собственно быть пьяным. Та же история произошла и в жизни. Мы еще на своем 15-летии стали думать, когда же мы закончимся. Если верить Немировичу-Данченко, театр живет двадцать лет, значит, через пять лет – всё. И что дальше с этим делать? А главное, как понять, что ты закончился? Можно ведь закончиться, не заметив этого: идешь себе дальше, а ты никому не интересен. И такое случается со многими, особенно с людьми творческими – не с артистами, которые все-таки исполняют чей-то замысел, а с теми, кто создает своё. Я замечал, что такие люди часто теряют ощущение времени, в котором живут. Оно от них уходит, из-под них страна уходит — они остаются в той, а вокруг уже другая. Но пока у меня нет никакого запасного плана на жизнь, не связанную с театром. Боюсь, что если он появится, то начнет воплощаться. Я надеюсь, что мы протянем еще какое-то время. Каждый раз после выпущенного спектакля нас пугает tabula rasa. Но потом мы напрягаемся и что-то все-таки аккумулируем.
Расскажи о фильме, который вы собираетесь снимать.
Это опять «Мужчины».
Третьи? Думаете, формат и идея себя не исчерпали?
Посмотрим. По-моему, получился такой… упругий сценарий. Другой вопрос, — ты правильно говоришь, что нужно поддерживать себя в хорошей физической форме в том числе и потому, что, все-таки, активный зритель — это молодой зритель. И неплохо, чтобы он смог отождествить, примерить меня на себя. Чтобы происходящее на экране не было для него уже совсем другой материей, другой энергией.
Но при этом не конфликтовало с возрастом героев…
Да. То есть мы пытаемся и корректировать все относительно возраста, и ощущать, что происходит сейчас. Это не обязательно политическая или социальная конъюнктура, но то, что занимает головы людей сегодня, необходимо как-то вычленять и об этом помнить. Когда мы приходим на работу, первые час-полтора у нас занимает политинформация — разговариваем о том, что произошло вчера и сегодня. Не то, чтобы «утром в газете, вечером в куплете», но ощущение времени, сегодняшней реальности –обязательная штука. Вообще это принцип, которому мы всегда следуем. Ведь сегодня со сцены крайне редко говорят о том, что волнует человека, проходящего мимо театра. Чаще всего на сцене Чехов, который является плацдармом для мыслей режиссера. Иногда удачно, иногда неудачно, но в основном это так. Но ведь Чехов и МХАТ, — я, разумеется, не сравниваю нас по качеству, — зарождались и стояли именно на том, что на сцене появлялись люди, которых зритель видел вокруг себя в обычной жизни и понимал, о чем и как они говорят. Люди ходят в театр, чтобы услышать про себя или про человека, который рядом – то есть, опять про себя. И мы стараемся этим руководствоваться, начиная с «нового периода», как мы его называем — после «Дня радио». До этого мы пользовались Мольером, Ионеско, Лабишем, другими неплохими авторами — переписывали их слегка, набивали на этом руку. Мольер, скажем, хорош остовом, сюжетными поворотами, но у него много устаревших моментов, когда герой шутит, персонажи смеются, а зритель не понимают, над чем. Такие моменты мы переписывали.
Как вы дозируете результаты своих «политинформаций», которые попадут в спектакль или киносценарий?
Существует грань, которую мы не переходим. В нашем спектакле «Письма и песни» есть монолог, который начинается с обращения: «Дорогие сограждане, сейчас я отвечу на главный вопрос, который мучает нас с вами всю жизнь. Ни-ког-да». И потом: «Здесь никогда не будет хорошо. Просто здесь и не предполагалось». А дальше — целая история про наши отношения с Родиной. Мне кажется, там сквозит любовь. Ведь, как говорил Фазиль Искандер, «сатира — это оскорбленная любовь: к людям, к родине или к человечеству в целом». Мы часто спорим, самый агрессивный в этом смысле наш режиссер: ему хочется, чтобы было обличительно и хлестко, а мы считаем, что театр и кино – больше обобщение, чем конкретика, там не должны звучать фамилии или лозунги.
Вам, например, будет легко обобщить то, что недавно произошло в «Гоголь-центре» — обыски, визиты людей с автоматами?
Мы, конечно, поставили свои фамилии под письмом, которое Евгений Миронов передал Путину, но у нас в спектакле никогда не будет звучать фамилия режиссера Серебренникова. Мы не делаем сатирический памфлет, но будем стараться обобщить эту ситуацию, рассчитывая на понимание аудитории. Вообще, в сегодняшнем контексте единственный способ борьбы с происходящим – и это именно то, что делает Серебренников, и то, чем он «их» раздражает, — окружать себя своими и говорить с ними на нормальном человеческом языке. Сохранить способ общения, способ анализа ситуации, способ высказывания — это сегодня главное. Я ходил на митинги и с удовольствием пойду еще, если это будет что-то мирное и правильное. Но сохранить общение, по-моему, важнее. В этом, высокопарно говоря, наша миссия.
Самосохранение путем создания «пузыря» из своих как альтернатива, например, эмиграции?
Я страшно ее боюсь и не хочу.
У тебя ведь была такая попытка?
Это была даже не попытка, а стечение обстоятельств, которое я всячески тормозил. Просто в Одессе в конце 80-х поехали все. На каждом углу стояли автобусы, которые везли людей в Чоп или еще куда-то на границу. А дальше – Вена, Америка, Израиль, у кого как. И я, конечно, стал звеном этой цепочки, мне было 16 лет, и меня туда тоже утянуло. Мы подали документы, как все, я съездил туда на три месяца, получил в итоге грин-карту, и вернулся — поступил в ГИТИС и сказал, что никуда больше не поеду. Я же не Бунин и не Довлатов, я прекрасно понимал, что стану в лучшем случае ведущим на русском радио с брайтонским охватом, ну и еще там юбилеи, свадьбы – это обязательно. Чтобы я захотел уехать, здесь должно стать опасно для меня и моих детей. Оно уже опасно, но пока не в физическом смысле. Я надеюсь, что этого не произойдет, – иначе, действительно, придется куда-то ехать. Только куда? Нет, не хочу я эмигрировать. Мы и так отчасти эмигранты, потому что оказались на сломе эпох, из-под нас уехала та страна, в которой мы родились, жили и сейчас живем какими-то понятиями и ценностями оттуда. Сегодня называешь очевидные для человека из того времени фамилии, условно говоря, Окуджаву – а его никто вокруг не знает.
Насколько ваша публика состоит вот из таких людей?
Надеюсь, не только из таких. Мы рекрутируем в ряды наших зрителей не одних 40-45-летних — приходит и молодежь. И хотя мы оперируем теми, близкими нам понятиями, мы при этом стараемся разговаривать с публикой на одном языке.
Ты отец двух дочерей – уже вполне взрослой и подростка. А с ними легко находить общий язык?
С Евой, 14-летней, я стараюсь проводить ликбезы. Раньше по субботам мы с ней обязательно смотрели какой-то старый фильм. Однажды на день рождения она мне написала «я тебя люблю, несмотря на то, что ты мне показываешь свои скучные и прекрасные фильмы». С Лизой, которой 23 года, — она сейчас учится в Лондоне, — разрыв, конечно, меньше. Она начинала свое образование в ГИТИСе — то есть у нас с ней все-таки общие основы, общая литература. А с Евой дистанция больше. Хотя я стараюсь сокращать – интересуюсь ее любимой музыкой, даже закачиваю себе. Потом сажусь в самолет, когда мы летим на гастроли, слушаю первые две песни, — например, есть такой рэпер Фараон, которого она любит, или группа «Грибы», — выпиваю граммов пятьдесят и перехожу на «Пинк Флойд». Но мы оба, и я и Ева, прикладываем усилия: я тяну ее к себе, а она меня — к себе.
Вспоминая, сколько усилий родители вкладывали в твое физическое развитие, ты думал, насколько крепкими растут твои дочери?
Конечно, мною в детстве занимались плотнее, чем я девочками. Но я старался. Лизу мы перетаскали во все возможные секции, но она нигде не приживалась. Например, в художественной гимнастике — пищала, старалась, но не хотела. В какой-то момент тренер сказал: «Знаете, у нее такая попка — она для жизни, а не для спорта». Мы перебрали много всего, а Лиза твердила: «Хочу конный спорт». Мне казалось, что это каприз, но в итоге мы ее привели на Беговую — и все, лошади стали ее жизнью. То есть она все-таки нашла свой спорт. И Ева, глядя на старшую, тоже выбрала лошадей.
Вернемся к тебе. Как сочетается здоровый образ жизни с образом жизни артиста?
Знаешь, я научился то, что ты называешь образом жизни артиста, дозировать. Раньше мог слегка выпить, а наутро пойти заниматься спортом. Сейчас стал понимать, что нужно выбирать. Вообще, я достаточно много времени трачу на себя. И советую другим, — не только актерам, — тратиться на себя, уделять себе внимание и получать от этого удовольствие. Тогда это точно пойдет на пользу.
С каким видом спорта ты бы сравнил жизнь «Квартета И»?
Думаю, это похоже на командную велогонку. Или командный марафон, хотя такого не бывает. Да, скорее велогонка, где четыре велосипедиста меняют друг друга. И надо все время крутить педали, чтобы не упасть. А если кто-то остановился, нужно за него докрутить.
В этой велогонке есть внутренние лидеры?
У нас роли не заявлены, но распределены. И каждый свою роль понимает, хотя декларативно мы равны. Просто мы все занимаемся не совсем одним и тем, крутим педали в смежных, но все-таки разных областях. Есть организационная часть, есть кино, есть театр, есть агентство, есть корпоративы и все такое. Но работаем мы на команду и вместе работаем лучше, чем поодиночке — это совершенно очевидно. Так что если продолжать аналогию со спортом, главная задача – победа в командном зачете.
Правда, что деньги вы делите на всех — в том числе и те, которые зарабатываете поодиночке?
Правда.
То есть вот тебя, лично тебя, позвали вести свадьбу — ты поделишь гонорар на весь «Квартет»?
К сожалению, к большому сожалению, поделю (смеется).
Это ведь вполне уникальная история?
Думаю, да – то есть, я не знаю еще таких примеров. Когда-то у нас было по-другому: если ты уходил на заработок в одиночку, должен был принести, по-моему, десять процентов гонорара в коллектив. Но потом стало понятно, что мы, например, сидим втроем и пишем все время, а кто-то озвучивает, а кто-то еще какими-то делами занимается – в общем, решили перестать высчитывать, кто сколько заработал. Как ты понимаешь, поначалу с этим возникали проблемы, но потом все договорились.
В этом есть логика, ведь популярность каждого выросла из популярности команды.
Главная логика – не поссориться. Популярность – да, но вот вкладываемся мы в эту популярность по-разному. По-разному, но столько, сколько каждый может вложить в данный момент — с его характером, талантом, силами и его конкретной ситуацией.
То есть это не всегда максимум?
Это максимум на момент твоей условной формы. Вот, скажем, футболист на поле выкладывается на свой максимум, но его максимум меняется: сейчас это один уровень, потому что человек, например, оправляется после травмы. А потом он наберет сил – и максимум станет выше. Так и с каждым из нас: может, теоретически человек способен на большее, но сегодня он делает так – и, значит, это ровно столько, сколько он может.
За столько лет вы научились безоговорочно принимать друг друга?
Да. Разные проблемы, — связанные со здоровьем, с характерами, – они есть. Но мы давно уже стали одним телом. И если в твоем теле болит какой-то орган, — печень, к примеру, — не будешь же ты ее за это бить или наказывать. Кто-то у нас является в большей степени головой, кто-то — душой, кто-то, наверное, ногами, кто-то ртом, коммуникацией. И вот так, сплетясь в единое тело, мы идем вперед. Иногда топчемся на месте, но чаще идем.
