Мы сидим в спортзале «Планета фитнес» во дворе «Ленкома» — театра, с которого началась ваша, Леонид Семёнович, артистическая карьера.
С этого места много что начиналось.
Часто здесь бываете?
К сожалению, не очень — время моё из-за работы очень ограничено. Но бегу сюда при первой возможности, долго не бываю — начинаю страдать. Если я в Москве — раза два в неделю хожу обязательно.
Когда вообще спорт появился в вашей жизни?
Лет в 12, когда я пошёл в борцовскую секцию, а маме наврал, что начал заниматься туризмом.
Тогда давайте вернёмся в ваше киевское детство.
Я был довольно полным мальчиком – и бабушка хорошо кормила, и мама, слава Богу, замечательно готовила. Мне всё шло на пользу. Но когда это стало заметно в зеркале, я начал немножко переживать и решил как-то взбодрить себя физически.
Без всякого внешнего повода?
Я знаю, знаю на что ты меня толкаешь – на воспоминания о том, как меня в Киеве обижали блатные мальчики! Нет, никто меня не обижал. Папа у меня был здоровый, мощный мужик, и мне хотелось соответствовать этому образцу – так я решил заняться спортом. Мне повезло в этом смысле, да и вообще — мне по жизни во многом везёт. Я пришел на стадион «Динамо» и встретил там тренера по борьбе. Константин Константинович Накельский, потрясающий дядька – фронтовик, орденоносец, до войны был чемпионом СССР в полусреднем весе. Он меня взял к себе в секцию, где тренировал молодых солдат. Представь — 18-летние битюки и я, пацан. В общем, начал тренироваться, увлекся и с тех пор не представлял себе жизни без спорта. К сожалению, когда я переехал в 17 лет в Москву учиться, то в секции спортивные уже невозможно было ходить – занятия были с 9 утра до 11 вечера.
Мы говорим про Щукинское училище?
Щукинское, да. Но я продолжал делать зарядку там в гимнастическом зале. У нас был такой Южаков, – слушай, как я помню фамилии? Потрясающе! — Всеволод Борисович. Двадцать лет почти преподавал физкультуру, сценическое движение и фехтование, и я у него занимался довольно активно.
Студент творческого вуза, богемный образ жизни — и зарядка? Слабо верится.
Сам не верю, но, тем не менее, не могу без этого.
Каждый день, всегда, всю жизнь?
Девяносто процентов жизни, скажем так. За жизнь сложился комплекс упражнений, которые я люблю.
Расскажете?
Последние много лет я начинаю с присядки. Не в танце, а у двери.
Почему у двери?
Лет 25 назад прочёл статью «Когда у вас отваливается спина» и следую её рекомендациям. Надо подойти к открытой двери, взяться за ручки с двух сторон и, практически касаясь носом торца двери, приседать. Я так к этому привык, что даже если не успеваю делать зарядку — приседаю обязательно. Довёл уже до ста приседаний! Каждый день, где бы я ни был. Даже наутро после гостей, даже если случилось выпить, – а что, бывает и такое. У меня ощущение, что эти приседания прекрасно на меня действуют. Ну, а после них делаю упражнения с резиной, отжимаюсь. Планку начал делать – это потрясающе!
Сколько можете простоять?
Три минуты.
В планке стоять очень скучно. Мне иногда кажется – можно ещё постоять, силы есть – а вот терпения нет. Стихи про себя читаю, но всё равно, максимум – минута, и то с отвращением.
Ну, это интеллигентские штучки. А я — простой пацан, до 150-160 считаю – и всё.
Сколько продолжается ваша стандартная тренировка, как она устроена?
Полтора часа. Начинаю с велотренажера — беговую дорожку почему-то я издавна невзлюбил. 20-30 минут, ни за пульсом, ни за километрами не слежу – только по времени. Потом идёт набор упражнений: грудь, бицепс, живот, плечи, трицепс, ноги. Один день – одна группа мышц, следующий день – другая. Единственное, что делаю постоянно – это живот, пресс, обязательно. Подтягиваюсь на турнике – но с поддержкой. Знаешь, есть такой турник с подставкой под ноги. У меня была проблема с плечом, боюсь его сорвать.
Отжимаетесь?
Конечно. 30-40 раз.
Спортивным питанием увлекались когда-нибудь?
Я, Олечка, увлекаюсь спортивным вкусным питанием. Прежде всего люблю спортивное грузинское питание и знаю в нём толк. Хачапури, лобио — я же с детства ездил в Абхазию, в Сухуми, где жили два папиных брата. Люблю побаловаться итальянским спортивным питанием, узбекским… Ну, ты меня поняла (смеётся).
То есть никогда никаких диет?
Нет-нет, вообще никогда. Ну есть, конечно, сдерживающие моменты: хлеб, сахар.
В чём себе отказываете регулярно?
Да ни в чём! Когда хочется съесть икорку или рыбку красную, то я намазываю черный хлебушек маслом… Белый не ем. Сладкое люблю — печеньице, вафли. Но сдержанно: к чаю откусываю две печенюшки, с удовольствием, — только две, и всё.
Вернемся в детство. Как родители относились к вашим занятиям спортом?
Поддерживали всегда. Работа отца требовала определенной физической силы: он был технологом-фруктовщиком, ездил по садам всего Советского Союза, таскал ящики с яблоками, сливами разных сортов. У нас вообще по мужской линии как-то складывались отношения с растительным миром: дед с папиной стороны, которого я не застал в живых, был садовником в имении какого-то графа. Папа, как видите, пошёл по фруктам, а во мне, наверное, опять дедушка отозвался – я очень люблю цветы, дома ухаживаю за орхидеями, даже герань у нас есть — символ мещанского быта (смеётся). Но несмотря на это, профессию я с детства себе выбрал другую. И всегда понимал, кстати, что физическая кондиция для артиста – дело огромной важности. Артист должен быть в форме.
Как в то время поддерживали форму? Не было фитнес-залов, много гастролировали, много пили, жили, прямо скажем, в чудовищных условиях – в общем, подрывали здоровье.
Ну, насчёт «много пили» — это, всё-таки, преувеличение. Нет-нет, я сам иногда не прочь, но только в нерабочее время. Подрывали здоровье — но с тем, чтобы утром по возможности его восстановить и быть в форме. А как её поддерживать? Были гантельки, была резина, были эспандер, был пол, в конце концов – ложись и отжимайся.
«Эспандер кистевой», помню – у папы был такой.
Точно, кистевой! И ещё один был, на резине, с ручками для растяжки. Валечка Гафт с собой на гастроли возил гантели — никто не мог понять, почему невозможно поднять его багаж. Боюсь соврать, по сколько килограммов, но, думаю, не менее семёрки каждая… Валя — замечательный! Во-первых, замечательный артист, и человек потрясающий, уникальный. Ну а если про мужское здоровье — мощнейший мужик был в своё время. Мышцы, грудь – с него атлетов можно было лепить. Он сам смешно на эту свою красоту реагировал: когда мы вместе раздевались в гримёрной, говорил: «Ну, всё, ничего нет! Ты только посмотри – всё дряблое, всё висит!» А у него — бицепсы налитые, грудная клетка шикарная… Ты ему говоришь: «Да что ты, Валя, с ума сошёл? Посмотри, как ты выглядишь потрясающе!» — «О чём ты, старик?! Ну сам посмотри – всё висит, ничего нет!» Но стоило его поддержать «да, Валя, что-то ты сник…», он взрывался: «Ну, не до такой степени, старик! Почему же я сник?! Смотри!» – и поигрывал бицепсами. Ещё иногда на гастролях мы находили теннисные корты. Однажды я даже с Никитой сыграл, Михалковым – мы где-то на юге пересеклись.
А с весами работали когда-нибудь?
Было время. Мой приятель Женя Пеньковский – тяжелоатлет, серебряный призер чемпионата СССР, потом он тренировал команду штангистов ЦСКА, — затащил меня на тренировки в Институт физкультуры. Там был своего рода клуб: инженеры, профессура ходили в зал при кафедре тяжелой атлетики. Мы вместе занимались, таскали штанги, потом ехали отдыхать за город.
Вы прямо реально тягали штангу?
Не просто тягал – по-настоящему, под руководством профессионалов-штангистов, чемпионов. Стоя не помню, сколько выжимал, боюсь соврать, а лёжа — больше 100 килограммов.
Всё это – часть профессии, обязывающей иметь презентабельную внешнюю фактуру?
Ну, конечно, конечно. К примеру, в «Дон Жуане» я играл слугу Сганареля. В одной мизансцене я срываю с себя рубашку и замираю: «Можете ли вы смотреть на все те хитрые штуки, из которых состоит машина человеческого тела, и не восхищаться, как всё это пригнано одно к другому?» – там целый монолог. И ты понимаешь - надо выглядеть так, чтобы сбросить рубашку и услышать в зале «ох!».
И по сей день то, как вы выглядите, – мне же случалось видеть вас в бассейне, — это, действительно, «ох!»
Стараюсь держать форму, хотя, конечно, трудно сравнивать с тем, что было. Помню, на съёмках «Бриллиантовой руки» мне никак не могли подобрать костюм. То есть костюм был — сшили на «Мосфильме», но я прилетел на съемки в Баку, померил – сидит, как на корове седло, что-то совершенно невозможное. Я вышел в нем и говорю Гайдаю: «Леонид Иович, так нельзя сниматься, сами посмотрите!» Он: «Да, что-то нехорошо. Ну, подберите что-нибудь с костюмерами». Иду в костюмерную, ищем полчаса, перебираем какие-то майки-шмайки — ничего не подходит. Выхожу в брюках, голый до пояса, говорю: «Леонид Иович, ничего невозможно выбрать, безобразие какое-то. Не знаю, что делать». И тут он: «Стоп-стоп-стоп! А этот костюмчик кто тебе справил?» — «Я сам» – «Вот так и будешь сниматься». Гайдай был потрясающий дядька!
Кстати, о голом торсе – я перед нашей встречей пересмотрела фильм «Удивительный мальчик» 1970 года.
Это где я играю боксёра?
По имени Апперкот, да. «Кто не знает силы Апперкота – выходи на ринг, кому охота. Может, вам случайно повезёт, и вас в живых оставит Апперкот!»
Потрясающий фильм, Саша Орлов снимал. Помнишь, какие там песни? На музыку Артемьева и на стихи Анатолия Наймана!
Да-да, а исполняет их малоизвестная солистка Москонцерта Алла Пугачёва. Там тоже есть ваш роскошный торс – когда вы на ринге сбрасываете шелковый полосатый халат и начинаете играть бицепсами. Поклонницы умирали?
Да, не при жене будь сказано.
Вы специально готовились к тем съёмкам, качались?
Нет, абсолютно. Просто всегда занимался спортом. И дома, и на гастролях. Да-да, на гастролях обязательно. Тогда же было не то, что сейчас, когда приезжаешь со спектаклем на день-два и сразу уматываешь. Раньше – месяц в этом городе, месяц в другом… Живешь в одном месте, находишь спортзал где-то поблизости. Мы с Игорем Янковским, племянником Олега, совпадали в этом смысле — искали спортзалы, стадионы, играли в теннис, в баньке парились.
В спортзал, где качаются обычные местные мужики, вдруг заходят звёзды экрана. Вам давали возможность спокойно потренироваться?
Давали, и сегодня дают. Олечка, звёздность – вообще штука очень эфемерная. Если к ней относиться только как к звёздности, ты через год исчезнешь абсолютно. Это ведь временная история. И, кстати, если не поддерживать в том числе физическую форму – всё быстро кончится, пропадёт в один момент. Не заметишь, как тебя забудут. Стать звёздным очень легко: появился по телеку пару вечеров подряд — и готово. А вот удержаться двадцать, тридцать, сорок лет, чтобы люди так же к тебе относились, как по первоначалу, и встречали, и провожали с улыбкой – это задача.
Можете вспомнить случай из артистической практики, связанный именно с вашей физической формой?
В том же «Дон Жуане», который ставил в Театре на Бронной мой гениальный учитель Анатолий Васильевич Эфрос, Миша Казаков и Коля Волков по очереди играли Дон Жуана, а мы с Лёвой Дуровым — Сганареля. Лёвка был очень спортивный — маленький, невысокого роста, но жилистый качок. Декорация к спектаклю была работы прекрасного художника Давида Боровского: на сцене стоял громадный сарай из темных старых досок, задняя стена уходила высоко наверх, под падугу. И вот на репетиции Лёвка несётся к этой стене, по доскам взбирается наверх, — просто как кошка взлетает, — и там зависает. Я думаю про себя: «Вот зараза! Это ж как красиво! Надо будет попробовать!» Ни на секунду не возникла мысль: «Ой, а как? Вдруг не смогу?» – я понимал, что это надо сделать. И вот подходит моя очередь: несусь туда, не спрашивая у Лёвки, можно ли повторить его мизансцену, взлетаю наверх, зависаю. И всё – дядя Толя мизансцену утверждает.
Дядя Толя?
Эфрос. И дальше еще 400-450 спектаклей мы с этой сценой играем. Было очень эффектно — я висел на стене и оттуда говорил текст. Замечательно! Но если бы я не мог подтянуться, вскочить, взлететь, взобраться, — хренушки с два такое можно было бы сделать.
Были ли ситуации, когда не удалось чисто физически воплотить то, что нужно?
Нет, не было — такая уж это профессия. Помню свой первый фильм «Сорок минут до рассвета». Мне 21 год, я играю директора сельпо – представляешь, с моим-то лицом! Режиссёр — Боря Рыцарев, замечательный парень, он потом снял прекрасные наши фильмы-сказки «Волшебная лампа Алладина, «Иван да Марья», «Принцесса на горошине». У меня запланирована серьёзная сцена с крупным планом — я иду за председателем колхоза и произношу длинный монолог. Готовлюсь, учу текст. Идёт съёмочный день — 7 часов, 8 часов проходит, а моей сцены всё нет. И вдруг Боря говорит: «Так, закончим сегодня сценой директора сельпо с председателем колхоза. Я: «Как, Борис Владимирович, как?! Я устал, это же конец дня!» — «Лёня, перестань! Давай, пошли!» Становлюсь на колени, как по мизансцене надо было, и вместо текста монолога произношу: «Борис Владимирович, ну так же нельзя!» А он мне: «Отлично, репетируем». И я иду на коленях, произношу текст монолога, а в голове стучит: «Как так можно! Что же это такое!» Но иду. Потому что я артист и обязан выполнить волю режиссера – вот что такое наша профессия. Хотя внутри у меня всё кипит – заставить произносить монолог в конце съемочного дня!
Какая у вас была ставка тогда, в 21 год?
Когда начал сниматься – 13рублей 50 копеек за съемочный день. А первая картина с гонораром, – не по дням, а заранее оговоренная сумма, — была с Костей Худяковым в 1989 году на фильме «Претендент» — с Лёней Филатовым мы играли. А потом я уехал в Израиль. Там, кстати, впервые услышал слово «райдер»: «Леонид Семёнович, как там у вас в райдере – что будете пить и есть?». Говорю: «Как это? Что дадите». Да я и сегодня говорю «хорошо бы сухофрукты и чаёк с лимоном, зелёный». Но что я сейчас настоятельно требую – это комфортабельный переезд и хорошее жилье, если длинные съемки. Ну и на грим — отдельная комната, либо вагончик. А райдеры эти… Я когда узнаю, чего сегодня требуют молодые артисты — для меня это шок, просто шок.
Например, машину с затемненными стеклами.
Ну, конечно, иначе набегут поклонники, затравят. Страшно не люблю кокетство: «Ох, так утомляет, это зрительское внимание, эта популярность! Так от неё устаю, так надоедает!»
Когда вы в 1991 году уехали в Израиль…
Не эмигрировал, а поехал работать.
… делать с Евгением Арье театр «Гешер» — вы стали считать себя израильским артистом?
Я и сейчас себя считаю, живя в Израиле, – израильским, живя в России, – русским артистом. Вообще, когда меня спрашивают «какой театр вы любите – английский, русский, немецкий?», я говорю: «Хороший. Я люблю хороший театр». Когда есть артисты, режиссура, когда потрясающе придумано оформление — тогда неважно, на каком языке спектакль. Помню, как смотрел «Трёх сестёр» в постановке Питера Штайна. Играли немцы, но было наплевать, на каком языке они говорят – настолько потрясающе играли.
Вы в свое время говорили, что в Израиле актерская школа отсутствует как таковая.
К сожалению. Не хочу никого обидеть, но школа – это, прежде всего, отношение к профессии. Когда мы формировали труппу «Гешера», то из ста человек отбирали двоих-троих, максимум четверых. Приходили местные артисты, – хорошие, органичные, — но большая часть из них через полгода говорила: «Ну что это такое! Всё время в театре! Репетиции с утра до вечера! Когда же в кафе посидеть, погулять когда?» – и уходили. А русская театральная школа – это прежде всего полная отдача, это жизнь, посвященная театру.
Но вас самого в какой-то момент на свою сторону перетянуло телевидение.
Нет, не перетянуло. Всё равно для меня прежде всего – театр. Просто, к сожалению, был период, когда я пять лет не получал ролей, уже будучи артистом Эфроса. И тут важно было не рассыпаться, не заныть «вот, не понимают, не ценят».
«Знатоки», получается, уже шли вовсю, они же начались в 71-ом?
Да. Я уже был известный артист, много снимался, а вот в театре что-то застопорилось. Но там был Эфрос – непререкаемый авторитет, и по сей день всё отсчитываешь от него. Можно было не играть, но общаться, быть рядом – это уже восторг. И вот, кстати, тут важно опять сказать о форме, физической и моральной, которую надо всегда держать. Я даже придумал такую формулу «быть готовым к случаю»: если ты не готов, а случай подвернулся – ты обосрался, и всё, не на кого пенять.
И что в вашем случае подвернулось?
«Весельчаки», выдающаяся комедия Нила Саймона, которую поставил Костя Худяков. Мы с Лёвой Дуровым сыграли этот спектакль, Эфрос его принял замечательно, был большой успех. Я даже звание после него получил. Мне потом уже в кулуарах рассказывали, что на «Весельчаков» пришёл какой-то секретарь горкома по культуре и после спектакля спросил: «А что это у Каневского нет З.А.?», — в смысле звания заслуженного артиста. И буквально через пару месяцев мне позвонила секретарь директора театра и спросила: «Леонид Семёнович, у вас не изменились анкетные данные?
В смысле? «Вы по-прежнему еврей 1939 года рождения?»
Именно. Говорю: «Не изменились, а что?» – «Да вот, в Управлении культуры требуют, на предмет представления к званию».
Насколько вы стали заложником созданных вами образов? Речь, разумеется, про «Бриллиантовую руку» и «Следствие ведут знатоки».
Были артисты, которых можно было снимать исключительно в ролях генералов и вождей, а я относился к списку «не рекомендованных в отрицательной роли» — потому что играл сыщика советской милиции. Не рекомендовали сниматься в роли отрицательных героев, чтобы не дискредитировать персонаж.
Прямо не давали играть плохих?
Одной роли из-за Томина я точно лишился — когда в картину «Собака на сене» взяли не меня, а Джигарханяна. Арменчик потом говорил: «Не знал, что ты должен был сниматься. Я отказался бы, послал их к чёртовой матери, и всё. Но они же ничего не сказали!». А мне ведь уже сшили костюм Тристана, всё там под меня было готово. Ян Фрид, режиссёр картины, потом прислал письмо большое с объяснениями, извинениями и обещаниями. А вот Юнгвальд-Хилькевич, режиссёр фильма «Д’Артаньян и три мушкетёра», которому тоже не рекомендовали снимать меня в роли господина Бонасье, — мне об этом рассказали люди, которые были на худсовете, — сказал: «Но для меня принципиально, чтобы эту роль сыграл именно Каневский!» И всё, ничего страшного не произошло, ему сказали: «Ну, на ваше усмотрение».
А про «Бриллиантовую руку» что говорить – это был взрыв. Тогда знаешь, как показывали? В кино устраивали так называемую всесоюзную премьеру: во всех кинотеатрах в назначенный день шёл один-единственный фильм. По всему Советскому Союзу – только «Бриллиантовая рука». Я утром вышел на улицу, и всё – стал известным артистом.
Были случаи, когда после «Знатоков» вас принимали за настоящего милиционера?
О, да! Помню, в конце 70-х прихожу в театр, а мне говорят: «Тебя ждут». Сидит дама: «Здравствуйте, я из Сухуми». Я: «О, как приятно! У меня детство там прошло». – «Да? Не знала. Но я по-другому поводу. У вас есть две минуты?» «Конечно-конечно». – «Смотрите, я специально прилетела к вам». Напрягся, думаю: «Интересно… Женщина немолодая… Что это может быть…». – «Дело в том, что у меня с родственниками — тяжба судебная, насчёт квартиры. Они подкупают всех вокруг, и я боюсь лишиться крова. Друзья сказали мне: “Езжай в Москву к Томину – он поможет”». Я села в самолет и прилетела к вам». Представляешь? Начинаю ее выспрашивать про обстоятельства тяжбы, уточнять детали, что-то такое говорить, и только потом ловлю себя на мысли: «Что я делаю? Я что – совсем обалдел?». Вовремя остановился, говорю: «Давайте я вас познакомлю с моим приятелем-адвокатом, его советы точно принесут вам больше пользы». Понимаешь, ей друзья посоветовали: «Езжай к Томину – он поможет». (смеётся)
Сегодня ваша программа «Следствие вели» на НТВ – одна из самых рейтинговых.
Да, слава Богу.
Что вы, ветеран жанра, майору, вырастивший своего героя Томина от майора до полковника…
Уточняю: от капитана до полковника, начинал он капитаном. Но людям запомнился майором, это да.
…что вы думаете о содержании канала НТВ в целом, о его влиянии на зрителя?
Программа «Следствие вели» идёт уже двенадцать лет и для меня она важна не криминальными историями. Мне важно передать дух времени, о котором идёт речь — как жили, как общались, как хулиганили и шутили, что ели и где гуляли. Думаю, мы попали в точку — чем дольше идет программа, тем больше молодых людей ее смотрят. Ко мне подходят на улице пацаны и девочки 13-15 лет, сказать какие-то хорошие слова. Говорят, что узнали много нового о жизни старшего поколения. Именно потому, что это рассказ про время, а не про криминал. Криминала везде хватает – ткни в любую кнопку, на каждом канале идут детективы.
Вы можете влиять на содержание программы?
Конечно, влияю. Во-первых — своей интонацией. Во-вторых, знанием того времени. Очень часто что-то правлю: когда ко мне попадает готовый сценарий, я, грубо говоря, подминаю его под себя – и по тексту, и по шуткам, и по деталям историческим. Можно сказать, редактирую, потому что знаю тот период, и люди мне доверяют – наверное, благодаря моему герою. Ничего не поделаешь — 20 лет, которые прошли у зрителей с майором Томиным, создали авторитет его исполнителю. По интонации люди чувствуют моё отношение к персонажу. Да, вот это очень важно – отношение к персонажу. Если ты обратила внимание, в программе описывается много дел, где были чуть ли не расстрельные статьи, а потом оказывалось, что человек не виноват или его подставили. Или, наоборот — о человеке говорят хорошо, он, может быть, почётный пенсионер, а из-за него вынесено два расстрельных приговора. Ему главное было доказать, что он прав, а не выяснить истину. И тут люди тоже слышат мою интонацию, моё отношение к этому персонажу. Яркий пример – дело Соколова.
Директора Елисеевского гастронома?
Да-да. Прошедший войну отличный дядька, профессионал, обожаемый всеми – подчинёнными, покупателями, друзьями, ну просто всеми. Его же просто подставили. И всё — расстрел. А человек он был потрясающий, просто время его ковырнуло. Так что я имею право, чтобы зритель услышал моё отношение к нему, понял, что такое уж это было сложное время – противоречивое и драматическое, счастливое и грустное, трагическое и безумно радостное. Советское время. И мне важно, чтобы люди через мой текст и интонацию поняли, как мы жили, как жили их бабушки, дедушки, папы, мамы, как сохраняли лицо и сущность свою человеческую.
Можете себе представить похожую передачу о сегодняшней милиции?
Нет. Прежде всего потому, что ещё не прошло время. У меня с программой есть договоренность, — и продюсер меня поддерживает, — что мы показываем только дела до 90-го года. Потому что дальше наступило совсем другое время. И участники событий этого времени ещё живы, живы их родственники и дети, у них всё нормально. Кто-то остался со своими убеждениями, кто-то перешел в другую ипостась. Всё ещё происходит, всё ещё очень живое и кровавое — точнее, кровное, близкое. Сегодняшний день еще ничего не определил. Кто-то в чём-то начинает разбираться, кто-то, наоборот, перестаёт. Лет через двадцать, — даст Бог, будем живы, – начнём снимать истории о периоде после 90-го года.
Вас наверняка обожают сотрудники силовых ведомств.
Уважают, скажем так. Я ведь очень много езжу по стране, по бывшему Советскому Союзу, встречаю людей 40-летних, 50-летних, которые говорят: «Я из-за вас пошел в милицию». Недавно в Сочи отдыхал, в санатории, там встретилась дама-судья: «Вы знаете, что я пошла на юридический факультет из-за вас? Мне так нравился Томин, вы были так убедительны — я решила стать юристом».
На фоне процесса по делу вашего коллеги Кирилла Серебренникова — не стыдно за тех, кто по вашим стопам пошёл в эту профессию?
Стыдно. Но ведь юмор в том, что это не они. Это, грубо говоря, не майоры Томины, не сыщики, не уголовный розыск – это другие отделы, это политизированная ситуация и Министерство культуры.
Как вы себя чувствуете, будучи частью этого сообщества – я имею в виду творческого, разумеется, не милицейского?
Плохо чувствую себя. Обидно, стыдно. Даже если что-то было, почему такие уж криминальные выводы, аресты, подписки о невыезде? Они же не убийцы, не фальшивомонетчики. Они делали дело, и дело удачное, успешное. И везде, где могу, я говорю об этом — что так не бывает, что так не должно быть. Вспомни, как было с врачом, с Мисюриной – похожая же история? Вот медики – молодцы: отбили, отстояли коллегу.
Почему, на ваш взгляд, театральное сообщество пока не в состоянии добиться перемены участи?
Театральное сообщество выступило мощнейшим образом – все, кто мог, от кого что-то хоть как-то зависело. Авторитетных людей сколько высказалось, ты посмотри! Значит, там другое отношение к этому делу, к сожалению. Или кто-то сверху сказал: «Не обращайте внимания ни на что и ни на кого, давайте доведем до конца».
Вам лично майор Томин помогал когда-то выпутаться из собственных проблем?
Ну, разве что с гаишниками: меня даже когда останавливали, то козыряли, извинялись и отпускали. Но был один случай замечательный, похвастаюсь. Вечером как-то, поздно довольно, раздается звонок: Боря Мессерер. «Лёня, тут нас с Беллочкой у Триумфальной арки остановили. Попался какой-то мерзавец – не узнаёт Беллочку и хочет забрать документы». Говорю: «Всё, сейчас буду!» Прыгаю в машину, несусь туда. Смотрю – Беллочка стоит, чуть не плачет. Милиционер увидел меня – расплылся. Я ему: «Ты что! Перед тобой вообще-то Белла Ахмадулина и Борис Мессерер! Верни документы, и всё!» – «Да-да, конечно-конечно. Я просто подумал…». Отдал, извинился. Белла говорит: «Я никогда этого не забуду». И правда, прошло несколько лет, прихожу как-то в ЦДЛ – там Белла, Боря, гуляет большая компания. Беллочка вскакивает и ко мне чуть ли не на коленях: «Помню, помню! Как я вам благодарна!».
Похоже, вы создали образ абсолютно священный для советской милиции.
Насколько священный не знаю, но ты вспомни 60-е-70-е годы — какими были персонажи-милиционеры: один глуповатый, второй не очень умный. И вот такие они ходили по экранам, по страницам книг. А ведь люди должны были им верить, должны были их любить. Но на пустом месте любви не бывает. Мы же оказались, так сказать, немножко из другого теста. Когда к нам с Геркой Мартынюком попал сценарий, и потом, когда мы пришли на Петровку – это была большая удача. Мы познакомились с очень мощными людьми, которые работали, в общем, за малые деньги, за копейки, но отдавались своему делу полностью. Жизнь на это клали там, на Петровке. И нам хотелось показать таких персонажей, которых мы узнали в реальности — с живыми нервами, с живой кровью, абсолютно честных, чистых, настоящих профессионалов. Наверное, что-то у нас получилось.
Относились на Петровке к нам очень уважительно, на все мероприятия звали. Авторитет милиции мы подняли сильно – и Щёлоков, министр внутренних дел, это хорошо понимал. Тут недавно был документальный фильм про Щелокова, там есть сцена, где они с женой смотрят «Следствие ведут знатоки» и жена говорит: «Всё-таки, какой замечательный фильм! И этот Томин — очень обаятельный».
***
