Павел Лунгин поговорил о личном с Ольгой Ципенюк. «Огонек» представляет новую рубрику
«Я вышел в жизнь, не зная, как люди общаются, зачем они вообще живут и, главное, работают — в социальном смысле я был абсолютным Маугли»
О корнях
У меня не было и нет плана жизни. Грубо говоря, я понимаю, чем дело закончится, но совершенно не понимаю, каким образом. И где я хотел бы в этот момент быть, как говорил Мандельштам, «на ореховых еврейских кроватях» или на берегу океана с аквалангом на спине. Отсутствие плана — главная особенность нашей семьи и нашего стиля жизни, который я воспринял с детства от родителей. Они хотели, чтобы хорошо было сегодня, сейчас. А это отрицает всякий план, потому что план — это поступаться чем-то сегодня, чтобы было хорошо завтра.
Мама была в этом вся, страшно спешила жить. Она приехала в Москву только в 14 лет, проведя первые годы жизни за границей, и попала сразу в атмосферу предвоенной романтики, с остатками какого-то еще революционного благородства. Она вообще была благородным человеком. Считала, что надо делиться, отдавать, помогать, пускать ночевать, что дом должен быть открыт и стол накрыт. А еще она как-то внутренне понимала, что надо жить среди ярких людей, и наполняла ими свою и нашу жизнь.
Отец был счастливый подкаблучник. Он был очаровательный — красавец, остроумный, спортивный, но очень мягкий. Я тоже мягкий, но не до такой степени — во мне есть эти мамины взбрыки… Не помню случая, чтобы отец шел наперекор маме, решения принимала она. У папы никогда не было денег, например. Я ужасно презирал его в юности за то, что кошелек всегда был у мамы, хотя зарабатывал он. Но недавно я сам себя на этом поймал, что подсознательно пытаюсь не иметь в кармане денег, потому что это ответственность, выбор, надо тратить, а значит, принимать решения…
У нас жила няня Мотя — важный, любимейший человек, который сформировал меня, может, не меньше, чем родители. Юродивая, крепостная душа, бесконечно преданная и требовательная. Царила в доме. Вела какой-то бесконечный спектакль, с вечным кипячением белья в гигантском баке, в клубах пара ковырялась там палкой, как макбетовская ведьма. Страшно, до слез обижалась, когда белье сдавали в прачечную. Мы ее побаивались — в ней была правда здравого смысла. Мотю, конечно, бесил наш быт — открытые двери, накрытые столы… Говорила, что не умеем жить, кого попало кормим и поим, денег не считаем. Денег действительно странным образом не считали, хотя их было мало.
О детстве
Помню, как мама с отцом переводили «Малыша и Карлсона». Они работают, значит, и я должен. И вот мне вручается идиотская дореволюционная детская книжка Un bon petit diable про непослушного мальчика, и я тоже перевожу. Родителям весело, они время от времени страшно хохочут, их двое, а я один. У них интересная книжка, у меня — скучная. Тогда мама сказала: ты за этот перевод заработаешь свои первые деньги. И вот я сидел, несчастный, и что-то мазал ядовито-зелеными чернилами. Был установлен срок, назначена сумма, чтобы я знал, зачем это делаю, чтобы воспитывать трудолюбие. И вот срок настал. И мама даже показала мне деньги. Но они так и не покинули ее руки! Она сказала: «Вот твой первый заработок, теперь как благородный человек ты должен купить подарок для Моти. Ты же хочешь сделать ей подарок?» Ну что я мог сказать? Конечно, хочу! И мы действительно пошли и купили какой-то бессмысленный, не нужный Моте халат. И здесь опять то же отсутствие системы: никто никогда этого перевода не перечитал, над ошибками не поработали, он просто исчез в небытие…
О знаниях
Я учился в школе средне. Дома меня приучили читать, знакомили с замечательными, благородными людьми, но оказалось, что я совершенно не готов к жизни. Родители этим прекрасным интеллигентским непроницаемым щитом закрыли ее от меня. Я думаю, что какое-то понимание жизненных механизмов дает только школа. У меня его не было, я пребывал в полуослеплении-полуопьянении — от книг, стихов, диссидентских разговоров, подписания писем. Из этого всего я вышел в жизнь, не зная, как люди общаются, зачем они вообще живут и, главное, работают — в социальном смысле я был абсолютным Маугли.
Меня отовсюду выгоняли. Из школы выгоняли, из университета, правда, не выгоняли, но я ухитрился прожить там пять лет, ничему не научившись. Через полгода выгнали из Института социологических исследований, где я работал по какой-то якобы университетской специальности. Потом из «Литературной газеты», где я не выдержал испытательного срока. Не случайно я снял первый фильм в 40 лет — социально я опаздывал лет на десять, хотя, еще раз скажу, много знал, жил духовными интересами. В этом, видимо, и была уникальность моего воспитания — мне дали сохраниться в таком виде. Не прекрасное дитя, скорее, гадкое дитя, я начал выпивать, не очень хорошо себя вел — во мне била безумная энергия жизни, не находя выхода.
О любви
Я никогда точно не знал, чего ищу. Наверное, как всякий человек, который много болтает, фантазирует, шутит, я обращал внимание прежде всего на тех, кто мог меня слушать, кто давал мне возможность блистать, это распространенная ошибка и проблема. Поэтому, наверное, не было и нет ярко выраженного привлекательного для меня физического типа — как некоторые любят полных блондинок или миниатюрных брюнеток. Есть правильное слово, точный жест, взгляд, когда вдруг создается образ, сливающийся из смыкания внутреннего и внешнего. Но, конечно, всю жизнь я был в поиске — мне нужно было снова и снова доказывать себе, что в меня можно влюбиться. Думаю, от неуверенности. Иногда из этих романов я выходил травмированным, иногда травмировал сам. Бросали меня довольно редко… Вообще, я уже так давно и счастливо женат, что все эти воспоминания — как какое-то путешествие в подводный мир.
О важном
Я мало изменился за то время, что живу. По-прежнему не готов поступиться своим чувством свободы и справедливости. Не готов произносить слова, в которые не верю. В отношениях могу иногда и врать, и льстить, и лицемерить, и прощать, потому что понимаю, насколько человек вообще зыбок и уязвим. Но ни в одной из больших вещей я не готов лгать, доносить, говорить, что черное — это белое. Я счастливым образом сохранил роскошь быть собой. Снимал фильмы тем способом, которым хотелось мне, а не кому-то еще, дружил, с кем хотел. Были попытки общаться с нужными людьми, хотя однажды мне сказали: «Что это у тебя на дне рождения ни одного депутата?!» Как-то минуло это меня.
У меня вообще большой вопрос: мы хорошие от того, что хорошие, или от того, что слабые? Чтобы быть плохим, нужно довольно много сил, понимаешь? Вот взял, откусил головку — младенцу, товарищу, случайному прохожему — и пошел дальше. Надел его пальто, взял документы и пошел — жить его жизнью. В его пальто. Для этого ведь нужно много сил, да? И я думаю: вроде я прожил, не делая подлостей и гадостей, не очень кривя душой, и вдруг закрадывается вопрос — это сила или это слабость? Не знаю…
О дружбе
Моих друзей в большой степени определяет легкое, игровое восприятие жизни. Это люди, которые не очень серьезно относятся к себе. И ко мне. Люди, которые душевно щедры и открыты. И физически щедры тоже. Это во мне от родителей, от 60-х годов, от тех застолий, когда преломляешь с человеком жизнь, как хлеб. Сейчас в разведку не ходят, сейчас я бы сказал, что друг — это тот, с кем хочется поехать в путешествие. С кем можно говорить об умном, а через секунду хохотать о глупом. Среди моих друзей никогда не было начальников — не по должности, а по самоощущению. Таких прирожденных, которые любят власть, ей поклоняются и являются ее кирпичами и адептами, их нет.
Об успехе
Божий дар — не залог успеха. В успехе очень много случайностей, особенно в первом. Конечно, страшно, что успех уйдет, но это неизбежно, он должен уйти, как все в этой жизни. Я, конечно, много думал об этом после «Такси-блюза», когда успех упал на меня неожиданно и я стал оглушительно известен во Франции, в чужой стране. Я видел успешных людей, я же вырос не в глухой деревне. Видел Некрасова, который был тогда самым знаменитым и любимым писателем среди интеллигенции. Это был человек, который не мог заставить себя надеть галстук, у него от комплиментов просто вяли уши, он ни в коем случае не считал себя каким-то необыкновенным. И когда я думаю о нем, о таких, как он, мне кажется, что главное, что должен давать успех,— чувство причастности к тайному ордену таких вот талантливых людей, которые рассеяны по всему миру, и ты их иногда встречаешь.
О свободе
Никакое протестное движение не говорит о свободе, свобода — это дар, который большинству людей переходит генетически, от родителей, это личный талант. У нас о ней много спорят, но, похоже, мы перестали понимать, что это такое.
Свобода в нынешней России — это абстракция, нет такого понятия, нет потребности в свободе. И это не игры в демократию и оппозицию — просто людям очень сложно жить в королевстве кривых зеркал. У них есть потребность называть белое белым, черное черным и не узнавать каждое утро по радио, какой цвет сегодня назначен красным. Мне кажется, это естественное чувство, как потребность почесаться, когда чешется, но это не имеет отношения к свободе. Можно быть несвободным и зажатым, будучи внутри протестного движения, если ты пытаешься не быть, а казаться, если пытаешься занять какое-то место в иерархии…
О вере
Мне кажется, если воспринимать религию как систему запретов и указаний, значит, ничего не понимать ни в Боге, ни в религии. Я верю в Творение и не верю, что мы произошли путем случайного соединения атомов. И вот, создавая мир, Творец закрутил механизм его функционирования — это любовь. Желание быть любимым, помноженное на бесконечное воспроизведение, снова и снова совокупляться и рождаться… Это универсальный механизм движения всего. Я читал про шекспировские сцены ревности у аквариумных рыбок. Я понимаю, как собака хочет, чтобы ее любили. Я вижу, как расцветает цветок на окне, когда им занимаются. Богатые зарабатывают деньги, чтобы покупать любовь, подлецы рвутся к власти, чтобы купаться в любви. Все это движется по какой-то спирали, огромной, похожей на звездную… И весь мир насажен и вращается вокруг этого шампура галактической любви.
О страхе
Конечно, у меня есть страхи, может, кстати, и недостаточно. Может, будь у меня их побольше, был бы я получше. И больше бы сделал в этой жизни. Страхи у людей моего типа всегда одни и те же — что тебя не любят, что ты не нужен… Я думаю, у человечества вообще это главный страх. Когда ты боишься выпасть из этого круговорота любви, в котором крутятся и рыбки, и растения, и звезды, и все остальное. Чувство богооставленности, покинутости любовью — вот главный ужас этой жизни, вот чего я боюсь.
О деньгах
Я научился как-то в результате зарабатывать и не хочу быть кокетливым — деньги нужны. Но особо больших денег у меня никогда не было. Я абсолютно не умею с ними жить, считать, никогда не знаю, сколько их в кармане, сколько на счету, смутно, как-то боязливо о них думаю. Что-то во мне этому противится. Любые мои попытки пристроить деньги, заставить их работать обречены, я тут же все теряю. Меня много раз кидали, обманывали — понятно, что просто не надо в это влезать. Это опять про то, что у меня, наверное, есть только один путь — быть адекватным самому себе со всеми моими несовершенствами.
Если бы вдруг появилось много денег — как-то даже и не знаю, что бы я с ними сделал. Хорошо было бы просто давать людям, совать иногда такую котлетку из купюр. Хотя знаю, что это не принесет им ни удачи, ни счастья… А что еще сделать с деньгами? Все равно мой путь с теми, кого люблю, с очередным фильмом, успешным или не очень. Спроси у Луны: «Если бы тебе дали крылья, куда бы ты полетела?» А она ходит и ходит по своему кругу, ну куда ей лететь…
О детях
Я не люблю детей специально за то, что они дети. Дитя не дитя — ты или человек, или нет. Между нами могут быть только дружеские отношения, равные. Я могу им передать свой взгляд на жизнь, чувство юмора и возможность не отчаиваться — это три вещи, которые, как посох, дают опору. Вообще, выживают те, у кого есть чувство юмора, когда видишь жизнь двойной оптикой. С одной стороны, это страшная кровавая драма с твоим участием: то ты убиваешь, то тебя. С другой — ты сидишь в зале и, посмеиваясь, смотришь на сцену. Надеюсь, моим сыновьям передалась эта ирония — она позволяет выжить.
Одному 40, другому 33, они не должны оправдывать моих ожиданий — я и от себя-то не знаю, чего ждать. Хочется, конечно, чтобы они не были активно несчастными, невостребованными, чтобы их не выкинул этот вселенский волчок любви.
Три слова о себе
Все, что я наговорил,— это о себе, так что есть больше трех слов. Но если кратко: я люблю жить, у меня есть дар и я всегда сомневаюсь. Наверное, так.
