Чем тебе нравится именно этот «X—Fit» на Чистых прудах
— Отличная сеть, очень качественная. Их много – это такая локальная городская история, они небольшие, но очень статусные. Всё – от снаряжения и функционала до интерьеров и персонала – на высшем уровне.
— Как часто ты сюда ходишь?
Реже чем хотелось бы, если честно. В основном – в бассейн. Для меня вода – лучший способ расслабиться: не беговые дорожки, не железо, а именно плавание. Плывёшь, ровно дышишь, ни о чём не думаешь – это как мантра физическая для организма. По-настоящему чистит мозги.
— Ты всегда любил плавание?
— Оно в моей жизни появилось с самого раннего возраста в деревне Брацлав, под Винницей, где я родился. Южный Буг, детство, вода и мы с мамой плывём – всё это для меня навсегда соединилось. Бассейн, море, река, любой приличный водоём — мне это просто жизненно необходимо. По гороскопу я Лев, — огненный знак, — но без водной стихии жить не могу. Может быть, в ней я гашу свой огонь (смеётся).
— Кто тебя учил плавать?
— Мама. Видимо, от неё у меня такая тяга к воде: она как видит водоём — сразу натягивает купальник и начинает грести куда-то. Помню, я уже подростком был, мы с ней поехали на турбазу. Турбаза на Волге, на настоящей, мощной реке. Мы, естественно, сразу настроились на заплыв – свой-то Южный Буг мы переплывали туда-сюда по нескольку раз в день. Ну, и здесь собрались. Стоим на берегу, переодеваемся, и мама такая: «Вперёд, поплыли!» Я слегка напрягся — смотрю, течение быстрое, по воде белые барашки. К этому времени я уже акробатикой занимался, был, в общем, физически крепкий паренёк, но вот это течение меня смутило. Мама говорит: «Да ладно, давай!» Я прыгнул за ней, мы поплыли, и нас к чёрту понесло. Сносит и сносит, и я понимаю, что до того берега мы просто не дотянем. Не то что захлёбываемся, но ситуация — так себе. Смотрю — мама прямо уже совсем слабенькая. Кричу ей: «Ложись на спину, давай, на спину!» В результате нас достали спасатели: их лодка шла мимо, я начал поднимать активно вверх руку, махать. Они мне: «Чего такое?» Я говорю: «Слушайте, у нас, кажется, нет сил». «Давайте сюда, пловцы…» В общем, загрузили нас с маман в лодку, всё кончилось благополучно.
— И никак тебя это не отвратило от водных процедур?
— Нет. Я же ещё совсем пацан был, азартный. Просто за маму волновался.
— Сколько ты проплываешь за стандартную тренировку?
— Километра два. Спокойно, без остановок – встал на дорожку, и поплыл себе.
— Плавания достаточно для того, чтобы поддерживать ту отличную форму, в которой ты находишься?
— Нет, конечно, недостаточно. Я слежу за тем, что ем. Не какая-то специальная диета — практически не ем хлеб, вообще мало потребляю мучного. Ну, ещё мясо всегда — отдельно от гарнира. Это простые, общеизвестные вещи, будем говорить – разумное питание. Но, честно говоря, я уже чувствую, что нужно добавить физической активности. Иногда побаливает спина, и Инна, моя жена, уговаривает меня начать ходить на пилатес — она сама тоже бывшая спортсменка, занималась художественной гимнастикой, так что мы про разваленные спины хорошо знаем. Но я пока никак не дойду, хотя понимаю, что это необходимо.
— Катаешься на лыжах?
— Да, но не могу сказать, что фанатично или как-то особенно регулярно. Удаётся раз в году встать на склон где-нибудь в Европе – отлично. Нет – нам достаточно Сорочан подмосковных, мы с детьми там часто катаемся.
— Ты мастер спорта по акробатике. Как вообще попадают в такой довольно неочевидный вид спорта?
— Да, это, конечно, не футбол, не хоккей, не бокс. Дело в том, что в детстве я вообще много занимался спортом. Мама меня везде отдавала – боялась, что я унаследую папину комплекцию: он у нас совершенно прекрасный человек, идеальный папа, но при этом маленький, толстенький и лысенький. И мама открыто говорила: «Толя, а ты должен быть высоким и красивым». С возрастом стало понятно, что физически я пошёл не в папу, а в деда с маминой стороны. Но вот это пихание в спорт постоянное, установка, что мальчик должен вырасти сильным – она была всегда. Сначала фехтование, потом лыжи, — беговые, — но я схватил двустороннее воспаление лёгких, провёл полтора месяца в больнице и как-то мне лыжи разонравились. Когда мне исполнилось 9 лет оказалось, что папин старый знакомый, с которым они вместе работали на стройке Волжского автозавода, начал работать тренером по акробатике. Надо сказать, что в советское время в Тольятти была по-настоящему сильная, прямо мощная акробатическая школа. Её создал великий Виталий Александрович Гройсман — вырастил чуть ли не три десятка чемпионов Мира и Европы по спортивной акробатике и прыжкам на батуте. Кстати, первая женщина в мире, сделавшая двойное сальто – это его воспитанница Надежда Маслобойщикова, она даже вошла в книгу рекордов Гиннеса.
— Акробатика ведь не была олимпийским видом спорта?
— Вот именно. Конечно, проводились чемпионаты мира, но всё равно это была нишевая история – не то, чем занимаются все через одного дворовые мальчишки. У нас в Тольятти стоял огромный дворец спорта, посвящённый футболу, хоккею, боксу, борьбе – оттуда, кстати, в будущем вышли все известные тольяттинские бандиты. А акробатика была совсем не массовым увлечением. В общем, когда я перепробовал несколько видов спорта, папа позвонил этому своему знакомому, и говорит: «Лёнь, парень у нас чего-то мается. А ты же ведь где-то на тренерской работе?» «Да, я в школе у Гройсмана. Приводи пацана, посмотрим».
— Тебе сразу понравилось?
— Знаешь, я несколько раз думал — чего меня в акробатику потянуло? А сейчас понимаю, что, наверное, так проявилось во мне уже тогда что-то мамино, художественное какое-то восприятие. Оно ещё глубоко-глубоко сидело, не выплыло наружу вообще ни разу, никаких артистических позывов не было, даже не думал в эту сторону – но вот выбрал спорт, в котором есть очень яркая, видимая красота. Во-первых, батут — люди, как дельфины, взлетают, переворачиваются, винтят в воздухе что-то неимоверное, а на стене — громадный портрет Гагарина, видимо, как человека с самым лучшим вестибулярным аппаратом в мире. И на фоне Гагарина летают ребята, как ласточки, заворачивая на лету какую-то красоту невероятную. Потом я увидел беговую дорожку — второй подвид акробатики, где люди просто делают какие-то немыслимые вещи, как черепашки-ниндзя, хотя в то время про этих черепашек ещё никто не знал. И ковёр — третья специализация, там вообще чистая красота: звучит музыка, выходят пары, или тройки, или четвёрки, и под музыку начинают делать какие-то движения, выстраивают пирамиды, прыгают, летают. И вот всё это вместе, видимо, затронуло моё подсознательное художественное где-то таящееся восприятие. Оно вдруг у меня взыграло — и я начал заниматься. Втянулся, ездил каждый день после школы на автобусе — представь, час езды! Акробатическая школа была в Старом городе, в Центральном районе, а я жил в Автозаводском. Автобус №4, №7 и №3 — на всю жизнь уже эти номера в памяти остались. Садишься в этот битком набитый автобус с сумкой спортивной, кто-то тебя толкает, кто-то в перила вдавливает… Но втянулся. Потому что красиво.
— Ломался?
— Улетел с батута один раз, приземлился на крестец. Хорошо, был мат постелен, иначе бы, наверное, так легко не отделался. Крестец треснул, потом зарос. А так, в общем, больше не ломался. У меня там другая драматическая история была. Я был нижним и работал в паре с пацаном, — такой маленький пацан, я его подбрасывал и ловил. И вот на соревнованиях он у меня улетел сильно — я его не поймал. Пацан получил травму позвоночника — слава богу, не перелом, а компрессионный сдвиг. Всё потом выправили, но целый месяц он лежал на растяжке — я чуть не каждый день ходил к нему в больницу. Эта ситуация, честно говоря, меня надломила психологически – я стал бояться выходить на ковёр. Страх появился, что не поймаю верхнего.
— Что тебе дал этот спортивный опыт?
— Я считаю, что физически, точнее, внешне, как я выгляжу, меня вообще акробатика сделала, и только. Она ведь развивает всё комплексно, особенно если ты работаешь нижним – это как будто качаешься с железом, тебе ведь всё время надо тягать человека, плечевая, спинная мышечная масса должна быть мощной. У нас была серьёзная физическая подготовка – и на пресс, и на растяжку.
— Сегодня сядешь на шпагат?
— Боюсь, что нет. Но на руках постоять, или на голове – пожалуйста.
— Как ты поддерживаешь форму, когда надолго уезжаешь от своего спортзала?
— В долгих съёмочных экспедициях это делать даже легче, чем дома – меньше суеты, меньше обстоятельств, которые тебя отвлекают. Дома дети, проекты, друзья, встречи, ты всё время куда-то бежишь. А в прошлом году, к примеру, я на съёмках сериала в Петербурге сидел четыре месяца, с выездами в Москву только на выходные, играть спектакли. Там меня ничего не отвлекало, никакой суеты вокруг не было и перед тем, как идти на смену, я обязательно делал зарядку. Дома почему-то на это не всегда есть время, а здесь – ты сам себе всё организовал. Вернее, за тебя всё организовали и ты просто вписал в этот жёсткий график полчаса своего здоровья.
— Что входит в обязательный комплекс твоих упражнений?
— Ничего из ряда вон выходящего — отжался, покачал пресс, постоял в «планке». Кстати, знаешь, многие страшно гордятся тем, что могут стоять в планке уже когда исходят крупной дрожью – так вот, это неправильно. Как только ты начинаешь дрожать — всё, стоп, надо прекращать. «Планка» эффективна только статичная, до тех пор, пока у тебя не начинается вот это дребезжание мускулов. Главное — полная статика, минута, две — неважно. Постоял, передохнул, опять встал – только без этих вот ненужных вибраций.
— Я хорошо помню твоего «Короля Лира» во МХАТе в постановке Тадаси Судзуки. Какую, прости за тавтологию, сыграла роль в этой роли твоя физическая форма?
— Мощную. Огромную. Для меня это вообще был уникальный опыт, открытие совершенно другой планеты, другой театральной школы, подхода, метода — всего.
— Почему Судзуки тебя выбрал?
— Это, конечно, надо было спрашивать у него. У нас были очень смешные пробы — прочесть восьмистишие из «Макбета», стоя на цыпочках и постепенно приседая. Медленно опускаешься, равномерно распределяя текст, пока не приходишь в положение сидя. А потом то же самое делаешь, вставая, в том же едином темпе. При этом текст ты должен выдать с максимальной экспрессией, с собственной актёрской энергией. Трудность была в том, что ты же стоишь на цыпочках, держишь равновесие не на полной ступне. И надо поставить ноги в такой плоскости, чтобы просто-напросто не упасть, чтобы не мотало, и при этом ещё выдавать правильное дыхание, которое позволяет экспрессивно произносить текст. Он говорил «Найдите центр, найдите внутренний стержень».
— Вы по-английски общались?
— Нет, у нас была прекрасная переводчица Елена Накагава, которая живёт в Японии, преподаёт там русский язык на филфаке. Она нам говорила, шутя: «Да, ребята, вот ваша задача. Не все на такое способны — редкая птица встанет с этим текстом и сядет обратно». Видимо по совокупности моих физических и актёрских данных Судзуки понравилось то, что я делал. Он увидел ту драматическую составляющую, ту энергию, которая ему была нужна. У него вообще в постановке задачи кроме слова «энергия» других практически не было. Он работает только на энергии. «Психологический жест», «сверхзадача», «зерно роли», — то, что для нас связано со Станиславским или Чеховым, — там не работает совсем. Всё, что он хочет тебе сказать, он объясняет через тип энергии. К примеру, есть сцена заговора двух сестёр. И он говорит: «Мне нужна максимальная энергия». Наши начинали кричать, буквально срывали связки, а он злился: «Нет, это не энергия заговора!» И только потом мы поняли, что он хотел почувствовать — энергию двух змей, которые шипят друг с другом, но шипят так, чтобы сразу становилось ясно — это очень ядовитые змеи.
— Что физически тебе далось тяжелее всего в той роли?
— Там всё было непросто. Мы репетировали два месяца в японской деревне Тога, в префектуре Шидзуока – там расположен театральный центр Тадаси Судзуки. Это был август, средняя температура 35-37, плюс стопроцентная влажность. Ну да, в репетиционном зале был кондиционер, но мы всё равно исходили потом, хоть выжимай — пятнадцать типов походок, все это на полусогнутых ногах, все это с держанием центра, но при полном расслаблении верхней части тела, чтобы у тебя голос шёл и ты не зажимался.
— То есть надо было уметь изолировать верхнюю часть тела от нижней?
— Именно. Всё должно быть железно сковано в том центре, который держит тебя на ногах, а верх должен быть абсолютно свободен, оттуда нужно мощно работать голосом. Это были по-настоящему выматывающие репетиции. Судзуки в свои 78 лет был невероятно мощный, нереальной энергии человек. Брал в руки катану, палку бамбуковую, и фигачил ею по полу, по коврику перед собой. По ударам этой палки мы должны были сменять позы – одна нога, две ноги, опять одна нога, принимаешь позу – и стой, не шелохнувшись. По два-три часа таких изнурительных репетиций, с перерывом на небольшой обед — рис, рыба, вода, поехали дальше. По ощущениям — прямо как в армии. У Судзуки в целом подход такой: вся его труппа – это армия, его воины. И он выстраивает всё как на войне — может быть, дело в японском островном менталитете. И Король Лир у него – не какой-то жалкий старик, а главарь мафии, который все держит в своих руках. А кругом везде враги, все шипят, как змеи. Это было очень круто, просто ух! На сцене никаких декораций, работала только пластика актёра — свет, костюм и ты. И вот выходишь на этих полусогнутых ногах…
— Похоже, икроножную мышцу ты накачал там лучше чем в любом спортзале
— Не то слово. Я ведь по сцене двигался, сидя на инвалидном кресле, без помощи рук — только перебирать ногами и с их помощью поворачиваться туда-сюда. У меня икры были после этого, как у чемпиона мира по велоспорту, и дико болели всё время. Да всё тело болело! Это был, конечно, удивительный опыт.
— Можешь что-то из своих последующих театральных или кинематографических работ сравнить с этим опытом именно по уровню физического напряжения?
— Нет, ничего похожего. В сравнение не идёт ничто, это была уникальная театральная история.
— Я знаю, что Кирилл Серебренников предлагал тебе главную роль в «Обыкновенной истории», но ты отказался. Сейчас её с большим успехом играет Алексей Агранович. Не жалеешь?
— Знаешь, я не имею привычки жалеть о том, что уже позади. Просто на тот момент это предложение было очень похоже на мою роль в спектакле «Околоноля», который мы тоже делали с Кириллом: такой прожжённый, циничный чувак, знающий всё о том, как жить в этом мире. А у меня в тот момент психологически был какой-то другой настрой. Так что я сказал откровенно – у нас с ним в этом плане никаких барьеров: «Кирилл, это же прямо повтор-повтор того, что было в «Околоноля»».
— Скажи, как вы, актёры, справляетесь с зависимостью вашей профессии? Тебя должны выбрать, тебя должны захотеть. Прихоть, вкус, воля, – называй это как угодно, — режиссёра, продюсера или канала. Какие ощущения после отказа, после кастинга, который ты не прошёл?
— Это очень тяжёлый момент, конечно. Когда я сказал тебе только что: «Я не жалею», – речь была о проработанном процессе, уже завершённом.
— И речь шла о решении, которое принял ты: это тебе предложили, это ты отказался. Я спрашиваю именно о ситуации, когда тебя не выбрали, не полюбили.
— Понимаю, и хочу сказать, что здесь не работает вот это «жалеть, не жалеть». Здесь должна сработать какая-то очень мощная защита, чтобы не сойти с ума. А ведь это реальная опасность — можно просто сдвинуться, и ты сам не заметишь, как. Я вижу вокруг массу примеров, и страшнее всего то, что человек не понимает, что уже неадекватен. Всегда говорю близким: «Ребята, если заметите во мне что-то такое – говорите». Ты не представляешь, как я сходил с ума в начале своего актёрского пути, когда после окончания института несколько лет сидел без съёмок, без нормальной театральной работы. Это был просто ад, настоящий ад. Не ушёл из профессии только потому что психика была здоровая. Ну и здоровая или нездоровая доля тщеславия, присутствующая в каждом из нас – без тщеславия ты не актёр.
— Какими словами ты убеждал себя ждать, верить, идти вперёд?
— Заставлял отпускать ситуацию, говорил себе, что, видимо, это мне пока не нужно; значит, на этом этапе я ещё не дорос; значит, мне нужно идти дальше, себя совершенствовать. Или это просто не моё и так должно быть. И вот каким-то бешеным аутотренингом, неимоверным, с годами я сформировал такую защиту, о которую моя психика не разбивается — я как актёр живу и работаю, только благодаря этому.
— Ты готов назвать роль, которую больнее всего было не получить?
— Нет.
— Хорошо, тогда поговорим о той, которую получил. «Садовое кольцо» вызывало массу эмоций и полемики. Ты без колебаний взялся за эту, прямо скажем, неоднозначную роль?
— Первое впечатление у меня было не то чтобы положительное. Я же играю бизнесмена, а это уже у меня психологическое, — как только вижу в сценарии слово «бизнесмен», начинается взрыв мозга, меня начинает трясти, я хочу только сжигать эти сценарии и топтать их ногами. Но здесь сошлось много факторов — компания Тодоровского, молодой режиссёр и действительно, очень необычный сценарий. Ну, думаю, надо сходить на пробы. Там такие коллизии происходят с персонажами – есть, о чём думать, есть, что играть, даже несмотря на то, что играть придётся бизнесмена. Я пошёл на пробы – и это, конечно, кардинальным образом изменило всё. Когда я познакомился с режиссёром Лёшей Смирновым, и на пробах выкурил почти пачку сигарет, – так требовалось по роли, сам-то я не курю, — мне это стало просто по кайфу. Я посмотрел, как он работает, как добивается, добивается, добивается — давно не видел такого подхода к актёру. Я вижу, что он понимает, что делает, и я понимаю, чего он требует от меня. Всё вместе это взыграло, я встал прямо в такую стойку, гладиаторскую, и я сказал: «Ёпрст! Этот 23-летний чувак, дерзкий, наглый, чего-то от меня хочет, говорит, что я ничего не могу, не выполняю его требований! Что здесь, твою мать, происходит?» И я так этим зажёгся! Мне уже не так важен был материал, сценарная основа не смущала ни разу — я понимал, что это будет какая-то очень интересная штука, крутая и необычная. И окунулся туда с головой. А уж когда сложился актёрский состав – Миронова, Ауг, Лавров, Виторган, Брик и богиня, просто богинюшка Розанова, я сказал: «Конечно!» Как оказалось, Смирнов изначально видел меня в этом Андрее. Был, вроде бы, ещё один кандидат, но очень быстро, после первых моих проб отпал. А вот партнёршу мою на роль Веры искали очень долго. В результате выбор пал на Машу, Марию Миронову. Я хочу сказать, что Лёша Смирнов — режиссёр с очень большой интуицией. У него такая антенна, такая чуйка! Он прямо молодец, выбрал героиню каким-то внутренним нюхом, и попал прямо в точку.
— Когда ты увидел сериал на экране, тебе всё понравилось?
— По результату есть что-то, — ну, это лично моя история, – что меня режет: когда нас много – мы кричим.
— Это многие отмечали. Прямо скажем, орёте половину экранного времени.
— Есть такое. Я это списываю на то, что когда совсем молодой парень впервые снимает кино, у него совсем другое представление об энергии, и у самого другая энергетика. Так что это его концепт, режиссёрский ход. С другой стороны, я понимаю, что он составлял из нас какую-то звериную свору, что у него была художественная задача большего масштаба, чем вижу я своим актёрским взглядом.
— Я часто спрашиваю актрис, думают ли они о старости, о моменте, когда начнут предлагать только возрастные роли – и вижу, какой панический страх вызывает у них сама мысль об этом. А какие страхи у актёров-мужчин? Ты будешь востребован ещё десять лет, и двадцать. Играл молодого бизнесмена, будешь играть бизнесмена средних лет, потом пожилого опытного бизнесмена. Потом…
— Вот уж спасибо! Давай это будет не так, я тебя прошу, не программируй меня, пожалуйста!
— Какого будущего ты боишься?
— В принципе, — если мы продолжим тему адекватного отношения к себе, – моя киноистория на сегодняшний день уже сложилась и продолжает складываться не так, как мне хотелось бы изначально. Я анализирую все эти вещи, и думаю, что, наверное, был в чём-то неправ. Как-то себя надо было по-другому, что ли, вести, позиционировать, в других местах или с другими людьми тусить.
— Отказываться от каких-то ролей?
— И отказываться в том числе. Потому что наснимался я, конечно, в такой куче всякого-разного, которую сейчас, задним числом хотел бы сильно подсократить.
— Наполовину?
— Может и не наполовину, но на треть — точно. И реализация моя в кино с точки зрения жанра — тоже не совсем то, чего хотелось бы. Если говорить о том, какого будущего я боюсь — боюсь остаться вот в этих рамках. Я понимаю, что в состоянии их перешагнуть – собственно, надеюсь, «Садовое кольцо» это каким-то образом показало. Подтвердило, что я ещё могу сходить в какую-то другую, по-настоящему драматическую сторону. Или взять сериал «Орлова и Александров» – к нему отношение тоже было неоднозначное, и я тоже понимаю, что он сделан как сериал, а не как настоящее большое кино. Но я этой роли Александрова просто отдал кусок мяса своего, вот так взял, и выложил — с кровью. Однако чего-то не происходит, какого-то прорыва на другой уровень. Мне очень хочется выйти за рамки сериального актёра, бесконечно играющего бизнесменов и чекистов. Я боюсь остаться в этой точке, очень этого не хотел бы. И это не вопрос возраста: по амплуа, по энергии я никогда не был «голубым героем» — резвым кудрявым мальчиком. И сейчас, мне кажется, дорос до уровня, где в правильной точке совместилось внутреннее с внешним. Мне очень, очень хочется сделать какой-то важный в профессиональном смысле шаг.
— «Кинопоэзия» – это попытка реализовать амбиции на каком-то смежном поле?
— Нет, это совсем другая история, мой собственный проект, где я выступаю в качестве креативного продюсера. Это такая история, львиная — хочется быть вожаком, чем-то руководить. И стихи – моя стихия, которую я обожаю, глубоко чувствую, трепетно её ощущаю. Так в этом проекте всё и совместилось, и это моя отдушина.
— Первый наш традиционный финальный вопрос – на какой вид спорта похожа твоя жизнь?
— На бег с барьерами.
— Последний вопрос: какие три слова описывают тебя точнее всего.
— Наверное, первое слово – непростой. Второе – сомневающийся. И третье — идущий.
— Идущий вперёд?
— Нет, просто идущий. Есть путь, и есть идущий человек. К какой-то своей цели. Устремлённый и идущий.
