Наша рубрика называется «Раздевалка», но встречаемся мы в ресторане…
В принципе, могу и здесь раздеться – хотя бы до рубашки.
Не надо. Перед интервью я посмотрела много ваших видео и хорошо представляю фактуру.
Ну, сейчас я уже сдулся.
Но теоретически мы могли встретиться в раздевалке спортзала?
Конечно. Хотя у меня очень мало времени для этого – разве что на гастролях. Когда-то я качался по-настоящему — лет с 35 лет до 42-х примерно, вот тогда была настоящая изнуренка. Невозможно было в зал не пойти, мышцы сами требовали. А сейчас не то, чтобы по возрасту — по графику не получается: я ведь практически не бываю на одном месте. Но если где-то на гастролях в хорошей гостинице есть время, — а не так, как мы обычно скачем, с концерта поезд, — иду в зал. Так что сейчас это для меня, скорее, роскошь. Со спортом я всегда дружил, хотя потребностью животной, — вот как без музыки я не могу жить, — это не было никогда. Но в период моды, всех этих люберецко-долгопрудненских и прочих качалок – да, реально втянулся.
Потому что — сцена, публика, внешность?
Нарциссом никогда не был, просто хотел держать себя в форме и выглядеть нормально, как мужик — не как шахматист. Нет, поймите правильно, я с огромным уважением отношусь к этому виду спорта, Крамник прекрасно выглядит, да и многие другие гроссмейстеры в отличной форме. Но когда мы говорим о стереотипном образе шахматиста – всплывает, конечно, слово «ботаник». Если человек рыхлый, неприученный к физической нагрузке, начнет в 35-40 лет качаться, ничего не получится — костяк надо с подросткового возраста иметь. Ну, и наследственность, конечно.
У вас в этом смысле хорошая генетика?
Да, отец был гимнастом. И вообще – мы же росли во дворах, там с физкультурой все было хорошо. Но когда я начал качаться, то не собирался идти по пути Шварценеггера, ходить по пляжу, как говорится у меня в одном стихотворении, «поигрывая мышцами». Или быть, как в другом моем стихотворении про мачо, «подтянут и накачан, да так, что не сгибается рука». Всегда делал это для удовольствия, для своего эго.
Вы в детстве занимались фигурным катанием, а как появился бокс?
Со мной в школе учился Саша Кусикьянц, сын Григория Кусикьянца — великого тренера по боксу, который подготовил олимпийского чемпиона Попенченко. И мы через Сашку все ринулись в секцию. Тогда же вообще была масса всяких секций, от легкой атлетики до волейбола, но мне это было не очень интересно. Теннис, конный спорт, горные лыжи, которые нравились, – это были дорогие виды спорта, инвентарные. А я – сын простых врачей, папа с мамой имели оклады по 135 рублей в месяц. Врачи, как известно, всегда работали на полторы ставки: на одну жрать нечего, а на две — некогда.
На что хватало?
На достойную жизнь без излишеств. Крабы — только к праздникам, икра — тоже к праздникам, причем, дареная больными. Обычная советская жизнь: имелись магнитофон и телевизор, но не машина — врачу скопить на нее было в принципе нереально. Я не ходил оборвышем, но у меня никогда не водилось кричаще топовых модных шмоток – хотя иметь их, конечно, хотелось. Битловский пиджак без воротничка бабушка мне купила в 10 классе, это была моя первая модная вещь.
Вернемся к боксу. Как родители отнеслись к этому увлечению?
Нормально. Папа сам был достаточно спортивный, а мама вообще ничему не препятствовала. Ну, и я не давал себя сильно бить — в силу, наверное, природных способностей.
Травмы были серьезные?
Перелом носа — два раза, переломов кистей, пальцев — пять-шесть. А так — нет.
Дрались много?
Поддирались, конечно. Но мы были в этом отношении потрясающее поколение — никогда не били ногами, только до первой крови: «ты в наш садик больше не ходи», дал по носопыре, ну, или получил – на этом всё. Не было жестокости сегодняшней: я вижу, как даже девочки иногда между собой разбираются на переменках, и прихожу в ужас. А бокс я любил, очень любил. Но мыслей об профессиональном спорте не было никогда.
Хотя вы стали кандидатом в мастера. Почему?
Да потому что учился в медицинском. Почему из медиков очень мало выдающихся спортсменов? Потому что нельзя, как в другом вузе, растянуть учебу на 8-10 лет. Нет дипломных работ, нет заочного обучения. Если сегодня надо пальпировать печень больному, значит, ты должен пальпировать сегодня, никто тебе не перенесет это дело на месяц, пока ты на сборах машешь кулаками. Поэтому спорт мой всегда был для удовольствия. И для понимания себя как мальчика, а не как девочки — в фигурном катании такого стойкого ощущения у меня не появилось. А я очень гендерный, прямо воинствующий в этом смысле человек.
Вы сегодня в прекрасной форме, простите за банальность, «для своего возраста». Как изо дня в день вы заботитесь о своем теле?
Начнем с генетики, это моя любимая наука. Нету для меня выше ученых, чем Мендель, Морган и Вейсман. С генетикой, как мы уже говорили, у меня все в порядке. А дальше – только работа. Человек творческий, — если он говорит душой, если у него внутри все бурлит, — просто не имеет возможности физически зажиреть.
Ну хоть зарядку по утрам делаете?
Зарядку никогда не любил, особенно утреннюю. Лично мои мышцы ну никак не хотят нагрузок в 8 утра, к мышечным занятиям я готов часов в 11-12. Вообще, организм сам подсказывает – надо позаниматься, или не надо. Я чувствую, что я в хорошей форме, но! Но сосуды хрен обманешь, Оля! Они уже даже не пятидесятилетние, они шестидесяти-почти-восьмилетние. И это учитывая тот факт, что я глубоко курящий человек.
Про курение еще поговорим. Вот вы сказали «мышечные занятия» — значит, все-таки, чем-то себя укрепляете? Тренажеры дома есть?
Есть, конечно. Но даже если я от них далеко — всегда есть пол и лавки, на которых можно делать упражнения, в первую очередь — банальные отжимания. Три-четыре раза в день отжаться, — не надо 50 раз, хотя бы раз по 30, — никакая зарядка не нужна.
Сегодня отжимаетесь?
Не так часто, как хотелось бы, но тридцатник делаю легко. Можно и полтинник попытаться.
Но регулярной, ежедневной физической активности вашей жизни нет…
Постоянная! Ежедневная — концерты каждый день! Три часа живого концерта, живого, где мои гитары весят около 10 кило! Плюс перелеты, чемоданы – это что, не физическая нагрузка?
Прямо вижу, как вы носите свои чемоданы.
Допустим, не ношу, но сумки ношу. Да и чемоданы иногда. У меня в коллективе нет рабочих, оборудование сами таскаем. Носильщики — да, на вокзалах, в аэропортах, но гитару я все равно несу сам. Ручную кладь свою, — а она достаточно тяжелая, — ношу сам. И людям помогаю: если рядом будет женщина с тяжелым чемоданом — всегда донесу, и подниму в самолет, и сниму потом с полки.
Прекрасная гендерная черта.
А я не умею по-другому. Никакого гендеризма — нас так воспитали, так мы вели себя в школе, в институте, всегда.
Кстати, что за странная история с исключением из института?
Она не странная, все как раз логично. Я пришел после школы, а тут, оказывается, не вызывают к доске, не задают на дом, никто тебя не контролирует. Ну и понеслось — друзья, гулянки, девочки, капустники… Я просто запустил учебу. Когда встрепенулся — было поздно, меня отчислили после третьего курса. Пошел санитарить в урологическую клинику. Завкафедрой урологии Ткачук говорил, что в клинике работают только двое – он сам и санитар Розенбаум: я носил больных с первого этажа на четвертый на руках, без лифта… да ну, пока его дождешься! Психологически было, конечно, непросто: друзья любимые, однокурсники, — многие, кстати, до сих пор со мной, — приходили в клинику почти врачами на урологическую практику, а я бегал по коридорам, судна из-под больных вытаскивал и простыни загаженные собирал. Но это был хороший урок: я восстановился и закончил без троек, потому что понял — надо учиться.
Ну хоть какая-то связь со спортом у вас сегодня есть?
Читаю спортивную прессу и дружу с огромным количеством спортсменов, я — профессиональный болельщик. Да и сам много чем занимался: кроме фигурного катания и бокса прыгал в высоту, брал 178 сантиметров — для школьника это очень прилично. Люблю такие виды спорта: ударил – победил, прыгнул – взял высоту. Монотонные – это не мое. К примеру, беговые лыжи, плавание на длинные дистанции, или марафон: ну вот бежишь ты, идешь, плывешь — и что?
А как надо?
Пришел, увидел, победил. Взорваться, пробежать соточку, максимум — двести — потому что на четыреста уже нужна выносливость достаточно серьезная, тренированная.
То есть вы – спринтер.
Точно. Я и в медицине был такой. За это и «Скорую помощь» любил безумно, если бы не музыка — никогда бы не ушел «с колес» ни в больницу, ни в клинику. Там ведь тоже — пришел, увидел…
…спас?
…спас. Или похоронил. Главное — что-то сделал. Да, я умею подолгу выхаживать больных. Но ведь это как: выхаживаешь в больнице бабушку после гипертонического криза — таблетки, то-се, пятое-десятое. Пришел родственник ее проведать, принес селедки, она наелась, потом напилась воды и опять себе устроила гипертонический криз. Меня это выводит из себя. Я экстремал.
У вас были довольно экстремальные отношения с алкоголем. Давно они закончились?
Пять лет прошло.
Благодаря спору с Кобзоном? Это действительно был триггер, чтобы завязать?
Все музыканты проходят через зависимости — кто через алкоголь, кто через наркоту, у всех свои тараканы. Да, я выпивал, дошло уже до литра-полутора в день. Но делал это легко, никогда не валялся под забором, не блевал ни в обществе, ни в гримерке. Зато начались другие проблемы – к примеру, поменялись местами день и ночь: днем я дико хотел спать, а ночью колобродил — так бывает, перепутывается у алкашей времечко. Наступил момент, когда на сцене я забыл слова песни.
«Вальса Бостон», да.
Вы что, были на этом концерте?
Нет, но случай известный. И?
И вот тогда Иосиф помог. Хорошо, что есть люди, которые могут тебе что-то сказать по-дружески, по-мужски.
Он был для вас авторитетом?
Я всегда его слушал, для меня это один из немногих близких к идеалу людей. У него были друзья и недруги в большом количестве, как у всех ярких персонажей, и он – личность великая.
Помните конкретно, что он вам тогда сказал?
Каждое слово – ну, кроме тех, что не для печати. Он сказал: «Саня, надо завязывать. Ты же артист, ты на сцене — что ж ты бухаешь-то все время? Хочешь, поспорим на бабки, что сможешь завязать. На пять лет, давай, – говорит, – забьемся. Десять тысяч баксов». Небольшая сумма по сегодняшним меркам, но в то время — очень приличная.
В каком году это было?
В 1994-ом, в конце того периода, который Леонид Парфенов в своей летописи назвал «розенбумом». В общем, ударили по рукам. При народе — я же был в кураже, потому и поспорил. Был бы не в кураже – подумал бы десять раз. А тогда: «Да что ты, Иосиф, базара нет!». Ну, а поспорили – надо выполнять. И я выполнял — не бухал. Нарушил один раз: выпил рюмку на 18-летие дочери, потому и год точно помню. И когда заканчивался срок спора, сказал: «Йося, хочу признаться — один раз нарушил». А он: «Думаешь, я не знал? Да мне через пять минут донесли!». Но бабки все равно отдал.
Это и правда было единственное нарушение за пять лет?
Единственный раз, да — сейчас-то чего скрывать? Иосифа нет, да и я взрослый уже дядя.
И с тех пор?
С тех пор временами выпивал, временами прекращал, – я ведь не подшит, не уколот. Но мне стало тяжело, Оля. Без врача, без капельниц уже не мог вернуться в норму.
Назовем вещи своими именами – это был алкоголизм?
Ну конечно, абсолютно! Это я как доктор говорю.
Как вы выходили на сцену в таком состоянии?
Да отлично! Вообще работать не мог без этого керосина: как в машину бензин заливают, вливал в себя 150 — и вставал! И шикарно себя чувствовал. Но — до определенного момента. В алкоголизме четыре стадии — я, наверное, был близок к последней. Проблема была еще в том, что под этим делом я иногда становился буйным: за столом мог начать искать врага – и, как правило, находил. К примеру, человека, который просто как-то не так на меня смотрел — хотя, может, любил меня больше всех на свете. Я терял лицо — говорю уже не о здоровье, а о работе: как артист терял лицо, а профессионал не может себе такого позволять.
Но ведь алкоголь, вы сами говорите, был тем керосином, на котором отчасти держалась ваша бешеная энергетика.
Но это же была болезнь, и я это понимал. А энергетика у меня и без алкоголя достаточная — публика не жалуется. Зато сейчас я говорю без аффектации, у меня внятная, неэкзальтированная речь, нормальная дикция. В общем, лет в 50-55 я понял, что могу жить без этого бензина – голова-то у меня всегда работала.
Сейчас совсем не пьете?
Уже пять лет. Хотя периодически очень хочется, очень! Но я увлекающийся: лечить – так лечить, летать – так летать, бухать – так бухать. Поэтому лучше не начинать. Но если честно — после тяжелых концертов безумно хочется расслабиться.
Что для вас тяжелый концерт?
Публика, которую надо вытаскивать из кресел. Тяжелая публика, к примеру, курортная — у нас это Ялта, Сочи. В Израиле — Нетания. Это значит, человек вечером думает: «Ну что сегодня – в ресторан? С девушкой погулять? В карты поиграть? Или, может, на лилипутов пойти? А, Розенбаум тут? Ну, схожу на Розенбаума».
И вот он сидит такой вялый…
Во-во, вялый весь такой, курортный, и вообще не знает, зачем он тут. Таких надо брать, доставать – и я их возьму, к гадалке не ходи! Но потрачу на это огромное количество энергии. Процесс-то у нас взаимообразный: если я вышел, и оно пошло-поехало — тогда такой драйв, такой грув, просто чума! Я — им, они – мне, комок в горле и — на убой! Но от таких вот курортников до определенного момента я же ничего не получаю. Это и есть тяжелые концерты. Металлургические города – тяжелые. Нижний Тагил, Новокузнецк, Магнитогорск. Питтсбург в Соединенных Штатах Америки — та же история! Муха летает, я слышу ее одну на весь зал огромный. Этим людям все нравится, но их будто металлическими опилками нафаршировали, такие они неподвижные. Ученые города – тоже тяжелые. Академгородок – сейчас у меня с ним полный контакт, но поначалу было нелегко. Бостон — там народец какой? Профессора, научные работники — в лабораториях, выбраться на концерт редко получается. Поэтому, в зале кто? Парикмахеры академиков, учителя детей профессоров. Или в Иерусалиме — сидят такие «мы при Боге». А в Бостоне — «мы при Гарварде». То есть истэблишмент, элита — хотя кто сказал, что она элита! Снобья очень много в этих городах. С ними тоже тяжко, но я их достану, никуда не денутся! Вот после таких концертов очень хочется выпить.
Но вы – ни-ни.
Нет. Потому что заведусь, потому что знаю — как будет завтра и послезавтра… А у меня работа каждый божий день. Вот исполнится 70 — сделаю, наверное, тур большой и потом сокращусь. Прощаться со сценой не буду — это блеф и понты, но сокращусь резко. И вот когда будет пара недель свободняка или работы в студии — наверное, смогу позволять себе ходить с бокалом виски. То есть я не зарекаюсь, абсолютно.
Почему вы не бросаете курить?
Не хочу. Тупо — не хочу. Мне это доставляет удовольствие, не могу себя без него оставить. Я не особый сибарит, но какие-то радости должны быть у человека?
Не боитесь мучительной смерти, которую рекламируют сигаретные пачки?
Нет. Я знаю, что она придет — я же реаниматолог. Из всего многообразия советской песенной поэзии самой гениальной считаю строчку: «Если смерти, то мгновенной, если раны – небольшой». Более того, я бы хотел знать число, день и время своей смерти.
Что бы вы сделали в первую очередь, если бы это каким-то образом стало вам известно?
Ну, Оленька, все зависит от того, как быстро мне это дело назначат. Если прямо завтра – наверное, помчусь к нотариусу, позвоню всем, кому надо, расскажу, где что лежит.
А если через год?
Кроме личных моих дел с семьей, детьми, внуками, главное – моя работа. Так что, наверное, постараюсь побыстрее сделать еще пару концертов моей мечты — за оставшийся год жизни все бы ради этого бросил.
Он какой, концерт вашей мечты?
Один концерт мечты у меня уже был, назывался «Неформат» — его до сих пор по ТВ не показали именно потому, что это абсолютный неформат. Я пел с ансамблем Александрова, с хором Пятницкого, с Кубанским казачьим хором — полный состав! — с еврейским ансамблем театра Назарова и с цыганским табором. За моей спиной на песне «Деревянная судьба» стояло 350 академических голосов – все мы пели вживую и меня сносило от кайфа! Есть еще пара мечт, — оставлю их при себе, чтобы не сглазить.
Елена Ваенга, посвятив вам песню, назвала вас образцом музыкального и человеческого вкуса. Вы в одной лиге?
Я себя вообще ни в каких лигах не числю. Понимаю, где, кто находится, но никогда об этом не говорю. По молодости, правда, говорил – когда поддавал. Есть мой стиль, называется «розенбаум». Судите сами: у меня много рок-музыки, но никто из рокеров не скажет «наш рокер Розенбаум». У меня много джазовых композиций, — тот же «Вальс Бостон» — но ни один джазмен не скажет «наш джазмен Розенбаум». В моей музыке много симфонического, я дружу со многими классическими музыкантами, — и с Гергиевым, и с Володей Спиваковым, — но никто из симфонистов даже подумать не может, что в музыкальном смысле я — свой. Барды вообще на дух не переносят, дай бог им здоровья! Меня вытащили на Грушинский фестиваль, я поехал и народ был очень рад. Но для классиков бардовской песни Розенбаум — как красная тряпка для быка. Так что я вроде и со всеми, но ни с кем. Вне моды — просто существую. Многие меня ненавидят, многие боготворят — нет серединки, чем, кстати, и горжусь.
Когда-то «Ленконцерт» запрещал вашу концертную программу. Вспоминаете жизнь при цензуре?
Я же как зицпредседатель Фунт — пел при Никите Сергеевиче, пел при Леониде Ильиче, при Юрии Владимировиче и так далее. Так что меня их цензура… я всегда отвечал за свое слово! За все, сказанное со сцены. Обиделся по-черному я один раз, единственный. В 84-м году, когда «Зенит» стал чемпионом Советского Союза, я провел весь сезон на скамейке – болел за ребят. И написал песню «Зенит-чемпион». Чествовали их тогда в СКК — полный зал, 25 тысяч народу, чума! И вот я должен петь эту песню, а техника нету. Мне надо провериться элементарно, гитару включить, посмотреть, как звучит, – а техника нет и нет, он от меня бегает. Чувствую — херня какая-то происходит. Разыскал Павла Федоровича Садырина, легендарного тренера «Зенита». Спрашиваю: «Паша, что за дела?» – «Тебя закрыли, не разрешают выступать». Это 84-й год, я еще не при делах — меня только в 86-ом стали понемножку открывать. А закрыл меня лично Коржов, второй секретарь по идеологии Ленинградского обкома партии. Вот тогда мне было жутко больно. А так – да зарасти они все! Слышишь, цензура! Что такое цензура? Главная цензура – внутренняя. Есть она у человека — хорошо, нет — никто не поможет.
Все-таки наш журнал называется «Мужское здоровье» — мы обязаны о нем поговорить. Вы на диетах сидели когда-нибудь?
Когда очень тяжело какому-то органу — желчному пузырю, например. Или, когда подагра. В общем, если обостряются хронические заболевания, требующие диеты, конечно, я какое-то время ее придерживаюсь.
Вы вообще любитель поесть?
Скорее, нет. Я очень консервативный человек в еде, в отличие, скажем, от Макарушки — от Андрюши Макаревича. Не люблю французскую, назовем ее так, хитровыстроенную кухню. Люблю мясо без всяких гарниров, рыбу жареную: соль, перец, масло – больше ничего. Лук отдельно, если можно, пожарьте вкусненько — с удовольствием съем. Пельмени люблю, солености — наши, российские. В общем, простую и понятную кухню.
Дома в детстве как готовили?
Мамина мама, которая научила меня музыке и всему остальному, была по части духовного воспитания — у нее никогда не было ничего в шкафах и холодильнике. Зато папина мама простояла у плиты всю свою долгую жизнь — она была профессиональная еврейская бабушка. У вас тоже такая была?
А как же. Фаршированная рыба — кошмар моего детства.
Ну, фаршированная рыба – это примитив. А вот кнейдлах, кнейдлах! С лучком и гусиным жирком внутри — чума! Не люблю только цимес, от цимеса могу блевануть. Но остальное сладкое! Редька с медом! Шарики эти из теста в меду, как их, — тэйгалах, — это же можно двинуться мозгами!
Давайте на менее аппетитные темы поговорим. Розенбауму часто поминают, что он ходил во власть, был депутатом. Вы как к этому куску своей жизни относитесь?
Прекрасно! Люди благодаря мне сегодня бесплатно ходят в Летний сад. И перетяжки рекламные с Невского я убрал. Не один, конечно, но сделано это было с моей подачи.
Почему вас второй раз не позвали в Думу?
Им виднее. Думаю, я слишком часто имел свое мнение. А «Единая Россия», приняв меня в свои ряды, до сегодняшнего дня ни разу о себе не напомнила — я даже не знаю, где штаб районный, или там городской.
Вступали-то зачем?
Так ведь мне сказали, что я смогу помочь товарищам питерским, что-то сделать в культуре — и я хотел этого! Искренне хотел помочь!
Вы такой наивный?
Почему наивный, Оля? Почему не верить, что вы что-то сможете? Вот вы зачем у меня интервью берете?
Верю, что многим оно будет интересно.
И я верил! И сделал кое-что, что было в моих силах. Мы с Кобзоном и Говорухиным бились по поводу закона о защите чести и достоинства — ни фига не смогли сделать. А порнография! Я ходил к очень большим людям: «Давайте с детской порнографией что-нибудь сделаем! Так же невозможно!» Мне говорили: «Конечно, как вы правы!» — и ничего не двигалось. Был 2004 год – они не могли найти даже формального определения этому делу. Только через 12 лет, в 2016 году Совет Федерации одобрил закон, закрепляющий понятие детской порнографии. Из других дел – я один из тех, кто помог ввести в Неву корабли на День Военно-морского флота. Всю Перестройку, весь этот бедный период они туда не заходили – ветошь, причальное оборудование, в городе ни на что не было денег. А мы вчетвером с приятелями сбросились по десять тысяч баксов и дали возможность кораблям войти в Неву.
Вы даже в армии не служили, откуда тяга ко всему военно-морскому?
В институте была военная кафедра, я закончил лейтенантом, был на сборах неоднократно, на войнах разных побывал. Последние двухнедельные сборы на дизельной подводной лодке прошел в 52 года. Вообще, думаю, в одной из прошлых жизней я был кадровым военным. Надеваю форму — и чувствую себя в ней как дома. Походка меняется, голос, отлично отдаю строевые команды и выполняю их.
Взрывной, неформальный, всегда сам по себе – это все про вас с ваших же слов. А армия – жесткая иерархия и беспрекословное подчинение, что вам так в ней нравится?
Мне нравится… ну это мужское, просто мужское!
Хотели бы, чтобы ваши внуки служили?
Если бы они стали хорошими командирами на хорошем флоте, с хорошими традициями – хотел бы. Но сейчас сложная ситуация – стало, вроде, больше уважения к мундирам, но мы живем как в казарме, это мне тоже не нравится: я устал от камуфляжа по нашему телевидению, от ракет. Это перебор. Но с другой стороны — мы не можем сегодня жить без армии и флота, без органов безопасности. Ну не можем! Все эти разговоры левые о том, чтобы распустить ФСБ, КГБ, ЦРУ, CIA, Интерпол, армию, флот – это к чему? Да нас всех сожрут — по отдельности и вместе. А я не готов стать подневольным. И когда слышу, что если со всеми объединиться и убрать границы, то мы заживем замечательной жизнью – точно знаю, что это блеф, блеф и бред! Я помню, как сожгли шесть миллионов моих соплеменников, и не верю, что со мной все будут жить в мире и добре.
Ощущаете себя евреем? В чем?
На меня обрушился шквал негатива за фразу «Я – русский националист еврейской национальности». Она была сказана для умных людей, которые понимают, что здоровый национализм – хорошая история, а шовинизм – плохая. И линия раздела между этими понятиями – очень тонкая. А еврейством я не горжусь – это как гордиться тем, что ты родился во вторник. Но не могу не гордиться теми представителями нации, которыми гордится весь мир – учеными, музыкантами, художниками. Единственное место, где я себя евреем ощущаю – Стена плача. Вот подхожу к Гробу Господню и знаю, что передо мной важная историческая вещь, реликвия. Но! Но!! Подхожу к Стене, кладу руку на эти щербатые камни и по мне ток проходит — абсолютно точно понимаю, кто я такой и с чем меня едят: русский еврей! Вот есть американский еврей Боб Дилан, в девичестве Циммерман. Он сочиняет блюзы, а я – казачьи песни, потому что это моя земля, моя жизнь. В какой-нибудь из прошлых жизней, может, я сам был казаком и порубал большое количество евреев, так что меня на следующую жизнь сделали одним из них — чтобы искупил, чтобы хлебнул чашу тех, кого порубал когда-то.
Что бы вы хотели изменить в своем прошлом, будь такая возможность?
Есть пара поступков, которых я мог бы не допустить – тех, что привели к нехорошим последствиям. Вот некоторые говорят – можно отмолить грехи. Да чушь собачья, никогда в жизни! Мои грехи останутся при мне, это минусы, которые надо закрывать плюсами. Вот приду на Страшный суд, мне скажут: «Привет, Александр!» — «Здравствуйте, Давид Сидорович» — или кто там будет. — «Ну что, давайте посмотрим, куда вам – налево или направо. Вот пятого декабря такого-то года… А двадцатого марта другого года…» И я скажу: «Знаю, можете не напоминать, оно всегда со мной. Но вы загляните в эти, в плюсики». – «У-у, конечно! Вам направо». Так и живу — стараюсь, чтобы в табличке, в балансе жизненном, появлялось как можно больше плюсов. Разными способами.
Например?
По тюрьмам езжу – там ведь тоже люди сидят. У человека в душе – тысячи струн, бывает – одна-две прогнили, но надо пытаться ухватить его за чистые, хорошие. Я только прошу тюремное начальство не приводить в зал серийных убийц и насильников – это для меня нелюди. И охрана тюремная, кстати, — тоже живые люди, не имеющие возможности сходить на концерт. Я рад им такую возможность дать. В воинские части с благотворительными концертами езжу, к студентам – все бесплатно. Не даю денег профессиональным нищим, а там, где это действительно надо – помогаю, как могу.
Легко расстаетесь с деньгами?
Смотря на что.
На глупости какие-нибудь, безрассудные покупки.
Не знаю. Вот захотел купить челюсти акульи – это безрассудная покупка?
Дурацкая, по-моему.
А мне нравится. Но есть вещи, на которые я деньги никогда не потрачу. Казино, допустим: люблю автоматы, но разрешаю себе двести долларов проиграть, и ухожу. Потому что всегда трудился, никогда не воровал и не буду проигрывать тяжело заработанное. Хотя играть нравится, я азартный. Но контролирую себя: проиграю двести – и хватит. Ну, ладно — триста.
Наш традиционный вопрос — на какой вид спорта похожа ваша жизнь?
На бокс, только на бокс. Постоянный бой с судьбой! Иногда не успеваю увернуться, но все-таки, думается, в целом выигрываю. Проигрышные раунды бывают, проигрышные бои — редко. Пару раз я был в нокаутах, в нокдаунах — поменьше, но тоже бывал. Ну и по мелочи по роже часто доставалось.
Три слова, которые вас характеризуют. Вы какой?
Перфекционист. Увлекающийся. Не представляющий себя без животных.
Почему вас так тянет к братьям меньшим?
Они гораздо лучше, чем мы, гораздо совершеннее и правильнее — за редким исключением.
Вы — какое животное?
Волк, конечно.
Злой волк?
А кто сказал, что волки злые? Это самые преданные животные, самые семейные. Надежные вожаки, вернейшие отцы, мужья, друзья. Ну, режут они коров в большом количестве — так не оставляйте коров без присмотра.
***
