– Еще недавно ваш «инстаграм» изобиловал исключительно бодрыми фото: то на лыжах, то на велосипеде, то среди марафонцев. Куда все делось?
– Да, сейчас всего этого меньше, — не спорта в моей жизни, а фотографий. Во-первых, я прочитал статью, где было написано, что у тех, кто размещает фотографии со своей sport routine, не все в порядке c самооценкой. Во-вторых — стал побаиваться критики: однажды сайт GQ составил список популярных «инстаграмов» и всех немножко стебал. Мне досталось за одинаковое выражение лица на фотографиях.
– А вы чувствительны к общественному мнению?
– В целом, да. Я стараюсь воспринимать все спокойно, но первая реакция — очень, наверное, человеческая. Потом уже думаешь, важно это или нет, но в тот самый момент чье-то негативное мнение влияет, безусловно. А с фото — дело даже не в том, что я стал стесняться, а в том, что бегать стал больше. Когда-то с удовольствием размещал селфи с пробежки, но делать это с одного и того же места — скучно.
— Откуда началось увлечение бегом? В детстве, в городе Лихославле, уже были к тому какие-то показания?
– Да, наверное. В школе я занимался несколько лет лыжными гонками. Другой спортивной секции в городе не было, а я был активный, что было — везде перся. И в музыкальную школу, и в эту спортивную секцию. Но в девятом классе я сильно заболел и забросил лыжи. С тех пор у меня сколько-нибудь регулярного спорта в жизни не случалось. Были периодические попытки ходить в зал, то в Питере, то в Москве: откроют новый спортивный клуб — я похожу, пока там чисто и красиво. Месяц-два, не больше, начинал и бросал, Ходил в World Class в Романовом переулке, рядом с офисом. Но все это было исключительно про понты и немножко про то, чтобы не толстеть.
– Беспокоила природная склонность к полноте?
– Не природная, а, скорее, профессиональная. Я же работал в банке, а это не только сидячая работа, но и большое количество ресторанных встреч – теперь это называется «питчинг»: сидишь с людьми, от которых зависит какое-то решение, пьешь с ними, и, соответственно, закусываешь. Это происходило постоянно, и была даже какая-то доблесть — чем на большее количество таких посиделок у тебя хватает здоровья, тем круче. Что накладывало на внешность такой отпечаток… не радующий. Но настоящие занятия циклическими, как их теперь называют, видами спорта начались с дружеской компании – лет семь назад приятели позвали поехать на велосипедах в спортивный кэмп.
– Вы до этого ездили на велосипеде?
– Нет. То есть кататься я умел с детства — в Лихославле велосипед был основным средством передвижения, мы в этом смысле были как вьетнамцы. Во взрослой жизни это было впервые — поехали с друзьями, нам понравилось. Купили велосипеды, стали сами ездить, хоть и нерегулярно. А потом во время одного из велосипедных кэмпов мы с Натальей, женой, побежали олимпийскую дистанцию вдвоем.
– Вот так на ровном месте – встали и побежали?
– Уговорили тренеры. Там было ровно так: «все побежали, и я побежал». В конце кэмпа был триатлон: надо было плыть, ехать не велосипеде и бежать. Наталья плыла, я ехал на велосипеде и бежал. Пробежать на время у меня получилось довольно хорошо. Так я втянулся и начал бегать. Ведь у бега масса преимуществ, это один из самых демократичных видов спорта: можно куда угодно поехать, и везде будет возможность заниматься. Как йога — вышел на улицу, постелил коврик – и пожалуйста.
– Не в нашем климате.
– Ну почему? Летом можно. Я бегаю по капковской набережной, там есть постамент деревянный, около фонтанов. Бежишь около восьми утра, тишина, и вдруг ноги вверх поднимаются, пар двадцать. На солнышке, рано утром… смотрю на них с завистью.
– Самого вас йога не привлекает?
– Я пробовал — как-то не пошло. Нужна либо компания, либо тренер должен был попасться хороший. Кроме того, я не верю в магическое, — в отличие от моей жены. Когда мне йог говорит «сейчас у тебя откроется синяя чакра» — могу только смеяться. Я люблю простые, понятные вещи, испытанные, что называется, доказательной медициной — когда много раз проверено и работает. В общем, я начал бегать.
— Бегают многие, но не марафон…
Если меня спрашивают, как начать бегать много и далеко, я говорю: «Запишись по пьянке на марафон, и у тебя появится цель». По крайней мере, со мной происходит именно так. После марафона или большого соревнования первое, что ты говоришь жене — «больше никогда не побегу». Потом немножко отходишь, ноги еще скрипят, потом выпиваешь пива — наконец-то тебе можно пить. Дальше наступает некоторая эйфория. Это вообще хорошая ниша – марафонцы-алкоголики, я в ней один из лучших (смеется). И когда выпил после марафона, сразу думаешь: «дай-ка посмотрю, чего там еще есть, какие марафоны открыты». Обычно в этот момент я записываюсь на два-три. Один потом прогуливаю, а пару – бегу. Как с театром: выходишь после спектакля, и думаешь – почему же я так редко хожу? И назавтра покупаешь еще билеты. Если ты купил билет в таком восторженном настроении, на следующий спектакль обязательно пойдешь. Так же и в марафоне.
– Свой первый забег хорошо помните?
– Конечно. Это же было совсем недавно – в 2014 году. Я записался сразу на два, ничего еще в этом не понимал, начал сам готовиться. Первый марафон я прогулял — заболела нога, и доктор сказал: «Ой-ой, нет, что вы, нельзя, надо исключить». Я поверил, и исключил. Собирался и второй исключить, надо исключить, но мы оба оказались на каникулах в Нью-Йорке. И у меня была вот эта драгоценная проходка на нью-йоркский марафон.
— Ну, там это настоящий праздник
— Да, точно, атмосфера там невероятная, Централ парк — это же Мекка любительского бега, там просто невозможно не побежать. Говорю жене: «У меня же есть проходка, пойду, возьму номер». Взял. Потом говорю: «Раз такая атмосфера, давай, я стартую». Нога болит по-прежнему, я беру с собой телефон, говорю, — если что, вызову такси и приеду в ресторан, где мы договорились пообедать. Стартовал и сойти с дистанции уже не смог, добежал до конца. А боль в ноге к концу марафона прошла.
– Какие были ощущения во время бега?
– Восторг. Ты буквально чувствуешь себя участником олимпиады: эта толпа, эта поддержка… просто фантастика. Марафон проходит через все пять боро — районов Нью-Йорка, — и финиширует в Централ Парке. Хотя старт ужасный, как из тюрьмы: в Статон-Айленде, в таких загонах, огороженных проволокой. Раннее утро, холодно, серо — все было довольно неприятно. Но что меня поразило — я оказался чуть ли не самым молодым. И вокруг не было спортивных монстров, это были обычные люди, многие за 50, абсолютно разные, – мужчины и женщины, азиаты и черные, толстые и худые. Параллельно шел заезд спортсменов-колясочников, то есть это настоящий инклюзивный массовый спорт. В нем очень много социального, человеческого.
– А болельщики?
– Они принципиально отличаются от болельщиков других стран. Московский марафон – это бег в тишине. Когда я первый раз бежал в Москве «десятку», поразился: выбегаешь утром в воскресенье на закрытое Садовое кольцо, вокруг никого нет и ты просто чувствуешь флюиды злобы, которые несутся из перекрытых переулков, из стоящих машин, водители которых тебя кроют последними словами. А Нью-Йорк просто радуется – весь город, кроме одного места. Мы же насквозь пробегаем весь Вильямсбург, а он поделен на две части, хипстерская и ортодоксальная. Вот ортодоксальная не болеет вообще, идут мимо, смотрят без удовольствия и иногда очень невежливо переходят дорогу, их приходится оббегать. А уже в хипстерской части толпа болельщиков. И такая же — на протяжении всех 42-х километров, она, конечно, очень-очень добавляет эмоций всему мероприятию.
– Сколько у вас марафонов уже за спиной?
– Восемь.
– Как вы физически себя готовите? В повседневной жизни думаете о том, что, скажем, через месяц вам опять где-нибудь бежать?
– Я ведь не шутил по поводу марафонца-алкоголика. Марафоны обычно в воскресенье. Еще в пятницу за ужином я, как правило, пью вино. Но в субботу уже начинается мандраж. К последнему московскому марафону готовился усиленно, бежал на результат – так что перестал пить вино за неделю. Что касается питания — ем все подряд. Я ведь на протяжении почти двух лет много и регулярно бегаю, и бонус в том, что могу не следить за едой. Ни за количеством, ни за составом, — все перерабатывается. Поесть люблю, так что уверен – без бега я бы растолстел.
– А так называемое спортивное питание, биодобавки?
– Нет, нет! Я органик, очень боюсь этого всего, и не очень в это верю — на мой взгляд, это часть бытовой магии, о которой мы говорили. А если это фарма, ну, настоящая — то это дико опасно. Если посмотреть на атлетов, которые в спорте высших достижений, — они все рано умирают, и это, вообще-то, плохой знак. Мои коллеги-медики, говорят – можно было бы основе этой статистики делать выводы о пользе или вреде спортивных нагрузок, если бы мы знали, что они в себя вливают. Ведь на самом деле никто до конца понимает механизм действия допинга. И всего, что хотя бы отдаленно допинг напоминает, я боюсь, а все, что таковым не является, мне кажется бесполезной ерундой. Иногда после тяжелой тренировки тренер говорит: «Вот три таблетки, вот вода — не бойся, это не то». Я их проглатываю, и в этот момент понимаю, как спортсмены в первый раз пробуют допинг — они верят тренеру, им некогда спросить, они очень устали.
– А что это за таблетки? Не верю, что вы никогда не поинтересовались.
– Биологические добавки, которые, якобы, помогают восстановиться. Я их не очень боюсь, просто не верю в эффективность. На этапе интенсивной подготовки мне хватает четырех штук в неделю, так что вряд ли они нанесут серьезный ущерб. Но марафон сложно бежать без специального питания — в какой-то момент сгорает все, что ты засунул в себя предварительно, и обязательно нужно подбросить гликогена, либо углеводов. Есть пищевые гели, я с отвращением использую их во время гонки. Хотя тренеры говорят, что их надо есть и на тренировках, чтобы привыкал желудок. Похоже на мед с разными вкусами – с кофеином, с ягодами, с фруктами. Но все равно, лучшее на марафоне — кока-кола. Это, мне кажется, самый естественный вкус, который там можно встретить, ее иногда в конце дают. Так-то я ее не пью.
– Помимо беговых тренировок перед марафоном есть общефизическая подготовка?
– Очень мало. Подготовка к марафону — не самое гармоничное развитие организма.
– Но бегаете каждый день?
– 5-6 раз в неделю. Иногда хожу в клуб на дорожку, но не люблю — очень долго и муторно. Даже в плохую погоду бежать по улице все равно веселее и интереснее. Для серьезных тренировок с тренером, — один или два раза в неделю, — хожу на велотрек.
— Тестируетесь? В спортзалах нынче в большой моде газоанализатор –девушки определяют жиросжигающую зону пульса.
— С жиросжиганием непонятно, есть разные теории — мечтаю в них когда-нибудь разобраться. Но мне эта штука точно нужна: важно знать порог анаэробного обмена и есть еще интересный показатель — МПК, его еще называют VO2 max, максимальное потребление кислорода. Можно определить способен человек потенциально быстро пробежать марафон, либо нет. Точнее, пробежать марафон может практически любой, но вот разница во времени может быть очень большой. А зависит она в том числе и от врожденных показателей, в частности – МПК.
— Его можно как-то развить?
— До определенного предела, но в принципе — МПК это показатель, данный тебе природой. У мужчины, насколько я помню, он 45 миллилитров на килограмм в минуту. Можно его раскачать до 55-60, это у тренированных ребят. 90 бывает у каких-то совсем крутых спортсменов. А у лошади, например, — 180. Есть друзья, которые пробежали намного больше марафонов, но бегут медленнее меня, просто, потому что они ограничены от природы вот этим показателем.
– Расскажете о своих результатах?
– Свой первый марафон я пробежал за 3 часа 34 минуты, а лучший – за 3.08. Это довольно существенный прогресс, но непонятно, продолжится ли он дальше. Мировой рекорд — два часа три минуты, даже почти две. Так что есть к чему стремиться (смеется).
– Осталось час с небольшим нагнать.
– Ну что вы! Я как-то бежал с кенийцами и эфиопами –- они были на встречке, так что я мог всю картину наблюдать. Это была небольшая группа лидеров, человек 12, все — темнокожие парни, бегущие очень близко друг к другу, таким паровозиком. После них километра полтора — никого, а потом уже пестрой кучкой — остальные. Фантастика! Это какие-то машины… Если бежать с их скоростью — я не удержусь и одного километра.
– Есть амбиции приблизиться к таким показателям?
– Нет, конечно. Это и невозможно.
– Тогда ради чего?
– Не знаю. Честно. Когда меня спрашивают, трудно ли пробежать марафон, я говорю, что это может каждый, надо только понять, зачем тебе это нужно. Я пока не понял, поэтому приходится бегать бесцельно (смеется). Обычно здесь должны прозвучать какие-то пафосные вещи, «это помогает доказать себе то-то и то-то», — нет, это все фигня, мне кажется. Когда я читаю про знакомых или незнакомых вот это «триатлон дал мне силы… или Iron Man помог мне поверить в себя», — и дальше как он, начав заниматься этим в 62 года, многому научился и немедленно разбогател – я как-то не очень верю, Мне кажется, что спорт, — как любое увлечение, — может даже мешать, он забирает большой кусок эмоций и времени. Почему я больше люблю бег, в отличие, например, от того же велосипеда? Потому что тот же самый кусок нагрузки ты получаешь быстрее — на велосипеде надо крутить два часа то, что я получаю за 45-50 минут бега. И не нужны никакие специальные условия и механизмы.
– В конце концов, можно бежать от дома до работы…
– Вот именно. Ну, на деловую встречу не побежишь, но иногда я придумываю себе круг по Москве, либо по другому городу — просто посмотреть по сторонам. Это кайф: например, мы приехали в Брюссель, жена еще спит, а я уже после восьми километров, знаю, где что. Прибегаю на завтрак: «Дорогая, я нашел писающего мальчика».
– Рождение медицинского бизнеса, сети клиник «Чайка», как-то связано с вашей общей спортивностью?
Нет, не думаю. Хотя спорт, безусловно, на него как-то влияет — допустим, вы спросили про газоанализатор, мы испытываем его в одной из клиник и скоро будем эту услугу оказывать. Но в целом спорт мало связан с моей работой, с тем, как этот бизнес начался. Просто Наташа рожала в Париже, я увидел нормальные клиники, нормальные стены и мне показалось, что мы можем сделать это здесь. Просто не сразу стало понятно, насколько сложно пространство внутри нормальных стен еще и заполнить — нормальными людьми и технологиями. Конечно, в единичных случаях какой-нибудь медицинский гений может сидеть в совковой поликлинике, но в целом медицинское учреждение, конечно, должно быть красивым и современным. Я встречаю докторов, которые совершенно по-разному относятся к интерьеру, к тому, как они должны быть одеты.
— И чью сторону вы занимаете?
— В какой-то момент мне казалось, что все должны быть одеты одинаково, сейчас я от этого не то, чтобы излечился, но понял, что если доктор любит принимать больных в джинсах и клетчатой рубашке — это не страшно. Просто нужна какая-то гарнмония внутри профессионального имиджа. Бывает, стоит кафешка со страшными белыми пластиковыми стульями, но при этом тебе хочется туда зайти, а бывают места, в которые заходишь, и по всему понимаешь, что хорошо здесь не накормят. У всех нас разные представления об идеальных местах, но есть какие-то базовые вещи – где ты раздеваешься, каким голосом охранник спросит: «Куда идете?».
– Вы лично участвуете в воспитании персонала?
– Я никого не воспитываю, мы, — как ни банально это звучит, — разговариваем о ценностях, разбираем жалобы, обсуждаем прав ли всегда клиент, король он у нас в клиниках, или нет.
– И как, король?
– Человек, который к нам пришел, он клиент с коммерческой точки зрения, пациент — с медицинской, и человек – с человеческой. Как клиент, он, конечно, всегда прав и он король. При этом как человек, он может быть, прямо скажем, всяким. Но пока он получает услугу, пока не вышел из клиники, мы должны относиться к нему как к клиенту. И если с человеческой точки зрения он мерзавец, то это наши проблемы, мы должны с ними справиться. А потом подумать, что дальше – надо ли, условно говоря, в следующий раз выбегать ему навстречу со словами: «Нет, вам сюда нельзя», либо еще как-то реагировать.
– Персонал легко готов реагировать так, как вы считаете нужным?
– Нет, конечно. И лучше всего иметь взаимопонимание на старте — профессиональным вещам люди учатся гораздо легче, чем общим взглядам на мир. Вообще, мое открытие последнего времени состоит в том, что вот эта забота о сервисе, тренинги, всякая фигня — все искусственно, это как маркетинг и пиар принесено нам потоком корпоративного капитализма конца 20 века. Все это шлак. Ты должен общаться с клиентом как нормальный человек. И два разных сотрудника будут это делать по-разному. И пусть, лишь бы было человеческое отношение. А вот этому не научишь. Можно научить говорить «сю-сю-сю» — и это не будет работать, нужно транслировать человечность другим способом. Пусть любит клиентов, любит лечить, любит свою работу – тогда не нужен словесный мусор, который в сервисных рекомендациях прописан. Можно быть резким, а к тебе все равно будет очередь стоять — из людей, которые такой подход одобряют и ценят.
– Вы сами как менеджер к какой категории бы себя отнесли? Если говорить о жесткости принимаемых решений и способностью их мягко транслировать.
– Конечно, я сейчас захочу сказать о себе что-то хорошее… Не думаю, что я жесткий.
– Когда вы увольняли редакцию «Большого города», то разбирались с людьми по-менеджерски вполне, без сантиментов.
– Да, да. Но это дается мне также ужасно, как любому другому человеку.
– Ну, почему любому, что же вы за всех говорите. Есть люди, которые легко с этим справляются.
– Любому, любому, я уверен. Все люди думают, ну, или стремятся думать, что живут для чего-то хорошего. Даже Вячеслав Викторович Володин, наверное, так думает. Есть вещи, о которых ты понимаешь, что так делать — плохо, но почему-то нужно. И нельзя эту вещь сделать хорошо, нельзя. Мне приходится увольнять людей довольно регулярно, и я не придумал никакого способа победить это ощущение. Первое увольнение помню до сих пор, это было очень давно, но тот стресс сильнейший — он и сейчас тоже есть. К тому же процесс происходит в социуме, мнение которого очень влияет…
– Да, мы начали разговор с того, что вы довольно зависимы от социума эмоционально.
– Все зависимы, и я, конечно, тоже. Я изо всех сил стараюсь, когда мне нужно какие-то подвижки в коллективе производить, делать это максимально бережно, даже цитаты из Евангелия использую. И вроде бы, с одной стороны, получается — люди остаются работать, но социум выдает негативную реакцию.
— Как в вашем представлении выглядит идеальная управленческая структура?
— Любое дело, — хорошую клинику или хороший журнал, — должны делать те, кто это дело знает. Собираются журналисты – 10, или 20 человек, — и говорят: «Мы сделаем журнал. Нам ничего не надо, мы свою прошлогоднюю зарплату сейчас на это потратим, а потом вообще посидим без зарплаты». Тогда это, конечно, получится лучше всего. Более хорошего способа не существует. Но, тем не менее, по закону им надо выбрать главного редактора и генерального директора. Вот как они будут выбирать? На мой взгляд, лучший вариант – возглавлять по очереди, меняться. Как в любой власти, здесь ротация нужна, чтоб не человек не офонарел.
– Вы реально представляете, что в один прекрасный день на, скажем, телеканале «Дождь» наступит ротация должности генерального директора?
– Нет, нет, пока не представляю. Но я говорил про идеальный вариант. Канал «Дождь» родился не так, как я описал выше, и должен будет в движении к идеалу переболеть всеми своими болезнями.
– А он движется к идеалу?
– Ну, конечно. То есть имеется такое желание и делается такая попытка, конечно. Вопрос – какая дорога правильная? Кто ее знает?
– Насколько вы помогаете Наталье Синдеевой, вашей жене и директору канала «Дождь», в выборе этой дороги?
– Очень неактивно, в основном — разговорами на кухне. Ведь основной вопрос в том, каким вообще будет телевидение. Его ведь уже практически не существует. Условно говоря, если сейчас забрать государственные деньги у трех каналов, то информационного вещания вообще не станет. Останутся какие-то шоу, как их там, «Ревизорро», и так далее. А что станет с информационным телевидением? Офигенно крутой вопрос. Я не знаю, и думаю, что никто не знает. А теперь давайте представим, что телек каким был, таким и будет — идеальным парфеновским телевидением.
– Трудно это представить: телек изменился настолько, что Парфенову там места нет.
– Это да, но я о том, как сегодня такое хотя бы повторить? Как сделать канал, похожий на НТВ во времена Парфенова? Если сейчас собрать всех, кто там работал, как вы думаете, что получится?
– Сейчас эксперимент не чистый. Мы должны были бы их собрать теми, какими они были тогда.
– То есть мы пытаемся гадать. Это ведь так же, как и с клиниками, да. Есть некая идея, формулировка, лозунг. Меня ловят главные врачи и заводят так называемый разговор о ценностях: «Александр Иванович, а зачем вы вообще этим занимаетесь?» У меня нет прямого и точного ответа, как сделать хорошую клинику. Я не знаю, но я стараюсь. Так и здесь — знает ли Наталья, как сделать хороший телеканал? Она точно старается, скажем так. По подписке, не подписке, по какой цене, кого назначать главным редактором, кого увольнять, какие программы делать, кого приглашать? Вот буквально вчера, спрашиваю ее на кухне: «Какого хрена вы пригласили этого Сергея Маркова?». Но это же не она лично приглашала… Ну, и главный вопрос – а нужен ли он вообще кому-то, канал? На старте ничего никому не нужно, люди, узнав о создании нового СМИ, обязательно задают этот вопрос: «Зачем вы это делаете, раз есть уже «Коммерсант», раз есть «Ведомости», раз есть НТВ», и так далее… И я не знаю, как на этот вопрос отвечать. Зачем вы это делаете, если такое уже есть? Зачем вы это делаете, если есть Рен-ТВ? Зачем вы делаете клинику «Чайка», если есть «Европейский медицинский центр»? Просто мы тоже хотим сделать что-то хорошее.
– Или лучше существующего?
– Ну, лучше, – это уже тщеславие, один из смертных грехов. С медиа вообще происходят странные вещи. То есть если бы вдруг сейчас расцвела политика пышным цветом, что стало бы с Первым каналом, что стало бы с ВГТРК? Если бы Навальный — какой-нибудь прекрасный Навальный, без недостатков, — пришел к власти, что бы он сделал с этими телеканалами? Например, взял бы и сказал: «Наталья Синдеева, идите и руководите Первым каналом». Вот тут бы моя жена и… Не представляю, что бы произошло. Я за то, чтобы не испытывать моральную устойчивость человека, не проверять нравственные ценности.
– То есть? Не сможет прийти вместо Константина Эрнста ваша прекрасная Наташа, и сделать из Первого канала рупор демократии и культуры?
– А чем плох Эрнст? Он сделал то, что сделал, в тех условиях, которые были и есть. Вопрос, что должно быть с Первым каналом, если придет хороший Навальный. На мой взгляд, канал должен просто исчезнуть — я за то, чтобы этого места вообще не было. Оно сейчас воспринимается как часть армии: есть войска кибернетические, есть ракетные, есть информационные. А я в этом смысле за разоружение. Государственных медиа быть просто не должно. Платить за продукт должен тот, кто его потребляет. Возьмем, для примера, те же кофейни. Если бы кофе был главным способом заставить электорат голосовать за того или иного кандидата, сейчас главной кофейней у нас руководила бы Маргарита Симоньян, и кофе там раздавался бы бесплатно. Странно себе представить такую ситуацию, верно? Если продукт нужен, люди идут и покупают его. Дальше просто идет борьба, чтобы было вкуснее, или чтобы было дешевле, а точнее – за сочетание этих двух вещей. У нас рядом две кофейни, в одной утром очередь пять человек, в другой – двадцать. В одной капучино стоит 250 рублей, в другой – 90. Тут повкуснее, там – попроще, и обе модели работают. Но никто не раздает кофе бесплатно.
– На какой шаг дальности вы сегодня планируете свою жизнь?
— Я не верю в пользу бизнес-планов кроме той, когда ты просто складываешь зарплаты с возможной выручкой и необходимостью окупать аренду. Знать, как на самом компания будет развиваться, не может никто – на это влияет куча факторов. Есть какие-то цели, они сформулированы, я бы сказал, в ценностных вещах. Хочется, чтобы клиника была хорошей. Некоторое время назад я еще говорил «большой», сейчас я второе слово вычеркнул, потому что «большая» и «хорошая», – мое новое философское открытие, – между собой довольно плохо сочетаются. Но ничего конкретного на большой срок я не планирую.
– А пробежать следующий марафон лучше предыдущего?
– Ну, здесь может быть масса всяких корректировок.
– Зато, в отличие от бизнеса, это область, на которую вы реально можете влиять единолично.
– На самом деле, я пытаюсь следить, не слишком ли много времени и эмоций у меня отнимает это занятие, потому что оно, все-таки, очень непродуктивно. Хотя какие-то задумки имеются — в гору, к примеру, забежать, есть такие горные марафоны. Важно, чтобы это не вылезало в моей жизни на слишком серьезное место. Хочется, чтобы другие дела были важнее. Семья, работа, — просто боюсь расставлять эти вещи по значимости, чтобы не говорить банальностей.
– Политика? Или после Координационного совета оппозиции вы забег в этом направлении завершили?
– Я за «Vita Activa» — есть такая книжка у Ханны Арендт. Она о том, что нам будет хорошо, если нам не все равно, если «не пофиг». А вот дальше вопрос: «не пофиг» – это участие в Координационном совете, или в выборах в Московскую городскую Думу… У меня большие сомнения по этому поводу, но участвовать в политике как vita activa я не переставал, и не перестану.
– То есть вам не все равно.
– Наверное, да. Дальше я боюсь повторить глупости, которые, наверное, когда-то были сделаны. То есть хочется все-таки выучить этот санскрит, о котором говорит один автор — понять, что важно на этом пути, а что ерунда. Нужно, как другой автор говорит, готовить себя к будущей свободе. А повторять «там нет никого», «за кого там голосовать» — это неправильно. У меня есть ответ. За кого голосовать? Лучше всего голосовать за нас. На вопрос «кто, если не Путин?», ответ тот же самый – мы. Те, кому не все равно.
