Борис Титов: «Я, можно сказать, заполошный»

Про корни

Родом я из типичной советской семьи, которая воплощала полное смешение классов. Отцовская линия — Титовы — из дворян. Прадед при Николае II был начальником системы исправительных заведений, отвечал за российские тюрьмы. Можно сказать, что сейчас я в некотором роде отвечаю за дела прадеда. Хотя, с другой стороны, в его время справедливости в этой системе было больше.

Дед, Борис Павлович Титов, крупный терапевт, был «врачом врачей» — лечил Боткина и других известных медиков. Одно время возглавлял московскую «Больницу старых большевиков». Чудом не попал под «дело врачей», его допрашивали, но он отказался доносить. В итоге вынужден был уйти с поста главврача и до конца жизни вел частную практику, что в СССР, оказывается, было разрешено.

Бабушка — из крестьян Тверской губернии. Девочкой попала в Марфо-Мариинскую обитель, где помимо духовного давали начальное медицинское образование, так она стала санитаркой и познакомилась с дедом-врачом.

Мамина мама, Анна Петровна, «главная бабушка», никогда не говорила о предках и вдруг в 90 лет стала рассказывать. Для меня было полным откровением узнать, что во мне течет цыганская кровь,— я понял, почему мне неймется все время. Оказывается, моя прабабка — цыганка из табора, а прадед — оренбургский казак. Казак полюбил цыганку, у них родилась девочка. Народу вокруг это не понравилось, семья не сложилась, и когда девочке было лет пять, они развелись. «В связи с классовой целесообразностью» девочку оставили отцу, и мать свою она больше никогда не видела.

Дед по маминой линии, Яков Моисеевич Мазур, родом из Киева. Когда началась война, его назначили комендантом эвакуационных поездов. Служил он на границе Литвы, бабушка с уже родившейся моей мамой была при нем. Он мог ее с границы отправить куда угодно, но она твердила: «Только домой, в Ленинград». Так они попали прямо в блокаду.

Родители мои познакомились в Губкинском институте — они однокурсники. Мама в этот институт пошла, потому что Губкин и его жена были друзьями семьи. Хорошо помню его вдову Евдокию Архиповну — они с бабушкой курили папиросы, пили кофе и играли в преферанс.

У мамы было много ухажеров, папа долго ее добивался. Бабушка это не очень одобряла — папа учился средне, был простым парнем из коммуналки. Он и в институт попал только благодаря спорту — играл в баскетбол за «Спартак». А мама была отличница, к тому же встречалась с другим молодым человеком, который всех устраивал. Но папа проявил настойчивость, и в результате они поженились.

Про детство

После Академии внешней торговли отца направили в Новую Зеландию. Мне было 6 лет, я пошел в новозеландскую школу. Друзьями-одноклассниками были Питер Маккласки, чей дед был секретарем новозеландской компартии, и Джеймс Хатчисон, внук самого богатого человека в Новой Зеландии — его дед занимался сливочным маслом. Кстати, первые поставки новозеландского сливочного масла в Россию организовал мой отец.

В Москву мы вернулись через 4 года, в ту же коммунальную квартиру. Меня не хотели принимать в школу — по-русски выразить свои мысли мне было сложнее, чем по-английски.

У родителей было много друзей, они часто ходили по гостям, ездили к кому-то на дачи, так что главным моим воспитателем была бабушка, детство прошло под ее абсолютным влиянием. Она часто говорила: «В нашей семье плохих нет». И я рос в уверенности, что все мы хорошие и правильные, это важное чувство.

Про учение

Учился я по-разному — 8-й класс окончил с кучей троек, но потом все изменилось к лучшему. В этом заслуга отца: как человек системы он стимулировал во мне амбиции, в том числе карьерные. Папа хотел, чтобы я пошел по его пути — сначала Губкинский, потом Внешторг, но друг семьи сказал: «Хватит инженерных профессий, давай в МГИМО». Поступал я «без списка», не по блату, правда, год занимался с преподавателями из МГИМО — это был один из надежных способов туда попасть. В институте у меня была кличка Оппортунист. Прикрывал меня преподаватель научного коммунизма — разрешал сдавать экзамены досрочно, один на один, и мы с ним вели дискуссии. Забавно, что происходило это в стенах МГИМО, где говорили: «Слово — не воробей, поймают — вылетишь».

Про дружбу

Часть друзей остались со школьных времен: Игорь Лозовский, с которым мы по сей день вместе работаем, Петя Орлов — он работает на НТВ, Саша Шугаев уехал в Америку, но мы видимся, хоть и нечасто. Хуже всего, конечно, на отношения влияет общий бизнес — из-за него я терял друзей, иногда самых близких. Если говорить о разнице взглядов — в этом смысле я к друзьям очень толерантен. Все мы очень разные, а жизнь сложнее и интереснее юношеских убеждений… Жаль, не все друзья были всегда так же толерантны по отношению ко мне.

Про любовь

Мои отец и будущий тесть вместе учились в Академии внешней торговли, так что Лена появилась на моем горизонте довольно рано. Познакомились мы в Индии — оба приехали к работавшим там родителям на каникулы после 9-го класса. Нас представили в посольском бассейне. Лена была очень спортивная, а я был, скажем мягко, совсем наоборот, но когда при такой красавице кто-то предложил мне прыгнуть с вышки, я, конечно, не мог отказаться. Прыгнул крайне неудачно — схватило позвоночник, и я еле выплыл. То есть при первом знакомстве она уже заставила меня прыгнуть в бездну. Лена — воплощение понятия «идеальная жена». Это исключительно правильный человек, очень терпеливый и при этом активный, стремящийся к самостоятельности. На этой почве у нас были конфликты, когда мы уехали жить за границу. В начале 90-х я увез семью в Англию: хотелось уберечь их от треволнений — бизнес у меня был тогда серьезный, одно время я даже ездил с охраной, а дома спал с ружьем. Прожили мы там до 1998 года, и Лена поставила ультиматум: «Мы должны вернуться». Я был против, хотел продолжать работать в Москве, а в Англию приезжать к семье. Но Лене нужно было свое дело, она человек некухонный: как только мы вернулись в Россию, она создала галерею русского стекла, а сейчас возглавляет музей.

Тридцать три года мы вместе, и я точно знаю — все у нас держится на Ленином характере.

Про успех

Успех я почувствовал довольно рано, но нельзя сказать, что моя бизнес-карьера была гладкой: раза три я почти банкротился, прошел не одну корпоративную войну, и не всегда с успехом. Случалось принимать неправильные инвестиционные решения, которые затягивали в такую пучину… в общем, я был на грани. Никогда не входил в список Forbes — надеюсь, все впереди. Когда позвали на общественную работу, увлекся, а если я загораюсь, то не думаю — есть там деньги, нет денег… В РСПП меня двинул Владимир Потанин, мой институтский товарищ. Я занимался комиссией по этике, которая должна была предупредить войны между предпринимателями. Мы создали внутренний арбитраж — первый в России в своем роде, главным инструментом которого была репутация. Рад, что этот механизм до сих пор работает, в этом и мой успех тоже.

Сейчас я вошел в возраст, когда карьерные амбиции менее важны. И поскольку часто приходится делать то, чего по своим убеждениям делать бы не хотелось, и надо быть готовым к компромиссам, стараюсь выбирать дела более приятные. Как омбудсмен, например, я общаюсь с правоохранительными органами, что непросто: там другой подход к жизни, другая идеология. Нужно находить с ними общий язык, и карма от этого, конечно, не улучшается… Но защитой предпринимательского класса я увлекся сильно, вокруг меня много интересных, цельных и правильных людей, в отличие, например, от политиков, и бросать эту стезю я не хочу. Ведь, как писал немецкий экономист Вернер Зомбарт, «именно предпринимателю общество обязано обилием и многообразием товаров и услуг».

Если бы я мог позволить себе не зарабатывать, то помимо решения важных для всех задач больше занимался бы своим внутренним миром, обретал бы душевное успокоение. Как говорится, «помни о смерти», жаль, не всегда получается.

Про Бога

Я человек православный, крестился в 90-е годы: было сложно, хотелось найти какую-то поддержку, а вокруг говорили «вот религия — опора твоей душе». Не могу сказать, что нашел опору в православии, не привержен религиозным обрядам, но уважаю церковь — этот институт действительно помогает справиться с жизненными невзгодами. При этом выполняет важную социальную функцию — создает стабильность в обществе. У него свои плюсы и минусы, но стране он очень нужен. Множество людей считают себя воцерковленными, и это — оценка работы церкви. Что же касается моих личных представлений о мире, то я строю свою жизнь, веря в то, что после смерти ничего не кончается.

Про свободу

Слово «свобода» входит в число слов-символов, слов-оболочек, которые от частого употребления теряют наполнение. Для меня разговор о свободе — это в первую очередь разговор о том, что нужно обществу, чтобы оно развивалось эффективно. Если ему дать полную свободу, оно изживет себя, станет недееспособным. Но и целиком тоталитарное государство уже невозможно — уровень развития общества и отдельно каждого человека не позволит нам вернуться в СССР. Сегодня политические процессы отражают, скорее, не убеждения, а интересы отдельных людей. Одни держатся за них, другие пытаются что-то получить. Мне страшно за оппозицию — бессилие что-либо изменить накапливает эмоциональный надрыв и агрессию. Нетерпение и злость в такой ситуации — не помощники, а у нас оппозиция нерадостная.

Я не политик, я уже наигрался в эту историю, но как правый либерал, уж если меня к ним причисляют, обязан сказать, что нормальные общественные процессы должны идти только эволюционно. Все складывается по кирпичику, не должно быть прыжков вверх-вниз. Англия, Германия, да и США такие демократичные, потому что сотни лет засеивали травку. Россия, к сожалению, совершала слишком много прыжков. Да, страна не всегда идет правильным путем, но важно влиять на эволюционный вектор, подправлять его, делая дела, хотя бы малые. Этим я и пытаюсь заниматься, помогая развитию предпринимательства. Ли Куан Ю говорил, что нормальные выборы возможны в случае, если у половины населения зарплата выше 5 тысяч долларов — только обремененные собственностью и образованные граждане могут голосовать взвешенно.

Повторю: каждая революция приводит к тому, что страна откатывается назад. Свобода — только в эволюционном движении вперед.

Про страх

Столько есть чего бояться… Я вообще человек боязливый, можно сказать, нервический. Как следствие — часто переоцениваю риски, что сказывается на эмоциональном состоянии. Я не такой, знаете… пробивной, как машина. Страх иногда является тормозящим фактором, из-за которого многих вещей я не делаю. Посмотрите, сколько в 90-е полегло бизнесменов, скольких выкосило естественным отбором — неопытных, необразованных, и в том числе таких, которые перли вперед, не понимая рисков. Отдельные — самые везучие — теперь в списке Forbes. Я — другой: зная жизнь, много боялся и не рисковал. Можно называть это страхом, можно — жизненным опытом.

Про деньги

Деньги пришли ко мне сравнительно рано, но поскольку у меня, что называется, «был велосипед», то, повзрослев, я «бентли» не покупал и дворцов не строил. Да, «по уму», конечно, удобнее летать на своем самолете — кстати, самолет у меня был уже в 1994 году, один из первых в России. Но с возрастом все, что «по уму», волнует меньше, больше — то, что для души. Деньги я тратить люблю тоже с душой, например для «Абрау-Дюрсо» ничего не жалко! Купили туда танцующие фонтаны — итальянские, прямо в озере. Ну как в «Абрау-Дюрсо» — и без красивых фонтанов?! С одной стороны, конечно, Абрау — это бизнес, который мы реально создали, где объем производства уже в 5-6 раз больше, чем на момент покупки. С другой стороны, это чистое удовольствие. И сколько бы на меня ни свалилось денег, все туда вложу: нужно строить еще одну гостиницу, ухаживать за прекрасным озером, развивать виноградники, делать больше хорошего вина, кстати, не только в Абрау — здесь мы сильно амбициозны, хотим стать мировым брендом. Недавно стали заниматься автохтонными сортами, чтобы к европейскому взгляду на вино добавить российский. Купили долю у лучшего на сегодня российского производителя — это «Винодельня Ведерниковъ». В общем, я всегда найду на что потратить. Раздавать не буду — считаю, что давать можно только тем, кто объективно сам себя обеспечить не может. Общество развивается только на плечах активных, работающих людей, нельзя поощрять иждивенчество — это главный негативный фактор социализма.

Про детей

Сын окончил Cass Business School, это одна из лучших бизнес-школ в мире. Прошел школу больших банков, и я хотел, чтобы он шел по этой линии дальше, но Паша выбрал «Абрау-Дюрсо» и там нашел себя. Он оказался неплохим менеджером, а как дегустатор уже даже лучше меня. Дочь Маша окончила лондонский Imperial College, занимается маркетингом, но это временное пристанище — потом она сама решит, что делать.

Связываю ли я их будущее с Россией? Знаете, уехав в Англию, я очень хорошо понял, в чем я русский. Там эмоции, открытость, порядочность, критерии оценки — все другое. Я ощущаю себя только русским, и это же можно сказать о детях. Удивительно, но, когда мы с Крымом стали единым пространством, и они, и их друзья, живущие в других странах, жестко заняли российскую позицию, по их словам, «реально почувствовали себя русскими». Конечно, есть критика — можно было бы поступить лучше, умнее, не так агрессивно, но в этой ситуации они моментально встали на нашу сторону.

Три слова о себе

Я человек компромиссный, всегда пытаюсь найти какое-то решение, а не упираться рогом. Бываю иногда несправедливым, но готов признавать ошибки. Я не очень программный, я, можно сказать, заполошный — загораюсь, поддаюсь эмоциям, не считаю бюджет, и в этом смысле — неправильный бизнесмен. А еще — очень нетерпеливый, плохо умею ждать. Хочу уже завтра получить все, что сегодня задумал. А для правого либерала, и тем более винодела, это большой недостаток.

За и против

https://www.kommersant.ru/doc/2752457