В своей авторской рубрике Ольга Ципенюк встречает очередного героя Men’s Health сразу после тренировки и вызывает его — теплого и расслабленного — на откровенный разговор: сперва о самой тренировке, а дальше обо всем на свете. В этом раз ее визави — художник, путешественник и кулинар Сергей Цигаль.
Неужели тебе и правда столько лет, сколько есть?
Ну да, 69 будет в декабре.
Почему ты так фантастически выглядишь?
Может быть, оттого, что мама меня до двух лет кормила грудью. Говорят, с женским молоком закладывается иммунитет и основа здоровья на всю последующую жизнь.
Как ты поддерживаешь это прекрасное здоровье?
Мне всю жизнь хотелось иметь кубики на животе, но никогда у меня их не было. Может быть, только совсем давно, лет в 16, когда я был худющий. Я смотрю на фотографии Шифрина в спортзале — у него такие кубики, такие квадратики… Меня с детства завораживали фигуры спортсменов, страшно восхищали гимнасты — вот он висит на кольцах в «кресте», и тут у него грудная мышца прорисована, тут квадратики эти… Красота! Но сам я никогда ничего такого накачать себе не мог, во мне нет ни капли усидчивости, и не могу я железки эти дергать, мне очень скучно.
И все-таки — когда ты начал предпринимать что-то для телесной красоты?
Папа всегда был за то, чтобы я занимался спортом. С раннего детства я в Коктебеле нырял, плавал, бегал босиком на теннисном корте. В теннис начал играть довольно поздно по теннисным меркам. Мама меня отвела на «Динамо», там я какое-то время прозанимался у великой Елизаветы Михайловны Чувыриной — одна из лучших советских теннисисток 50-х годов, чемпионка Советского Союза.
Где ты играешь в теннис?
На Яузе есть корты — летние, открытые. В «Лужниках» есть. Если ты хочешь играть на соревнованиях — практически нет субботы-воскресенья, чтобы не было соревнований, всегда можно найти себе подходящий турнир. Ну или без турнира мы с Денисом Евстигнеевым и Мишей Ширвиндтом играем по пятницам на кортах ЦСКА. Теннис вообще проходит через всю мою жизнь.
В университете я играл, но не слишком регулярно. Потом пошел в секцию самбо, почти выполнил норму второго разряда — выступал на соревнованиях, боролся, руки ломал. После университета на год ушел в армию, там поднимал гири, подтягивался — всё как положено. А когда вернулся из армии, брат Алик стал что-то такое показывать и объяснять с загадочным лицом — началось время карате. И лет семь я довольно плотно этим занимался, доски колол. До сих пор сейчас: как выпью — мне подсовывают доску, я ее кулаком и ребром ладони — на раз-два-три.
Как сочетались карате и теннис?
Поначалу карате заслонило все на свете. Все делалось под японский счет: ит, ни, сан, си, го! Сенсеи рассказывали всякие байки: как охотник выжидал в кустах тигра, вдруг оттуда услышал шум и увидел, что тигр лежит с переломанным позвоночником — его хлопнул какой-то старый учитель. Или кто-то пробежал ногами по рюмкам — такой легкий был у него шаг. Или пальцами пробил фанеру. Большого смысла философского в этом не было, но создавалось ощущение секты, причастности к чему-то таинственному. Тогда вышел фильм «Леди-карате», Брюс Ли — это просто был бог какой-то, про «Пиратов двадцатого века» с Тадеушем Касьяновым я даже не говорю. Хорошо помню, как он присутствовал на тренировке при чьем-то спарринге. Один человек наносит удар, следует подсечка, второй падает. И тут первый протягивает ему руку — помочь подняться. А Тадеуш говорит: «Какую руку?! Он упал, ты протянул ему руку, а он тебя — ножичком. Немедленно добить!» (Смеется.) Карате было, конечно, очень большим куском жизни. До сих пор когда я вижу Штурмина, автоматически делаю поклон — он великий сенсей.
Чем кроме тенниса и карате ты занимался?
В какой-то момент погружениями увлекся — сдал на дайвера, на продвинутый уровень. Мотоцикл люблю, если это можно спортом назвать. А моя последняя любовь — это самокат. В промежутках скейтборд освоил, но не мое это, мне совсем неинтересно. Да, еще на горные лыжи меня поставили в этом году.
Стало быть, в 68 лет ты впервые встал на лыжи?
Ну да. Встал и поехал. Не полетел, как пуля, вниз, а именно поехал — этими самыми, галсами. Но нету кайфа, нет.
То есть никаких системных занятий спортом в твоей жизни нет?
Я довольно занятой человек, так что о постоянных занятиях своим здоровьем говорить не приходится. Единственное, что я делаю системно и правильно, — взвешиваюсь. Три раза в день, маниакально. Не допускаю, чтобы вес закинулся за какую-то важную для меня цифру.
Ты когда-нибудь целенаправленно сидел на диете?
Давным-давно, еще в университете, когда мне нужно было сбросить вес перед соревнованиями по самбо. Я боролся в категории до 66 кг, но почему-то мне надо было попасть в предыдущую, до 64. Потом вес, конечно, набрался за жизнь. Когда болела Люба (актриса Любовь Полищук, жена Сергея Цигаля — прим. ред.), я ни есть не мог, ни пить, похудел на 10 кило. В общем, единственная эффективная диета, которую я помню, это кефирный супчик: берешь кефир, натираешь в него огурец и режешь зелень. Без соли. Ешь сколько хочешь, но кроме этого — ничего. В такие дни остро чувствуешь разницу между однопроцентным и трехпроцентным кефиром, зато худеешь на килограмм в день.
Когда ты впервые сел на мотоцикл?
Первую «Яву-50», тип ноль-пять, я купил, когда мне было лет 18. Притащил ее в Коктебель, вышивал на ней все лето, потом продал. Потом купил «макаку» — мотоцикл «Москва». На ней сдавал на права в университете. Приехало какое-то начальство принимать экзамен, и инструктор сказал про меня: «Очень опытный мотоциклист». Я прямо возгордился.
Ты ведь ездишь из Москвы в Коктебель на мотоцикле?
Да. Едешь весь день, спишь, на следующий день приезжаешь. В какой-то момент купил в Коктебеле антикварный мотоцикл «БМВ-Р35» 1946 года выпуска, который по репарации в 46-м поступил в керченский авиационный полк в поселке Багерово. Потом мотоцикл списали, и его купил дядя Толя, сосед наш по Коктебелю, который мне его продал — аж за 200 рублей. Но у меня было только 100. Я отдал ему сотню, вернулся в Москву и у брата-скульптора простоял несколько сеансов натурщиком, заработал еще сотню и отдал дяде Толе долг.
Что, вообще, такое для тебя мотоцикл? Это ведь странное и довольно опасное средство перемещения. Или манит братство мотоциклистов?
Братство — это не ко мне, это к православным мотоциклистам. Я абсолютный одиночка — просто еду и получаю удовольствие.
От чего?
Это другая философия перемещения в пространстве. Вот я возвращаюсь из Крыма в Москву. Один выехал, с сестрой попрощался. Почти сразу начал моросить дождь. Надел куртку, еду дальше — это была старая дорога, через Харьков. Где-то в районе Джанкоя пошел настоящий ливень. Я заехал на заправку, надел специальный мотоциклетный скафандр — закрытый, на молнии, капюшон, все дела. Снизу надеваются такие бахилы на липучке, с подошвой. В общем, от Харькова еще километров 700 ехал в дожде. Останавливался, заправлялся, ел и был все время мокрый насквозь. Ноги мокрые, перчатки тоже, от затылка по спине течет. Забрало грязное, надо все время протирать — летит дрисня всякая из-под грузовиков. Приехал на харьковскую таможню, говорю: «Ребята, вот немножко денег, пропустите». — «Давай, сейчас по-быстрому всё оформим». Встал в очередь. Все сидят в машинах, а я мокрый на мотоцикле. Доброхот, который взял с меня деньги, убежал с моими правами и паспортом. Когда он прибежал, все машины, которые были сзади, давно уехали — я был злой как собака. Поехал дальше. И вот въезжаю в Москву — Варшавка, воскресенье, вечер, все стоит. Мне показалось, я ехал дольше, чем из Крыма! Стою в вонючей пробке, мокрый, и думаю: «Сережа, старый дурак, зачем тебе это надо? У тебя есть машина — большая, хорошая, в ней работают дворники и подогревается жопа. Там играет музыка, там не надо вытирать морду, там у тебя сухие ноги и горячий термос. На фига ты так мучаешься?» И с этими мыслями доезжаю до дома. Бросаю мотоцикл, забегаю наверх, плюхаюсь в горячую ванну, наливаю стакан «Лафройга», грамм 150, а точнее, 200, — и в койку. Утром просыпаюсь здоровый, ни соплинки. Ставлю мотоцикл на зиму и забываю об этом кошмаре. Но вот наступает март, первые солнечные лучи, первые идиоты начинают — др-др-др! — на мотиках где-то выезжать. И появляется какой-то гвоздик в жопе — хочется сесть на мотоцикл и ехать. Потому что это абсолютное счастье. Например, едешь ночью на Кубани — луна, звезды, теплый ветер… Это бальзам на душу, и нет ему замены.
«Сережа, старый дурак, зачем тебе это надо? У тебя есть машина — большая, хорошая, в ней работают дворники и подогревается жопа. Там играет музыка, там не надо вытирать морду, там у тебя сухие ноги и горячий термос. На фига ты так мучаешься?»
На чем ты сейчас ездишь?
У меня «Харли-Дэвидсон». Это, знаешь, не байк, на котором, согнувшись и подняв зад кверху, идиоты с дикой скоростью несутся по Садовом кольцу. Это мотоцикл для серьезного человека, которому уже немало лет, который курит сигару или трубку и пьет хороший виски. Он не мчится сломя голову куда-то по девочкам, а катит на хорошем мотоцикле. Сказать честно, «Харли-Дэвидсон» — не самый удобный для езды. Он весь ходит ходуном, лязгает при переключении. Вот Юра Рост ездит на BMW, у него такой большой дорожник — это дико удобно. А «Харли-Дэвидсон» — чистые понты. И тем не менее…
Про гонки на выживание расскажи, пожалуйста. Как приходит в голову мысль этим заняться?
Эти гонки проводил Серега Клименков, правильно они называются «контактный автокросс». Есть настоящие спортсмены, мастера, которые гоняют на специально подготовленных машинах. А потом делают «звездный» заезд — для артистов, для знаменитостей. Правила заключаются в том, что ты должен прийти первым. Но при этом тебя бьют другие машины, специально, чтобы выкинуть с трассы. Машины — это такие железные ящики на базе «восьмерки» или «девятки» «Жигулей». Я и зимой участвовал, и летом. Началось с того, что приехал посмотреть — поболеть за Мишку Ширвиндта, за Лешу Лысенкова. И Миша говорит: «А чего просто так смотреть? Иди, одевайся». Мне дали какой-то оранжевый комбинезон, посадили в этот ящик. Рама пустая, нет дверей — влезаешь-вылезаешь через окно. Пристегнули на пять точек, надели шлем, подшлемник, перчатки. Вместо стекла сетка — грязь летит. Ни фар, ничего нету. Капот, крыша железная, внутри пусто — вот сиденье, вот руль, вот аккумулятор, вот кнопка. Втыкаешь вторую передачу, ногу в пол — и вперед. Несешься четыре круга. Тебя бьют, ты кого-то выбиваешь, если в зад упрешься или в бок — можешь развернуть машину и мчаться дальше. Очень многие вылетают по-настоящему. С первого раза, я, по-моему, пришел вторым.
Тебе это зачем?
Кайф. В жизни нужен кайф.
Там же убиться элементарно.
Да невозможно там убиться! Там крепкая рама, ты пристегнут, бензина не много – если что, не сгоришь. Я, кстати, ни разу не перевернулся. Это только выглядит страшно, зато — призы, медали, все дела: смотри, сколько их у меня. Мне как-то Серега, организатор, говорит: «Собирай команду знаменитостей». Но я никого не уговорил. Моего возраста — никто не хочет.
Сережа, нормальные люди твоего возраста сидят в качалке у камина и гладят котиков. А тебе чего неймется?
Я тоже люблю посидеть у камина, и камин у меня есть! Но сидеть-то все время — скучно. А гонки — ну нет у меня ощущения, что я рискую жизнью. Как, кстати, и при езде на мотоцикле — только удовольствие. А как на самокате я сейчас рассекаю! Это моя новая любовь. Вчера вышел из мастерской, доехал до Чистых прудов, сложил самокатик, спустился в метро, проехал четыре остановки, на Кропоткинской вышел, разложил — фьють! Через три минуты я там, где мне надо. Фантастика!
Расскажи историю вашего коктебельского дома.
В апреле или марте 1947 года бабушка моя, Мариэтта Шагинян, шла с Марьей Степановной Волошиной через мостик мимо этого дома. Дом этот был построен для Елизаветы Безобразовой, племянницы философа Соловьева, — Волошин и весь этот Серебряный век, который у него там останавливался, устроили капустник, собрали деньги, на них купили дом. Но Елизавета Павловна никогда там не жила, она жила в Москве, и у нее было как-то не очень хорошо с головой. И Маруся — так я называл Марью Степановну Волошину — решила этот дом продать, а деньги отдать Безобразовой, чтобы она в Москве могла на них существовать. Так вот, гуляют они с бабушкой моей по Коктебелю, и вдруг Маруся произносит: «Мариэтта, купила бы ты дом». И бабушка говорит: «О! Как раз Мирэль — моя будущая мама — заканчивает Суриковское училище, сделаю-ка я ей подарок к окончанию!» Они не останавливаясь переходят мостик и заходят в сельсовет, где немедленно оформляют купчую. Бабка моя совершает подлог, пишет: «Мирэль Яковлевна Шагинян» — и расписывается за маму. Ни паспорта, никаких документов никто не попросил — переписали дом с Марьи Степановны на маму мою Мирэль. Пять тысяч рублей, эта купчая у нас в рамочке хранится. Мама говорила, что в 1947-м так стоила пара хороших женских туфель.
Большой был дом?
Нет, крошечный, с крыльцом, земляными полами и двумя смежными комнатками, еще кухня и печка. Сортир у канавы, под забором. Когда я был маленький, вырыли колодец, там же не было воды. Крым — депрессивный регион, все эти радости по его поводу… Он расцвел, этот Крым, только когда провели днепровскую воду. Только тогда расцвели сады, сельское хозяйство. Появились татары, которые в степных районах стали сажать лук и арбузы. А до этого я с мамой ходил за водой: мама с коромыслом, на нем два ведра, и у меня маленькое ведерко. Да, Россия приросла Крымом. Только перестали нормально ходить поезда, летать самолеты, ходить корабли, перестала идти днепровская вода. Я не знаю, что там говорят экологи, но это попахивает катастрофой, хоть она и отдаленная. В Крыму же глубинные солончаки. И когда корни достигают солончака, дерево мгновенно умирает. У нас, например, в саду была роскошная черешня. Растили, радовались, она уже плоды давала, а потом раз! — высохла в одну секунду. Сейчас у нас орех так высох, и сделать ничего нельзя. По всему Крыму сверлят скважины, сверлят и сверлят. И солончак начинает подыматься. Те, кто понимают, говорят, что это очень нехорошо.
Когда ты себя впервые помнишь в коктебельском доме?
Помню, что вся жизнь происходила на террасе, которую пристроил папа, — там собирались огромные родительские компании. Михаил Аркадьевич Светлов, жена его Родам Амирэджиби, Бруно Понтекорво, Евгений Александрович Евтушенко, Куприянов Михаил Васильевич, Белла, Фазиль — кого там только не было. Тамара Федоровна Макарова к нам приезжала с маленькой собачкой Журой, жила у нас после фильма «Журналист». У нее была черная «Волга» с «кукушкой» — сигналом правительственным, грузовики в ужасе на обочину съезжали. Все мы каким-то образом в этом доме помещались. Сестра Лена, старше меня на восемь лет, муж ее, их сын — племянник Слава. Потом у меня появилась Люба, потом у нас родилась Мариэтта, она же Маша.
Много лет на стене висела бумажка, где был нарисован план двухкомнатного односкатного сарая, при папе даже был сделан фундамент. Когда я подрос, решили на этом фундаменте построить летнюю кухню. Я подружился с человеком по имени Витя, он помог добыть камень откуда-то с Азовского моря, известняк. Представь, на фундаменте у меня работал нынешний депутат Московской городской думы Степа Орлов. И Юра Василевский трудился у меня там, правнук писательницы Ванды Василевской, лауреата, между прочим, трех Сталинских премий. И еще много народу. В общем, я эксплуатировал детский труд. (Смеется.) Выгнали первый этаж из известняка. А потом мужики говорят: «Серега, там кирпич продается. Давай зафигачим второй этаж?»
Тут на сцене появляется соседка Лида, которая очень не хотела этого нашего дома, даже одноэтажного. Она была пьющая, и вообще, был случай, когда кидалась на нас с топором. Расскажу. Отец писал портреты лучших людей винсовхоза Коктебеля. Они приезжали и садились в нашей виноградной беседке позировать. Мы огородили беседку сеткой, а Лида со своей стороны к этой сетке пристроила курятник: развела там кур, они срали, вонь была чудовищная. Папа пожаловался в сельсовет, пришла комиссия. Хорошо помню: один дядечка в шляпе, усы коротенькие, мундштук. И второй, молчаливый. Выслушали отца, пошли к Лиде. Первый спрашивает: «Ну, какое мнение твое будет, Петрович?» Второй отвечает: «А мое мнение будет такое: снести курятник к чертовой матери!» Через пять минут появилась Лида — с вытаращенными глазами, с топором, и начала рубить этих курей. Прямо сверху, живых херачила — вся в перьях, в кровище…
В общем, купил я кирпича, и мы стали класть второй этаж. Сделали высокий потолок, подбили деревянной планкой. Получилась мне мастерская, поставил туда офортный станок. Собственно, там мы с Любой и жили — две кровати, шкаф со шмотками. А вокруг этажа я сделал балкон, буквой Г — чтобы можно было рвать абрикосы, не спускаясь с балкона. Потому что рядом с домом дерево абрикосовое, дичок, до сих пор плодоносит шикарно. Выросло оно из косточки, которую посадила Марья Степановна Волошина от абрикоса, который ей дала Елена Оттобальдовна, волошинская мама. У нас там связь времен — просто сумасшедшая!
«Теннис хорош тем, что в него можно играть всю жизнь. Если ты с детства подружился с какими-то теннисистами и вы пока не сдохли, то продолжаете играть и встречаться. Это клуб».
Люба любила коктебельский дом?
Обожала. В первый день приезда шла на рынок, выбирала семечки — сорт масленка, самые вкусные. Брала десять стаканов и разом их съедала. Ложилась на старый топчан, когда-то унесенный с берега, — знаешь, с вертикальными планками и наклонным изголовьем. На нем матрас, рядом тумбочка старинная, голубой краской выкрашенная. Люба грызла семечки, у нее трескались в кровь губы, а она читала толстые старые книжки: Куприна, Щедрина, Чехова. Тут же приходила Дуня, русская псовая борзая, и прыгала на нее, потом кошка пристраивалась рядом. Там маслина была разросшаяся, и всю эту компанию не очень-то было видно.
В народе наш дом всегда назывался «дача Мариэтты Шагинян». Но как только появилась Люба, стали говорить «дача Полищук». Однажды стучатся в калитку какие-то девочки. А отец в цветных трусах ходит по саду — что-то там скребет, поливает, выпалывает. Калитка — погоди, надо сказать отдельно про калитку. Последнее, что было написано Виктором Платоновичем Некрасовым, — аннотация к набору открыток, десять фотографий нашего коктебельского дома и сада. Некрасов провел очень лестную аналогию между волошинским домом, где все было руками сделано, и нашим, где папа тоже все сделал сам. Ворота с рыбками, калитка с фонарем в виде морского конька, щит, где изображена мама с кисточкой и шампурами, — всё это сделал он. В общем, август, жара несусветная, стучатся девочки: «Скажите, Любовь Полищук здесь живет?» Отец говорит «Здесь». «А вы кто?» — «Я ее садовник». — «Можно на нее посмотреть?» — «Пожалуйста». Открывает им калитку, они идут к дому. На террасе лежит беременная Люба, с огромным животом, вся в пигментных пятнах — Машка через два месяца должна родиться. Девочки подходят: «А где Полищук?» Люба отвечает: «Она болеет». Те повернулись и тихонько ушли.
После того как мы, наконец-то, достроили этот дом, племянник Слава построил дом-дом — огромный, настоящий. Прирезал с одной стороны кусок земли, мы перенесли каменный забор. Люба еще была жива, я привез ее туда в конце сентября 2006 года. Она увидела этот новый дом и сказала: «Вот тут надо еще одно окно проделать». Мы проделали — в уже готовой стене. И правильно она сказала, потому что там огромная комната, надо было больше света. А 28 ноября Любы не стало.
У меня ощущение, что она и сегодня присутствует в твоей жизни.
Абсолютно. У нас даже на автоответчике домашнего телефона Любкин голос остался. Уже 11 лет в ноябре будет, как ее нет, а голос — здесь.
Расскажи, как вы познакомились.
Мы с папой летом по телевизору смотрели «Эзопа» и говорили: «Ох, какая баба, какая красавица!» А в декабре покойная Маринка Хмельницкая, ректор ГИТИСа, позвала меня на спектакль Левитина «Хармс! Чармс! Шардам!, или Школа клоунов» — великая была вещь. И Люба с Карцевым там как раз блистала. Ну, я такой: «Ой, ай, познакомьте». Это была целая операция, в нее была вовлечена масса народу, включая массажистку из поликлиники Союза художников, куда Любка ходила. И Геннадий Хазанов, и Марк Розовский — все участвовали в нашем знакомстве. Сказали ей «с тобой хочет познакомиться один крутой художник». А она говорит: «Раз он такой крутой, пусть организует на Старый Новый год столик в ЦДРИ». Это было непросто, но я смог.
Перед этим Петька Штейн говорит мне: «Куда ты прешься, ведь она ростом под два метра!» Я у приятеля взял сапоги на каблуке, одолжил у папы пиджак кожаный. Еще мне сказали, что она любит кудрявых цыган — я какое-то время не стригся. В общем, приехал, и меня Марк Розовский представил: «Вот Люба, вот Сережа». А она же тогда была популярна невероятно! Как говорил Абдулов: «Мог ли я, простой мальчик из Ферганы, мечтать, что буду сидеть за столом с великой Любой Полищук!» Это Саша, который, будучи моложе, народного артиста получил раньше Любки. Короче, мы познакомились. И на следующий день Люба меня пригласила на спектакль. Посмотрел я «Чехонте» в театре «Эрмитаж». Потом поехали в ВТО, я дал кружок по льду — ш-ш-ш! —на «Жигулях». И все, больше не расставались ни на один день. Прожили без нескольких месяцев 24 года. Кстати, когда Марк Розовский приехал в ГИТИС набирать себе курс, он сказал: «Вот эту девочку я возьму». Не знал, что это Мариэтта, наша с Любой дочка, представляешь? Я потом говорю: «Марик, видишь, круг замкнулся: ты когда-то нас познакомил с Любой — вот тебе продукт этого знакомства».
Вернемся к спорту. Что сегодня доставляет тебе самую большую радость?
Теннис. Он хорош тем, что в него можно играть всю жизнь. Если ты с детства подружился с какими-то теннисистами и вы пока не сдохли, то продолжаете играть и встречаться. Это клуб. Вот как сигары — это же не просто сигары, да? Это обрезалки, гильотинки, ковырялки, хьюмидоры. Трубка — тоже не просто трубка: ковырялочки, топталочки, мешочки, яблочко, такой табак, сякой табак. Так и теннис: такая ракетка, другая ракетка, намотка, мячики, шортики, маечки. Кате, жене моей, вчера купили платьице теннисное синенькое — она в полном восторге. Люди знакомятся, женятся, разводятся на теннисных кортах. Это такое братство — не менее, а может, более обширное, чем мотоциклетное, это целый прекрасный мир.
Ты боишься стареть?
Мой папа всегда повторял, что до сорока болезни приходят и уходят, а после сорока — приходят и остаются. Если у меня указательный палец болит и щелкает, можно, конечно, мазать его вольтареном, а можно не мазать, он все равно будет болеть. И исключить красное вино, так что я пью белое. Но надо смотреть правде в глаза: на этом свете умерших больше, чем живых. Естественно, как нормальный человек я об этом задумываюсь, но ничего радикального не предпринимаю. Во всяком случае, подтяжку делать, как некоторые мои друзья, не стану. Мы еще поживем и поиграем, покатаемся, попьем и поедим.
